— Выход из ситуации, — эхом отзываюсь я. — И как же из нее выйти?

— Вопрос состоит не в том, как, — уточняет он, — а в каком направлении.

— Вопрос состоит… — И тут до меня доходит: — Ты предлагаешь мне пуститься в бега?

Он вздыхает и переминается с ноги на ногу.

— Если ты сам захочешь, — произносит он, глядя на тротуар.

— Ты шутишь.

Он снова поднимает глаза на меня и качает головой:

— Нет, я не шучу.

— Меня выпустили под залог, и этот залог — твой дом, — напоминаю я. — Если я дам деру, ты потеряешь…

— Ты думаешь, для меня так важен дом? — Он сплевывает. — Пусть они забирают чертов дом. Мне он уже все равно больше не нужен. Я — вдовец, а живу в хоромах с пятью спальнями…

— Они посадят тебя в тюрьму.

Папа смотрит в небо и почесывает затянувшийся порез от бритвы.

Я отступаю на шаг назад и окидываю его взглядом.

— Похоже, ты говоришь серьезно, — вздыхаю я.

— Никогда в своей жизни я не говорил ничего более серьезно, сынок. Мы можем вывезти тебя сегодня вечером. Вывезти за границу. Для начала, я так подумал, в Мексику. У одного бывшего полицейского там есть домишко возле Плая-дель-Кармен. Сначала мы отвезем тебя туда, а затем, возможно, в Южную Америку.

— Я сдал свой паспорт.

— Да, ты его сдал. Но мы можем достать тебе документы. А затем нам придется…

— Я не хочу этого слышать, папа. Я даже не хочу…

Я запинаюсь на середине предложения:

— А кто это «мы»?

Папа кивает на свою «Тойоту», припаркованную у противоположного тротуара. Я ее даже не заметил. Но теперь, присмотревшись, увидел на переднем сиденье Гоулди.

Папа и Гоулди готовы поставить на кон свою карьеру и свою свободу. Ком подступает к горлу от осознания того, как сильно они за меня переживают. Выходит, что жертвами всех этих событий могут стать не только те, кто погиб, и тот, кому грозит тюрьма — то есть я, но и кое-кто еще.

— Билли, мы вполне можем это сделать. Сегодня вечером. Я могу раздобыть автомобиль и документы, и ты сможешь пересечь границу до того, как станет известно, что ты уехал. У меня есть кое-какие деньги. Не очень много, но есть. Их хватит. У нас обоих есть одноразовые телефоны — мы можем общаться и координировать действия. Это вполне можно сделать, сынок. Ты и сам знаешь, что можно.

Пока он все это говорил, во мне все больше и больше росло неприятие его слов. Я поднимаю руки вверх:

— А что будет с тобой?

— Не переживай по поводу того, что будет со мной. Я… — Он пожимает плечами. — Конечно, меня будут подозревать. Просто нужно действовать по-умному. Не оставлять следов. — Он кивает. — Я готов рискнуть.

— А Пэтти? Я даже не попрощаюсь с Пэтти? И никогда ее больше не увижу?

Папа смотрит куда-то вдаль и морщится. Когда он показывает, что ему больно, он напоминает мне мою сестру.

— Твоей сестре явно приятнее будет знать, что ты живешь на каком-то пляже, наведываешься в бар и трахаешь местных женщин, чем общаться с тобой через стеклянное окно в тюрьме «Стейтвилл» до конца твоих дней. Она будет рада, что у тебя есть хоть какая-то, но жизнь.

Я щипаю себя за переносицу и хмыкаю.

Свобода. Похожая на теплый бриз. Я чувствую ее на своем языке. Чувствую, как она растекается во мне вместе с кровью. Еще один шанс. Новая жизнь.

Отец подходит ближе и хватает меня за руку.

— Позволь мне сделать это для тебя, — шепчет он, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Ты ведь не зря выжил, сынок. Ты мог умереть в той спальне. Ты должен был умереть от такого ранения, но ты не умер. Ты преодолел все трудности и вернулся к нам. Ты сделал это не для того, чтобы провести остаток своей жизни в бетонной камере. У тебя есть второй шанс. У меня есть второй…

Я вырываю свою руку.

С неба слышатся какие-то звуки. Первые признаки надвигающейся непогоды, тучи темнеют.

Он прокашливается, вытирает глаза рукавом, берет себя в руки и снова загоняет эмоции в привычное место — туда, где их не видно.

— Тебе нечем защититься, — сетует он. — На суде ты проиграешь. Судья будет вынужден приговорить тебя к пожизненному заключению. Если ты попытаешься сбежать и тебя поймают, то какая разница? Они не могут приговорить тебя к чему-то большему, чем пожизненное.

Мы оба это прекрасно понимаем. Мое дело — проигрышное, потому что я не могу ничего вспомнить. Я — немощный. Меня толкают на боксерский ринг со связанными за спиной руками.

— Такого же мнения была бы и твоя мама, — продолжает убеждать он.

— Нет, не… — Я поднимаю палец. — Мама не захотела бы, чтобы я брал на себя то, чего не делал.

Отец резко опускает руки и смотрит на меня так, как смотрел, когда я был ребенком — ребенком, который натворил что-то такое, что вызывает у него сильное раздражение.

Выражение разочарования и мольбы на его лице медленно меняется на что-то более темное и холодное. Что-то навязчивое и очень-очень грустное.

— Откуда ты знаешь, что не делал? — шепчет он. — Откуда ты знаешь?