Вечером накануне суда я иду на прогулку.

Шагаю в сторону северо-востока по направлению к району Бактаун, петляя среди других прохожих и выискивая признаки жизни — оживленные разговоры в ресторанах под открытым небом, запах жареного мяса и лука, визг автомобильных шин и звуки клаксонов. Иногда я все еще вижу мелькнувшее в толпе лицо Эми или слышу ее голос в своих грезах, но это постепенно увядает, случается с каждым днем все реже и реже и становится все менее отчетливым.

Мои ноги в хорошем состоянии: я уже почти не хромаю. Бедра, правда, в последние дни побаливают. Врачи говорят, что я уж слишком стараюсь переносить вес тела на здоровую ногу, чтобы ослабить нагрузку на больную. А в общем и целом чувствую себя хорошо. Стилсон, мой адвокат, советует войти в зал суда с тростью, хромая и сутулясь. Он хочет, чтобы я выглядел пострадавшим — дескать, я жертва, а не убийца. Ну, как те гангстеры, которые грабят, запугивают и убивают, а угодив за решетку, появляются в зале суда в инвалидных колясках и с кислородными баллонами.

Пройдя мили четыре, не меньше, я направляюсь обратно в свой район. Я чувствую себя довольно хорошо. После прогулки мышцы размялись и частично ушло психическое напряжение. Но ожидание предстоящего суда все еще заметно давит на плечи.

Я знаю, чем все закончится. Мы будем доблестно сражаться, и присяжные, возможно, поверят, что Кейт в своих домогательствах по отношению ко мне зашла уж слишком далеко. Но кто кого сможет обмануть? Только чудо могло бы спасти меня от обвинения в четырех убийствах, и только чудом можно убедить присяжных в том, что это Кейт совершала преступления и инсценировки, потому что не смогла меня добиться.

Я остановился на тротуаре как вкопанный и повернулся на сто восемьдесят градусов. Позади меня никого не видно. Я никого не могу схватить за руку. Я никого не вижу и не слышу. Но я чувствую это.

За мной кто-то следит.

Я опять повернулся на 180 градусов и пошел дальше. На перекресток выезжает — и, похоже, замедляет ход — золотистый джип. Водитель, как мне кажется, посматривает на меня. Мне его не очень хорошо видно, поскольку уже сгустились сумерки, и он уезжает прочь, прежде чем мне удается что-либо рассмотреть. Я даже не успеваю заметить номерной знак.

Я поворачиваю за угол, чтобы направиться непосредственно к своему дому, и снова останавливаюсь.

На пороге дома кто-то сидит.

Я подхожу ближе. Уже так темно, что я никак не могу разглядеть…

Ой, да это же мой папа. Я не сразу узнал его в бейсбольной кепке.

— Ты не против, если я погуляю вместе с тобой? — спрашивает он, когда я подхожу совсем близко.

Он поднимается, и мы идем мимо моего дома дальше по улице. Воздух приятный. Такое в Чикаго бывает не всегда. Обычно у нас после лета почти сразу начинается зима — лишь с очень коротенькой осенью между ними.

— Мы с твоей матерью когда-то частенько гуляли вместе, — рассказывает он. — После того как вы с Пэтти уехали учиться в колледж, а мы остались вдвоем. Она говорила, что такие прогулки меня успокаивают. Они изгоняли из меня всех демонов, которые вселялись за долгий рабочий день.

Ветер усиливается. Он приносит запах дождя. Папа крутит большое кольцо с ключами вокруг своего пальца.

— Я не хотел, чтобы ты стал полицейским, — признается он. — Ты это знал?

Нет, я не знал. Я полагал, что ничто не вселит в него столько гордости, как тот факт, что сын пошел по его стопам.

— А затем, — продолжает он, — когда ты принес присягу, я поклялся, что не буду вмешиваться в твою карьеру. Не буду дергать за веревочки, помогая тебе продвигаться вперед. Не буду тебя опекать. — Он кивает как бы самому себе и вздыхает. — Я подумал, что это лучший из подарков, которые я мог бы тебе сделать. Позволить тебе всего добиваться своими силами, чтобы ты осознавал, что я не расчищал перед тобой дорожку. Но мне все же следовало присматривать за тобой повнимательнее. Нужно было добиваться…

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Отец смотрит прямо мне в глаза.

— Папа, я вовсе не коррумпированный полицейский, — уверяю я. — Я никогда не брал взяток — даже десяти центов. Я никого не «крышевал». Я никого не убивал.

Он смотрит на меня долгим одобряющим родительским взглядом.

— Я знаю, — говорит он.

— Нет, ты не знаешь. Ты на это надеешься. Потому что думаешь, если я — коррумпированный полицейский, то вина лежит на тебе, потому что не присматривал за мной.

Он ничего не отвечает. Он сжимает челюсти и прищуривается. Мне на мгновение кажется, что он сейчас не удержится и расплачется, хотя мой отец никогда себе такого не позволял. Однако сейчас эмоции рвутся на поверхность, как пузырьки воздуха в воде.

Я не могу себе отчетливо представить, каково это — видеть, как твой сын предстанет перед судом по обвинению в убийстве. Я могу лишь смутно догадываться. Могу предположить, что папа вспоминает обо всех играх Малой лиги, концертах на фортепиано и школьных пьесах, которые он пропустил, потому что был очень занят на работе и стремился к продвижению по службе. В те времена он вполне мог взять меня на руки и рассказать, как сильно меня любит, вместо того чтобы сдержанно кивнуть в знак одобрения или слегка похлопать по плечу.

Сейчас он играет в жестокую игру под названием «А что, если…». А что, если бы он проводил со мной больше времени? А что, если бы он внимательнее присматривался, как я работаю?

— Я пришел сюда не для психоанализа, — меняет тему отец.

— Нет?

— Я пришел сюда, — говорит он, — потому что хочу предложить тебе выход из ситуации.