Она смотрит внимательно. Ее пальцы ощупывают красную головку, скользят по крошечному сморщенному личику, быстро касаются ушей, несильно хватают за крошечный подбородок. Вот ее руки касаются маленькой грудины, бережно сжимают плечи. Поднимают две ручки, насколько это возможно, чтобы не сделать больно, проверяют суставы, пересчитывают пухлые пальчики, тянутся к грудной клетке, оглаживают впалые ягодицы, скользят вниз по тоненьким ножкам, продолжая свой поиск. Она считает пальчики на ногах, пальчики размером не больше горошины. Она растерянно смотрит в невозмутимое лицо мужа, моего папы, кормильца и господина. Он отводит взгляд, берет влажную тряпку и сосредоточенно вытирает руки. Ее глаза и пальцы возвращаются к младенцу, копошащемуся на кровати. Она аккуратно поднимает его, так что он лежит грудью на ее левой ладони, а правая рука шарит по крошечной спинке и дрожит от волнения и беспокойства.

– Но… – Она переворачивает малыша и снова рассматривает его спереди. – Но, Ал… – Ее гладкий молочный лоб покрывается сеткой морщин. В глазах – сомнение, какого я не видала прежде. Ал смотрит в сторону, но все-таки заставляет себя подойти к ней. Он ласково гладит ее по щекам.

– Да, Лил, так и есть. Ничего особенного. Это просто обычный… обычный ребенок.

И лицо Лил вдруг становится мокрым от слез, в горле клокочут рыдания. Ал бросается к двери, где я стою на пороге, держа Арти в охапке, Элли и Ифи тянут меня за руку, и Ал говорит:

– Давайте, детишки, приготовьте себе ужин сами… идите, идите… маме нужно отдохнуть.

И дрожащий от слез голос Лил:

– Я делала все, Ал… все, что ты говорил… Что происходит, Ал? Как такое могло случиться?

Ал поехал по извилистым проселкам в холмах. Он сидел за рулем, словно каменное изваяние, оцепенелый, застывший. Даже его усы, казалось, затвердели над плотно сжатыми губами. Двигались только глаза, глядящие на дорогу, и руки крутили руль ровно настолько, насколько необходимо. Артуро сидел рядом с ним, на переднем сиденье, крепко пристегнутый ремнем, чтобы держаться прямо. Его взгляд тоже метался туда-сюда, как взгляд Ала. Я прислонилась к Артуро, полусонная, в темноте. Мигающие огоньки на приборной панели согревали мои глаза.

Лил стояла у нас за спиной, держась за поручень. Ее бледные волосы и лицо отливали красным в свечении приборной панели. Она легонько покачивалась на поворотах.

– Уже почти полночь, Ал. – Ее голос был напряженным и тонким, это означало, что она не будет плакать, что она изо всех сил зажимает в себе наиболее очевидные проявления горя.

Лучше бы она расплакалась. Так было бы легче. Рука Ала оторвалась от руля, дернула за кончик уса и вернулась на место. Он смотрел прямо перед собой, на дорогу.

– Через полчаса будем в Грин-Ривере. Ты написала записку? – Его голос звучал добродушно, прозаично и скучно.

Она качнулась у меня за спиной, и я почувствовала густой запах сна, молока и пота, доносившийся из-под ее халата.

– Я думала насчет прачечной самообслуживания, – произнесла она. – Там тепло. Туда ходят женщины.

Новорожденного надо было где-то оставить. Ал отправил весь цирковой караван на восток, в Ларами. А мы двинулись в Грин-Ривер. Ал сказал, это хороший городок, чистый, подходящее место для обычного мальчика. План был такой: мы проедем через городок ночью, оставим малыша у кого-нибудь на пороге, где его быстро найдут, и сразу умчимся прочь, и никто не сможет связать подброшенного ребенка с бродячим цирком за сотни миль отсюда. Мимо промчался большой грузовик, едущий нам навстречу. Нас встряхнуло от ветра. Ал подождал, пока грохот грузовика не затихнет вдали.

– Лил, моя радость, это маленький городок. Даже если там есть прачечная-автомат, вряд ли она работает круглосуточно.

– Я подумала, его можно было бы положить на сушилку, и включить ее на всю ночь.

Ал был рассудителен и терпелив:

– Мы найдем место, которое открывается рано. Какой-нибудь магазинчик или мастерскую, приличную с виду. Чтобы сразу было понятно, что владельцы – достойные люди. Но только не «белые воротнички». Никаких страховых контор и торговли недвижимостью. Не хочу, чтобы его воспитывали офисные работники.

Ребра Артуро раздулись, вдавились в меня, когда он сделал глубокий вдох, а потом он тихо промолвил:

– Может, на автозаправке? Там же есть автозаправка.

Ал принял эту идею, словно додумался до нее сам. Была у Арти такая способность.

– На автозаправке будет самое то. Укутай его потеплее, Лил. Они открываются рано.

Лил завозилась в темноте.

– Не могу найти блокнот. – Теперь в ее голосе слышались слезы.

Большая рука Ала легла мне на голову:

– Помоги маме, Оли.

Я нашла блокнот и карандаш в комоде. Лил ушла обратно в спальню. Ифи и Элли уже легли спать, я тихонько проскользнула мимо их койки. Я гордилась собой: пока они дрыхли, я не спала и помогала родителям.

Лил полулежала, откинувшись на подушки, на большой кровати. Она надевала длинные красные перчатки, которые носила на представлениях. Малыш лежал рядом с ней, туго запеленатый в желтое одеяльце, которое укрывало поочередно всех нас. Застывшее лицо Лил было мокрым от слез. Я протянула ей блокнот с карандашом и забралась к ней на кровать. Она села прямее, обхватила карандаш длинными красными пальцами и открыла блокнот на середине, где начинались чистые страницы. Потерла страницу рукой в перчатке, перевернула ее и потерла с другой стороны, потом вернула страницу на место и начала выводить крупные печатные буквы, стараясь, чтобы рука не дрожала от тряски фургона. У Лил из глаз текли слезы, и ей пришлось наклониться так, чтобы они не закапали бумагу.

– Пожалуйста, позаботьтесь о моем малыше, – прочитала она вслух и поставила подпись: – Нетрудоустроенная и незамужняя.

Лил вздохнула, вырвала лист из блокнота и сложила его пополам. Заметила, что я смотрю на нее. Улыбнулась мне слабой улыбкой. Ее рука в красной перчатке приподнялась и погладила меня по лысой голове.

– Я так подписалась, чтобы люди, которые найдут его, подумали, будто его бросили по уважительным причинам. Я написала «нетрудоустроенная», а не «безработная», чтобы было понятно, что его родители – люди грамотные. Может, если они будут считать, что он происходит из образованной, интеллигентной семьи, то решат, что у ребенка неплохая наследственность. И у него появится шанс на хорошую жизнь.

Я уткнулась носом в ее ладонь под перчаткой. Мне нравилось, что она об этом подумала. Мне нравилось, что Лил горевала из-за обычного мальчика. Из-за этого я себя чувствовала значимой и любимой. Я подумала, что Лил разрыдалась бы в голос, если бы ей пришлось отказаться от меня.

Утром накануне, когда еще не было никаких четких планов, Ал решил проверить фургон. Арти заполз под днище и долго беседовал с Алом, пока тот ворочал гаечными ключами. Я пыталась подобраться поближе, чтобы подслушать, о чем они говорят, но не получилось. Позднее, за завтраком, Ал выдал идею, до которой как будто додумался сам.

– Можно зайти в большой супермаркет, дождаться, когда проход опустеет, отодвинуть банки с консервированной фасолью… у них там глубокие полки… положить его ближе к стенке, поставить банки на место и незаметно уйти. Когда он закричит, его сразу найдут.

Лил одобрила эту идею, но стала настаивать, чтобы ее ребенка положили не за плебейской консервированной фасолью, а за артишоками, спаржей или улитками – чем-нибудь интеллигентным и дорогим, чтобы быть уверенной: покупатель, который отодвинет банки и найдет этот лакомый кусочек, имеет достаточно денег и обладает утонченным вкусом.

Потом Ал вспомнил о камерах наблюдения и других средствах обеспечения безопасности и отказался от этой мысли. Но я знала, кто подал ему идею. Без Арти тут не обошлось.

В итоге мы остановились на том, что Ал назвал «самым благоразумным вариантом». Старенькое фланелевое одеяльце и ползунки малыша были тщательно проверены на предмет компрометирующих этикеток или завалявшихся блесток, которые могли бы навести на мысли о цирке. Столь же тщательную проверку прошла и картонная коробка, в какой раньше были банки с консервированной тыквой. Из телефонной будки на автозаправке, где мы останавливались по дороге, Ал позвонил в местную бакалейную лавку, чтобы убедиться: данная марка здесь продается. Для тепла – самая обыкновенная оберточная бумага, смятая и уложенная в несколько слоев. Никаких глупостей вроде газет из тех городов, где мы давали представления.

И красные замшевые перчатки, длинные, выше локтей, с тремя изящными пуговками на разрезах на запястьях, такие тонкие, что сквозь них проступают ногти и суставы пальцев. Лист из середины блокнота, с которого стерты отпечатки пальцев. Все эти мелкие хитрости родители проделывали машинально, как глотали слюну. Рациональная часть заключалась в том, чтобы не раздумывать слишком долго, в спонтанном выборе, в решении не заглядывать слишком далеко вперед – не спешить – и в том, как тщательно Ал проверил фургон еще там, в Хор-Медоу, штат Айдахо, чтобы быть уверенным, что машина не сломается по дороге, у нас не закончится бензин и не спустится шина, пока мы не отъедем достаточно далеко от тех мест, где нас могут помнить. Биневски не были связаны с преступным миром, однако умели чувствовать ситуацию.

Я шарила в ящике рядом с раковиной, искала клейкую ленту. Мама хотела прикрепить записку клейкой лентой. Было темно, я видела силуэт Ала, его голову и плечи на фоне подсвеченного лобового стекла. Фургон затормозил. Я схватилась за край раковины, чтобы удержать равновесие. Под колесами зашуршал гравий. Ал погасил фары.

– Оли, мама готова? – Его голос звучал совсем близко.

– Почти готова, папа.

– Скажи ей, чтобы поторопилась. Нам нельзя останавливаться надолго, на минуту – не более, и я проеду через город всего один раз, так что нам нужно будет выбрать место и решить очень быстро. Скажи ей.

Я нащупала рулон клейкой ленты. Закрыла ящик и поспешила к щелочке света под раздвижной дверью в мамину комнату в дальнем конце фургона.

Она сидела на кровати, рядом с ней стояла коробка с младенцем. Лил обернулась ко мне, когда я вошла и прошептала ей папино сообщение. Она кивнула и протянула руку в красной перчатке за клейкой лентой. Мы снова сдвинулись с места. Мама оторвала кусок ленты и аккуратно приклеила записку к откидной крышке коробки. По ее щекам текли тихие слезы. Из коробки донеслось шуршание бумаги. Малыш зашевелился. Мама нахмурилась и посмотрела на меня.

– Он, наверное, сейчас проснется, – прошептала она со слезами в голосе. – Он спал почти три часа. Он проснется и захочет есть. – Ее голос дрожал и срывался. – Скажи папе, пусть подождет, пока я его не покормлю. Пусть где-нибудь остановится.

Ее взгляд буквально вытолкал меня из комнаты. Я на ощупь пробралась обратно к кабине, глотая слезы. Когда я схватилась за поручень за папиной спиной, пол у меня под ногами качнулся. Фургон свернул на светофоре направо, в лиловый сумрак на автозаправке на двенадцать колонок. В окне кассы тускло белела табличка: «ЗАКРЫТО – откроемся в 06.00». На стене здания конторы висела автопокрышка с часами внутри. Часы показывали 12.35.

– Папа… – робко промолвила я.

Он резко обернулся ко мне.

– С дороги, Оли! – рявкнул Ал и протиснулся мимо меня.

Волна тепла, сигарного дыма и папиного запаха хлынула в сторону открытой двери в спальню. Арти улыбнулся мне с пассажирского сиденья. Он запрокинул голову и оскалился, чтобы показать мне свой восторг.

– Нет, Ал! – донесся из спальни голос Лил.

– Быстрее, Лил, ну давай же!

Мне было видно, как папа склонился над кроватью и протянул руку.

– Ал, он проснулся! Надо его покормить!

Но папа тянул коробку на себя. Он был сильнее. Теперь я уже видела и коробку, в которую вцепилась мамина рука в длинной красной перчатке.

– Лил, у нас нет времени!

Когда папа поднял коробку, оттуда раздался тонкий, пронзительный вопль, похожий на рев сирены. Мамины руки в красных перчатках безвольно упали. Папа вышел из спальни и поставил коробку на пол рядом с боковой дверью. Мама бросилась следом за ним, свет из спальни лился в темную общую комнату и сиял сквозь мамины белые волосы. Папа открыл боковую дверь и выглянул наружу, мама включила свет в общей комнате и склонилась над коробкой. Взметнулись полы розового халата. Руки в красных перчатках нырнули в коробку и зашелестели бумагой, которой был обложен младенец.

– Передай его мне, Лил, – произнес папа.

Он сошел вниз, на землю, обернулся к двери и увидел… и Арти увидел, и я тоже увидела, как Лил странно наклонилась, прижавшись виском к дверной раме, ее халат сам собой распахнулся, волосы цвета взбитых сливок встали дыбом. Пряди были как белые змеи, пытавшиеся сбежать с ее головы. Шпильки для волос разлетелись во все стороны, ударяясь о стены, о пол, об оконное стекло. Мама сдавленно вскрикнула и вдруг приподнялась и полетела, поплыла, лежа на воздухе, ее бюстгальтер с широкими лямками разорвался с противным трескучим звуком, ее дрожащие ноги в светло-сиреневых носках задрались к лампе на потолке, волосы упали тугими кольцами ей на лицо.

– Мама! Лил! Мама! – хором завопили мы.

Ее огромная, в сетке синеватых вен грудь вывалилась из бюстгальтера, и мама обрушилась грудью в коробку, руки молотили воздух, ее белые ноги дергались на полу под развевающимся халатом, один сиреневый носок смялся и слетел.

А потом Ал стоял на коленях в дверном проеме, гладил Лил по голове и приговаривал: «Что за черт, Лил», – сквозь ее приглушенные рыдания. Арти кряхтел на переднем сиденье, вытянув шею, чтобы видеть происходящее поверх спинки кресла. Глаза распахнуты широко-широко, взгляд диковатый. Я сидела на полу с вытаращенными глазами, с отвисшей челюстью, Элли и Ифи сидели на своей койке, озадаченные, полусонные, и звали маму протяжно и жалобно. Болезненный, тоненький свист вырвался из моего носа, и только один из присутствующих не издавал никаких звуков, единственный из всех Биневски, кого не было слышно: обложенный бумагой младенец в коробке, невидимый, за исключением крошечной ручки, сжимавшейся и разжимавшейся на спутанной пряди белых волос Лил. Ребенок уже не плакал. Когда на мгновение мы замолчали, нам стало слышно, как он, причмокивая, сосет грудь.

Лишь через пару минут Лил сумела засунуть руку в коробку и достать младенца. Прижимая его к груди, она рухнула на пол и села недалеко от меня, так что наши ноги соприкасались. Ребенок был запеленут в желтое одеяльце, из-под которого виднелась только одна пухлая ручка и покрытая пушком маленькая головка, присосавшаяся к груди. Ал на четвереньках заполз в фургон и сел рядом с Лил.

– Что это было? – спросил он.

Она посмотрела на него широко распахнутыми глазами – так широко, что вокруг дрожащих синих радужек были видны белки, – и нервно рассмеялась.

– Видимо, он хотел есть.

Лил взглянула в крошечное сморщенное личико, а Ал уставился на шпильку, лежащую на полу.

Близняшки, застывшие на койке, Арти, опершийся подбородком о спинку сиденья, и я, съежившаяся в углу, ошеломленно смотрели, как над маминой правой бровью медленно набухает большая шишка – в том месте, где она ударилась головой о стену, когда упала в коробку. Лил слегка сдвинулась, чтобы сесть поудобнее, и полы халата соскользнули с коленей. Кожа на них была стерта, мелкие капельки крови проступали сквозь поры.

– То есть ты говоришь, – Ал протянул руку и поднял с пола шпильку, – это сделал ребенок? Поднял тебя в воздух?

Ее глаза полыхнули гневом.

– Я тебе говорила, что он голодный!

Крошечный кулачок, словно паук на песчаной дюне, сжимался и разжимался на маминой груди. Чмокающие звуки не умолкали.

Папа смотрел на этот кулачок как завороженный. Его рот под усами представлялся до странности мягким и слабым. Он медленно встал на колени и поднял с пола еще две шпильки. Еще одну шпильку папа нашел на подоконнике, потом поднялся на ноги, растерянно глядя на шпильки у себя в руке. Мама не сводила глаз с малыша, сосавшего ее грудь. Она казалась спокойной, забывшей и о слезах, и о порванном бюстгальтере.

– Ну что же, – папа прочистил горло, – нам надо подумать, Лил. Сейчас мы поедем. Где-нибудь по дороге найдем подходящее место и остановимся на ночь.

Мама умиротворенно кивнула.

Близняшки снова заснули, я забралась в свой шкафчик под раковиной, Арти заполз к себе на койку, а мама с младенцем вернулись в спальню. Ал сел за руль. Вскоре он нашел небольшую площадку, окруженную высокими черными соснами, где и остановился. Мы с Арти долго не спали, слушая, что происходит в родительской спальне. Папа промыл и забинтовал мамины колени и приложил пузырь со льдом к синяку у нее по лбу. Уложил спящего малыша в колыбельку рядом с их большой кроватью, и они вместе смотрели на него, сидя рядышком на кровати. Они увидели, как тонкое фланелевое одеяльце, в которое был завернут младенец, медленно зашевелилось, развернулось и уползло в изголовье колыбельки, где и улеглось, легонько подергиваясь само по себе, пока малыш крепко спал. Мы с Арти услышали, как папа произнес:

– Он передвигает предметы. Передвигает предметы силой мысли.

Мама всхлипнула и тихонько расплакалась, и папа сказал:

– Он просто сокровище, дорогая. Лучшее из всего, что мы сделали! Он – настоящее чудо!

Вскоре они замолчали, и стало тихо. Только снаружи шумели темные деревья, шептались о чем-то своем. «Бедный Арти, – подумала я. – Он теперь весь исстрадается».

Мы остановились посреди бескрайней равнины, протянувшейся в никуда по всем направлениям, где глаз отчаянно ищет, за что зацепиться, а мозг спекается в сухой безнадежности между унылыми пластами земли и неба. Папа выбрался из кабины, распахнул боковую дверь и спрыгнул на землю. Мама еще спала, у себя в комнате, за закрытой дверью. Элли и Ифи сидели на своей аккуратно застеленной койке и собирали пазл. Я пыталась читать книжку через плечо Арти, пока переворачивала для него страницы. Никто из нас не смотрел в окна. Нам всем была неприятна эта тусклая, пустая равнина. Папа не закрыл дверь, и в фургон проникали порывы ветра, шелестели страницами и несли с собой едкий запах полыни и пыль. Папа находился где-то снаружи, в пустыне.

Все утро он был молчаливым и взвинченным. Не разрешил никому из нас сесть рядом с ним на переднем сиденье. Мы застелили свои постели, близнецы выдали всем на завтрак готовые хлопья и отнесли кружку кофе папе в кабину. Арти тоже все утро молчал.

Снаружи раздался скрип шагов по гравию. Папа заглянул в фургон сквозь открытую дверь.

– Выбирайтесь наружу, мои причудки, – сказал он и исчез.

Никому из нас не хотелось выходить в этот пропыленный ветер, но мы все равно вышли, молча. Арти выбрался из фургона последним, просто выскользнул на ступеньки и там и остался, лежа на животе и щурясь, чтобы поднятая ветром пыль не попадала в глаза. Близнецы прислонились к фургону, я встала рядом с ними, глядя на папу. Он расхаживал перед нами туда-сюда. Два-три шага в одну сторону, потом два-три шага – в другую. Ветер трепал фалды его пиджака, ерошил темные волосы и осыпал их песком. Папа по большей части смотрел не на нас, а на бесконечную равнину, где сухие кусты шелестели под ветром. Когда же он оборачивался к нам, в паузах между фразами, его глаза были темны и опасны. Мы сосредоточенно слушали.

– Мы с вашей мамой решили оставить ребенка.

Каждый из нас, говорил он, уникален и необычен, и этот малыш, хоть и выглядит совершенно нормальным, тоже имеет свою удивительную особенность. Он передвигает предметы силой мысли.

– Телекинез, – промолвил Арти скучным голосом.

Да, телекинез, кивнул папа. И объяснил, что ему ничего не известно об этой способности, и никому из нас неизвестно, и первое время нам надо быть очень осторожными, пока не поймем, как нам с этим справляться и чем это может быть нам полезно.

– К утру мы нагоним цирк и обсудим сложившуюся ситуацию с Хорстом. Он – дрессировщик, а нам как раз и нужна дрессура. Хорст не станет болтать. Кстати, сейчас это самое главное.

Папа добавил, что мы должны вести себя так, словно наш младший брат – самый обыкновенный, нормальный ребенок, даже на глазах у работников цирка, которых мы знаем и кому доверяем.

– Военные захотят забрать его себе, – сказал Арти.

– Они его не получат, – заявил папа.

Мы должны держаться вместе, как солдаты в одном отряде, а мальчика назовем Фортунато, что значит Счастливчик.

Хотя тело Фортунато вело себя так, как и положено телу нормального младенца трех недель от роду, его воздействие на окружающий мир было сравнимо с буйством гиперактивного, зловредного десятилетнего хулигана. Его приходилось держать под замком в отдельной комнате, служившей родительской спальней. Мама убрала оттуда все хрупкое, бьющееся и токсичное, чтобы малыш не навредил ни себе, ни кому-либо еще. Наш аккуратный фургон превратился в захламленную берлогу. В кухонных шкафах выстроились ряды косметики и кремов для обуви. Усыпанные блестками костюмы висели над койкой близняшек. Настольные лампы, часы и фотографии в рамочках под стеклом валялись на неубранной постели Арти. Повсюду громоздились стопки папиных книг и медицинских журналов. Мамина швейная машинка переехала ко мне в шкафчик под раковиной. Я спала, скрючившись в три погибели, касаясь коленями подбородка.

Нам шестерым вполне уютно жилось в нашем фургоне тридцать восемь на десять футов, но этот уют создавался исключительно благодаря фанатичной приверженности к чистоте и порядку. Мы ненавидели беспорядок. Он выводил нас из себя. Всем было ясно, что нужно как можно скорее «дрессировать» седьмого члена семьи.

Не без тонких намеков старшего сына Артуро мой изобретательный папа сообразил, как с помощью глицерина и изоленты подсоединить ягодицы маленького Фортунато к миниатюрному трансформатору и батарее от детской железной дороги. Всякий раз, когда Фортунато разбивал тарелку, или тянул кого-нибудь за волосы, или поднимал Лил в воздух и держал под потолком, папа аккуратно включал ток. Однако уже через несколько дней сообразительный Цыпа, как мы его называли, научился отключать трансформатор и стегать папу проводом по кудрявой макушке.

Папа попробовал наказывать Фортунато, лишая пищи по методу Клайда Битти, однако во время этого эксперимента Фортунато пришлось держать в клетке из толстой проволоки: когда Лил не давала ему грудь, отказываясь кормить, он просто притягивал ее к себе и повторял свое дебютное представление.

Невозделанный потенциал возможностей Фортунато подвиг наших родителей на всесторонние изыскания. К тому времени Цыпе исполнилось четыре месяца. Ал решил применить на практике бихевиористские принципы Берреса Скиннера, и методика позитивного подкрепления с успехом сменила пищевую депривацию.

Наконец мама решилась вынести Цыпу из «цыпоупорной» спальни. Но лишь через месяц она смогла выходить из фургона с малышом на руках и гулять по всему лагерю, не опасаясь, что ее младшенький станет передвигать все ярко раскрашенные предметы, попадавшиеся ему на глаза.