Запах братвурстов, шипящих на гриле, настраивает мой желудок на позитив, а голос моего брата Айдена возвращает меня к приятным воспоминаниям. Брат наклоняется над грилем и страшно ругается, когда мелкие брызги жира попадают ему в глаз.

— Почти готово, — объявляет Айден, сходя с настила на мягкую траву, растущую на заднем дворике, и вытирая пот со лба. — Они, похоже, будут идеальными.

Айден показывает пальцами знак, означающий, что все классно.

— Можно подумать, братвурсты так уж трудно приготовить, — бурчит себе под нос Брендан, бросая футбольный мяч в сторону Айдена. — Эй, шеф-повар Пьер, нужно всего лишь немного их поджарить, а затем положить на кусок белого хлеба.

Это шестьдесят первый день рождения моего отца. Мы отмечаем его скромно: просто устраиваем на заднем дворике пикник с мясными блюдами. Участвуют только ближайшие родственники. Брендан прилетел из Далласа, а Айден приехал на автомобиле из Сент-Луиса. Папа сказал, что не хочет организовывать ничего особенного, потому что мы и так уже на славу погуляли в прошлом году (как-никак, юбилей — шестьдесят лет!). Но я знаю, что истинная причина — это я. Все уделяют особое внимание мне — младшему сыночку, пострадавшему от черепно-мозговой травмы и, между прочим, единственному, кто остался в живых после перестрелки, которая унесла жизни детектива Кэтрин Фентон и заместителя прокурора штата Эми Лентини. Ко мне относятся так, как будто я — хрупкая фарфоровая кукла. «Давайте не будем устраивать грандиозного празднования, потому что Билли к нему не готов», — говорили они, наверное, друг другу.

Физически я вроде бы уже вернулся к нормальной жизни — а точнее говоря, почти нормальной. Я могу ходить без посторонней помощи. Я могу отжаться от пола одиннадцать раз. Я могу спать в течение пяти часов непрерывно. Ко мне вернулся аппетит, хотя я и не в состоянии есть овощи — по крайней мере, я заявляю об этом Пэтти каждый раз, когда она мне их предлагает.

Умственно — это уже совсем другая история. Я сильно скучаю по Кейт, потому что она довольно долго занимала важное место в моей жизни. Она была напарницей, другом и — хотя и очень короткое время — даже кем-то более близким, чем друг. Я видел ее почти каждый день на протяжении нескольких лет. Однако потом все странным образом переменилось. Наши отношения стали напряженными. Мы перестали друг другу доверять.

А затем появилась Эми. Последнее, что я о ней помню, — тот вечер, когда мы ужинали вдвоем. В конце вечера мы поцеловались, и я почувствовал, как внутри меня что-то взорвалось — как будто через ее и мои губы проскочил электрический разряд. Я почувствовал себя так, как никогда раньше — с тех пор, как умерла Валерия. Я помню, что это взбудоражило и даже напугало меня. Помню, мне показалось, что Эми испытывает такие же чувства по отношению ко мне.

Но теперь все, что я имею, — это тупая боль. Боль, которую я не могу идентифицировать, и я не в состоянии понять, откуда она исходит. Возможно, такую боль испытываешь, когда теряешь человека, в которого уже начал влюбляться? Или это ощущение вины, что не уберег?

Мне очень хотелось вспомнить, что тогда произошло.

— Мы всю зиму ворчим по поводу холодов, а когда наступает лето, мучаемся от жары.

Отец, держа бутылку пива «Бэд лайт», вытирает лицо. Хотя солнце уже начинает исчезать за деревьями, растущими на заднем дворике, в середине июля даже вечером еще жарко.

Папа ведет себя сдержанно. В таком поведении проявляется охватившая его озабоченность. Его представление о том, каким образом отвлечь меня от мрачных мыслей, состоит в том, что нужно говорить о погоде. Так ведут себя Харни. Мы не очень-то любим открыто выражать эмоции.

— Как проходит расследование? — спрашиваю я.

— Какое расследование? — недоумевает он.

Будучи начальником следственного управления, отец одновременно занимается бесчисленным множеством уголовных дел. В основном он контролирует их все.

Я посмотрел на него пристальным взглядом.

— Двойное убийство, — говорю я. — Ты, возможно, помнишь о нем. То самое происшествие, во время которого я получил пулю в голову.

Папа напрягается.

— Никто ничего не рассказывает, — вздыхает он.

Поскольку расследование имеет отношение ко мне — то есть к его близкому родственнику, ему не разрешают в нем участвовать и даже контролировать его.

— Если я все правильно помню, — возражаю я, — твои уши все еще функционируют.

Что мой папа, что Гоулди — трудно представить, что они не найдут возможности сунуть свой нос в расследование, если только захотят. А они хотят.

— Я уверен, что с тобой все будет в порядке, — говорит папа, явно пытаясь уйти от ответа и успокоить меня. — Лично я полагаю, что в данном случае все понятно. Кейт зашла и увидела тебя с Эми, у нее начался приступ ревности, она открыла огонь, а вы стали стрелять в ответ. В результате два человека погибли, а тебе повезло. С моей точки зрения, единственным человеком, совершившим в той комнате преступление, была Кейт, и она уже мертва. Если бы принимать решение доверили мне, я закрыл бы уголовное дело без предъявления обвинения.

В его голосе сквозит надежда. Но он все еще не ответил на мой вопрос.

Папа смотрит на меня с таким видом, словно может мне кое-что сказать и пытается решить, стоит ли говорить. Я жду, пока он поборет свои сомнения.

— Вот черт!.. — начинает нервничать он. — Я не хотел упоминать об этом сейчас. Когда угодно, но не сегодня вечером.

— Упоминать о чем?

Он шумно выдыхает.

— Они… Расследование теперь проводит другой полицейский.

— Кто?

Отец качает головой.

— Визневски, — говорит он.

Я делаю шаг назад:

— Как это…

— Он сам вызвался. Ходил к суперинтенданту полиции.

— К суперинтенданту, который желает, чтобы мою голову принесли ему на блюде.

— Да, именно к нему.

— Он передал проведение расследования Визу? Тому, который ради наживы занимался «крышеванием»? Тому, который пытался отговорить меня от проведения облавы в борделе, ибо он прикрывает политиков, которых я задержал? Тому, который убил менеджера борделя, чтобы она не указала на него? Который убил полицейского, встречавшегося со мной на платформе метро, — убил потому, что благодаря ему я уже подбирался к…

— Билли, Билли. — Папа поднимает руку в успокоительном жесте. — У нас нет доказательств. Я знаю, что ты прав. Но то, что думаю я, не имеет значения. Нам необходимо доказать, что Визневски — коррумпированный полицейский.

Он бросает в сторону пивную бутылку. К счастью, она попадает на траву, а не разбивается о крыльцо.

— Я бы уволился из полиции из-за того, как они с тобой обошлись, — признается он. — Но как это тебе поможет? Как частное лицо я не смогу быть тебе полезным. А вот в своей должности, даже если меня будут всячески сдерживать, возможно, смогу что-нибудь сделать.

Через заднюю дверь заходит Пэтти. Она несет салат в огромной стеклянной чаше. Никто из мужчин не станет его есть — если только Пэтти не выхватит и не наведет на них свой пистолет, что, вообще-то, вполне может произойти.

— Вы, ребята, оба упускаете один важный момент, — говорит она — говорит так, как будто все время участвовала в нашем разговоре — от начала и до сего момента. Я оглядываюсь и замечаю открытое окно на кухню. Возможно, через окно она все слышала.

— Какой момент? — спрашиваю я.

— А тот момент, — уточняет она, — что тебе необходимо вернуть память. И пока этого не произойдет, ты будешь игрушкой в руках у Визневски.