Но настоящие неприятности, как всегда, исходили от Арти. Он всегда был завистливым. Он ничего не имел против меня, потому что главной причиной для зависти у него были деньги, а я не зарабатывала ни гроша.

Однако близняшки доводили его до бешенства. После каждого представления Арти клал подбородок на край своего аквариума, обдавая меня градом брызг, и сурово выспрашивал, сколько было продано билетов.

– Сколько? – кричал он.

Но количество было не так уж и важно: тридцать в Оук-Гроуве, триста в Фениксе, тысяча в Канзас-Сити. На самом деле, Арти интересовало другое. Сколько он собрал зрителей по сравнению с близнецами. Если они собирали столько же или больше, Арти впадал в ярость.

В такие дни он иногда опускался на дно аквариума и лежал там с мрачным видом, задерживая дыхание на невероятные несколько минут. Лежал с выпученными глазами, так что век было не видно.

Когда мне было пять лет и я только начала помогать ему после представлений, эта уловка страшно меня пугала.

– Я умру, – бормотал Арти. – Все равно я здесь никому не нужен.

А я рыдала и билась в агонии, когда он опускался на дно, глядя на меня через стекло совершенно пустыми глазами. Я с воплями бежала к папе. Тот хлопал себя по щеке и орал на меня, чтобы я не потворствовала Арти, когда он «разыгрывает примадонну».

В смятении я неслась обратно и кусала себе пальцы от страха, пока Арти не соизволял перевернуться вверх животом и медленно всплыть на поверхность, где мои короткие ручки могли зацепить его крюком на палке и подтащить к бортику. Я разглаживала сморщенную от воды кожу на его лысой голове, целовала в щеки, уши и нос, заливалась слезами и умоляла не умирать, потому что я – пусть и такое никчемное, бесполезное существо – очень-очень его люблю. Наконец Арти моргал, тяжко вздыхал, позволяя мне увидеть, что он все-таки дышит, и орал, чтобы ему подали полотенце.

И все это – из-за нескольких несчастных билетов, когда ему было десять.

Я знала, что Арти не примет Цыпу.

Почти рассвет. Представления давно закончились. Лил с папой спят. Близняшки сопят на своей койке. Фортунато – Цыпа – тихонько сопит в колыбельке, его одеяльце подергивается над ним. Однако в дальнем конце фургона двенадцатилетний Артуро сидит, склонившись над столом, и изучает гроссбух с данными о продаже билетов. Я сижу на полу, привалившись спиной к дверце шкафчика. Если Арти рассердится, я быстренько распахну дверцу, заползу внутрь, свернусь там калачиком в темноте, накроюсь старым свитером Лил, натяну на глаза свою шапочку и буду плакать в теплую шерсть. Арти качает головой. Желтый свет отражается бликами от его безволосой головы. Я тихо шмыгаю носом. Он искоса смотрит на меня – быстрый, резкий взгляд. Я глотаю сопли и улыбаюсь ему слабой, дрожащей улыбкой. Он возвращается к записям. Его голос звучит тихо и вкрадчиво:

– Ну, в общем, ты сама знаешь, что я здесь вижу.

Арти не смотрел в мою сторону, но я все равно закивала, чуть не плача. Он глядел на бумаги, разложенные на столе, скорбным, полным сомнений взглядом. Его голос источал приторное сожаление:

– Никто и не ждет, чтобы ты приносила в семью столько же денег, сколько приношу я.

Я покачала головой. Конечно, нет. Это было бы просто смешно.

– И даже, – Арти поджал губы, – сколько приносят близняшки.

Я опустила голову и вздохнула, дрожа всем своим маленьким, никчемным тельцем.

– Ты не виновата, что родилась такой обыкновенной, – продолжил Арти. – Папа взял всю вину на себя.

Он на мгновение замолчал, и я поняла, что он смотрит на меня. Я почувствовала его взгляд на своем горбе.

Я все же расплакалась. Арти этого не замечал. Он указал мне на разницу. Когда я работала зазывалой на его представлениях, билетов продавалось значительно меньше (от 15 до 50 процентов), чем в те дни, когда зазывалой был Ал. Мы оба знали, что Ал доверял мне зазывать публику, только когда мы делали быстрые промежуточные остановки в захолустных, полупустых городках, где люди вообще не спешили расставаться с деньгами ради увеселений, предлагаемых бродячим цирком. И все же в колкостях Арти была некая страшная правда. Указание на мою непростительную вину, хотя Арти и врал мне, будто я ни в чем не виновата.

Потом он грозил мне «заведением», куда меня обязательно отдадут, если я не стану работать над собой.

– Какими бы добрыми и великодушными ни были папа и Лил, у них просто не останется выбора, – говорил он.

Его понимание и сочувствие изливались на меня потоком бритвенных лезвий. Когда Арти описывал «заведение», для меня это было страшнее смерти и змей. Заведение представляло собой нечто среднее между сиротским приютом и скотобойней. И что хуже всего: им управляли только нормальные. Само это слово пугало меня до дрожи. Я плакала, умоляла, и он снисходительно говорил, что, пожалуй, мне можно дать еще один шанс.

– Нам вовсе незачем оставлять новых детей, – рассуждал Арти. – Иногда мы их отдаем, иногда они не выживают. – Он впал в свое едкое, поучающее настроение и постоянно поглядывал на меня, выворачивая шею, пока я толкала его коляску сквозь серый рассвет к трейлеру дрессировщицы собак. – Ты не знаешь о тех, кто были до тебя. О тех, кто умерли. Папа с мамой о них не рассказывают, но я помню.

– Я помогаю маме в Яслях, – пробурчала я, со всей силы толкая коляску, буксовавшую в опилках.

Арти фыркнул и покачал головой:

– До меня было трое, потом двое – до близнецов. И еще один – до тебя. Поэтому папа и разрешил ей оставить тебя. Она же только что потеряла ребенка. И очень расстроилась. Если бы он выжил, ты бы тут не осталась. Но она так горюет, когда теряет детей, и папе больно на это смотреть.

Арти пытался уязвить меня, довести до слез, но сейчас меня это не задевало. Я была счастлива, что он со мной разговаривает. В последнее время Арти был мрачным и раздраженным. Он давал представления, ел, спал, читал книги и почти ни с кем не разговаривал, разве что охмурял маму с папой, когда ему было от них что-то нужно.

– А кто был до меня?

Арти закатил глаза.

– Леона, – произнес он, понизив голос. И не просто сказал, а почти простонал, пристально наблюдая за мной.

Я наклонила голову и толкнула коляску вперед. Леона с ее крокодильим хвостом, безусловно, являлась бы гвоздем программы. У нее был бы свой собственный отдельный шатер и афиши, отпечатанные золотой и серебряной краской, светящейся в темноте. Арти задумчиво продолжил:

– Папа возлагал на Леону большие надежды. Хотел выставлять ее в стеклянном аквариуме. Считал, что она останется лысой, но если бы у нее начали расти волосы, то их можно было бы удалять. Он даже подумывал о том, чтобы мы с ней выступали вместе. Вроде как головастики. Разные стадии головастиков.

Он говорил об этом легко, даже весело. Я прекратила толкать коляску и обошла ее, чтобы заглянуть в лицо Арти. Он кивал и моргал, изображая тоску по бедняжке Леоне.

– Тебя, наверное, это пугало, Арти, – усмехнулась я.

Он медленно растянул губы в улыбке. Его гладкий лоб сморщился, брови выгнулись в точности как у папы.

– Бедняжка Леона. Она просто заснула однажды ночью и не проснулась. Мама чуть с ума не сошла, когда нашла ее утром.

Круглая широкая голова Арти исполняла свой танец со змеями, качаясь на шее в притворной скорби, и туго натянутая кожа у него на лице вдруг расслабилась, и я смотрела на него и любила до боли эти тени под острыми скулами, эти широкие пухлые губы.

И мне было страшно. Арти это заметил, прочитал у меня на лице и быстро вернулся к своему образу погонщика с кнутом.

– Вперед, Дживс! – рявкнул он. – К собакам!

Я вновь принялась толкать вязнущую в опилках коляску, крепко стискивая ягодицы, чтобы не испачкать трусы.

– Можно мы с Арти погуляем с Соплей? – спросила я.

Из двери фургона ощутимо несло псиной. Видимо, это был перегар миссис Минути. Она тяжело сглотнула и попыталась сфокусировать похмельный взгляд. В ее коротких, торчавших дыбом волосах застрял кусок вчерашнего ужина. Она оттянула ворот ночной рубашки и тихо рыгнула.

– Можно, – кивнула миссис Минути.

Она не стала ворчать, что мы заявились так рано и Сопля – ее лучший пудель. Мы были детьми ее босса, а найти новую дрессировщицу собак не составит труда. Миссис Минути исчезла в глубинах фургона. Арти напряженно смотрел в открытую дверь. Сопля появился в дверном проеме и спрыгнул на землю. Его длинный поводок тянулся к трясущейся руке дрессировщицы. Она вручила мне поводок и велела следить, чтобы пес не бродил сам по себе.

Я привязала поводок к задней стойке коляски Арти и повезла его на пятачок голой земли, располагавшийся за киосками. Сопля бежал вприпрыжку, обнюхивая все, что попадалось ему по пути. За две минуты он десять раз поднял лапу. Когда мы добрались до места, пес слегка упокоился.

– Будь рядом, но не мешай, – велел мне Арти.

Я села на землю и стала смотреть. Арти подозвал Соплю, и глупый пудель подбежал к нему, положил лапу на коляску, навострил уши и завилял помпоном на кончике тощего хвостика.

Арти не говорил мне, что он задумал.

– Арти – укротитель диких зверей, – усмехнулась я себе.

Цирковой лагерь уже потихонечку просыпался. Тут и там хлопали двери фургонов. Раздавались редкие голоса. Механик завел мотор карусели, дал ему потрещать и отключиться.

Арти смотрел прямо в глаза Сопле. Пудель, послушный и готовый услужить, сидел прямо перед ним, наблюдая за его лицом. Арти не моргая смотрел на пса сосредоточенным взглядом, но его лицо было непроницаемо-гладким, словно во сне. Поначалу Сопля радовался, как дурак: доверительно бил хвостом по земле, вертел ушами, улыбался, вывалив язык. Но постепенно пес утратил уверенность, убрал язык и закрыл пасть, вопросительно наклонив уши к Арти. Хвост нервно забился. Потом Сопля вытянул морду вперед, тревожно нюхая воздух, издал тоненький жалобный визг и заерзал задницей по земле. Арти сидел неподвижно, слегка подавшись вперед и скрестив плавники на груди. Пудель не осмелился отвести взгляд от Арти, но принялся беспокойно облизывать нос, встал на секунду, снова сел, подобрав под себя хвост и прижав уши к голове. Затем он заскулил, опустил голову и упал на бок, взвизгнув, словно его пнули.

Арти резко откинулся на спинку кресла-коляски. Он глубоко дышал, закрыв глаза. Сопля попятился и натянул поводок, стараясь выскользнуть из ошейника. Арти выпрямился, открыл глаза и огляделся в поисках пса.

– Сопля! Ко мне! – велел он.

Пес рванулся с поводка и взвился в воздух. Он упал на спину и остался лежать пузом кверху, тихо подвывая. Арти рассмеялся себе под нос и сказал, что можно вести Соплю обратно.

– На почтеннейшей публике тоже можно тренировать мысленный посыл ненависти, – добавил он.

Арти никогда не злословил о Цыпе в открытую. Столь очевидная неприязнь сразу насторожила бы папу с мамой. Но я знала. Я общалась с Арти больше всех. Я проводила с ним много времени и много времени – в мыслях о нем. Я любила его.

Втайне я думала, что мама с папой любят Арти, лишь потому что совершенно его не знают. Ифи любила его, потому что он так хотел, и она не могла ему сопротивляться. Элли знала Арти и ни капельки не любила. Она боялась его и ненавидела, поскольку сумела разглядеть его истинную сущность. Я была единственной, кто знал его темные стороны, его горькую злобу и едкую зависть, его болезненные устремления, и все равно продолжала его любить. Также я знала, какой Арти ранимый и хрупкий. Его не волновало, знаю я или нет. Не волновало, люблю я его или нет. Он понимал, что я буду самозабвенно служить ему, даже если он очень сильно меня обидит. Я не была для него соперницей. Не выступала с собственной программой. Я зазывала толпу к нему, а не к себе.

Мне поручили присмотреть за Цыпой. Он спал на маминой кровати, и мне надо было дождаться, когда он проснется, поменять ему пеленку, дать яблочный сок и поиграть с ним, пока мама не закончит урок фортепьяно с близняшками.

Но погода была замечательная, окна распахнуты настежь, и рыжеволосые девчонки болтали снаружи, неподалеку от нашего фургона. Я слышала их смех. Они лежали на одеялах, расстеленных на траве, пили газировку и мазались маслом для загара. Ветерок доносил запах кокоса и ланолина.

Мне надо было сидеть внутри и читать, но Пегги начала рассказывать историю мягким голосом, и остальные девчонки притихли. Мне было не слышно, что она говорит. Я вышла наружу, обошла фургон и плюхнулась на траву рядом с их одеялами. Подумала, что если окна открыты, я сразу услышу крик Цыпы, когда он проснется. Я жевала травинку и слушала Пегги.

Она рассказывала о парнишке, совсем молоденьком, лет четырнадцати, и утверждала, что это чистая правда. Он умер ради любви. Это был мальчик из очень бедной семьи. Подрабатывал за гроши и часто пропускал школу, но он был хорошим и добрым. И был влюблен в первую школьную красавицу. Она, разумеется, даже не замечала его. Жила совершенно другой жизнью. Но однажды девочка заболела, и врачи сказали, что это сердце. Врачи сказали, что она умрет, если не пересадить ей новое сердце. В школе все знали, что девочка ждет донора. Парнишка ходил мрачнее тучи, а потом сказал маме, что готов умереть и отдать свое сердце той девочке. Мама решила, что это просто фигура речи, такое образное выражение. Парень был абсолютно здоровым. Но через несколько дней он вдруг упал замертво. На ровном месте. Мгновенная смерть. Кровоизлияние в мозг, объяснили врачи. И вот что удивительно: его сердце было полностью совместимо с организмом той девочки, и ей его пересадили. И оно прижилось. Теперь она снова живет и радуется жизни с сердцем того бедного мальчика.

Рассказ произвел впечатление на рыжих девчонок. Вики сказала, что это, наверное, жутковато – жить с сердцем того, кто тебя любил. Лиза спросила, не является ли к ней привидение того парнишки.

– Он сто́ит трех таких, как она, – заявила Молли. – С таким-то сердцем!

И тут из окна родительской спальни прямо у меня за спиной раздался оглушительный грохот, будто по стальному листу ударили тяжеленным молотком. Сквозь его отголоски прорвался пронзительный вопль Цыпы.

Я была уже на полдороге к двери, когда рыжие только начали говорить, что, очевидно, мой маленький братик упал с кровати. Пегги и Молли вскочили и бросились следом за мной. К счастью, дверь фургона захлопнулась у меня за спиной, когда я влетела внутрь.

Цыпа лежал на кровати с багровым лицом и вопил во весь голос. Я подбежала к нему и взяла на руки. Он весь дрожал и хватал воздух ртом в перерывах между воплями. Если бы что-нибудь застряло у него в горле, он бы не смог так орать. Я ощупала его пеленку. Может, расстегнулась булавка? Может, она его колет? А потом я увидела Арти.

Он лежал вниз лицом на полу в узком проеме между стеной и кроватью. Лежал и не двигался.

– Оли, с малышом все в порядке? – Молли дергала дверь. – Оли?

Цыпа уже не кричал, а только тихонько икал и хныкал, и я положила его на кровать.

– Арти? – прошептала я.

Он молчал. И не двигался. На кровати валялась большая подушка с серым влажным пятном посередине. Когда я в последний раз заходила в спальню, эта подушка аккуратно лежала в изголовье. Цыпа мог сдвинуть ее во сне, но мне почему-то вспомнился рассказ Арти о Леоне, девочке-ящерице. Я все поняла. Арти пытался задушить Цыпу. Я наклонилась к нему:

– Арти?

Его голова была невероятно тяжелой, плавники – вялыми и безвольными. Мама с папой не должны ничего узнать. Я схватила Арти за задние плавники и волоком потащила из спальни в общую комнату.

– Оли? У вас все в порядке? – окликнула Пегги снаружи.

– С малышом все в порядке? – крикнула Молли.

Цыпа икал на кровати в спальне. Иногда громко всхлипывал. Арти не шевелился. Я повернула его голову набок, чтобы видеть лицо. Глаза были закрыты. Огромный синяк у него на лбу уже наливался лиловым. Я сделала глубокий вдох и побежала к двери. Рыжие девчонки таращились на меня сквозь сетчатый экран.

– С Цыпой все хорошо… Но Арти…

Я открыла дверь и разрыдалась.

Пока не унялся переполох, я лежала на маминой кровати, свернувшись калачиком рядом с Цыпой. Мне было слышно, как взрослые говорили, что, наверное, Арти вскарабкался на разделочный стол в кухне, упал и ударился головой. Он так и не пришел в сознание, и мама распорядилась, чтобы его срочно несли в папин фургон-лазарет.

Всклокоченный Цыпа сидел рядом со мной и гладил меня по щекам крошечными ручонками. Он запускал пальчики мне в рот и нос, и я наконец слабо ему улыбнулась. Цыпа широко улыбнулся в ответ, показав все свои зубы, которые уже успели прорезаться.

Прямо над нами в металлической стенке виднелась неглубокая вмятина размером с блюдце.

– Ох, Цыпа, – прошептала я.

Вошли близняшки и отобрали у меня малыша.

– Если бы ты была дома, как тебе велели, ничего бы не случилось, – заявила Элли.

– Ты могла бы помочь Арти взять то, за чем он полез, – добавила Ифи.

Я сидела, поджав колени к груди и тупо таращась на близнецов. У меня в животе будто ворочалась зубастая крыса.

Они унесли Цыпу в столовый отсек, чтобы поиграть с ним, а я лежала на большой маминой кровати, пахнущей лавандой, и представляла, как Арти забрался в фургон, никого там не застал, проковылял в спальню и увидел, что Цыпа спит на кровати, а рядом никого нет. Я словно воочию видела, как Арти осторожно берет подушку, прижимает ее к лицу спящего малыша и наваливается сверху всем весом. Но Цыпа проснулся и отшвырнул Арти, как отшвырнул бы игрушку или кусочек банана. Не прикасаясь к нему.

Мама осталась с Арти в лазарете, а папа пришел сообщить нам новости.

– Бедняга пришел в себя, и первое, что он сказал: «Мама, папа». Я вздохнул с облегчением, а ваша мама перестала плакать. Он вообще ничего не помнит. У него сотрясение мозга и крошечный перелом черепа, но, слава богу, это не страшно. Он скоро поправится.

Элли пожала плечами. Ифи захлопала в ладоши:

– Я так рада.

Я сплела пальцы на своей острой цыплячьей груди и закрыла глаза. Я была благодарна судьбе за то, что Арти не убился из-за меня и что ему хватило ума «забыть» о случившемся.

Мама с Арти вернулись из лазарета только на следующий день, ближе к вечеру. Все это время мы кормили Цыпу из бутылочки, и он не возражал. А когда через несколько дней мама заметила вмятину на стене, я объяснила, что Цыпа швырнул бутылочку, когда ее не было дома. Мама поцокала языком, но не стала его ругать. Сказала, уже поздно.

– Ругать надо сразу, как только он сделает что-нибудь не так. А сейчас он вообще не поймет, за что я на него накричала.

Арти возлежал на своей койке, а мы все плясали вокруг него. Близняшки обслуживали его, я помогала ходить в туалет, а мама целыми днями готовила деликатесы, чтобы порадовать его вкусненьким. Он был доволен. Он был вежлив и мил. Он улыбался и смеялся над нашими шутками, которыми мы пытались его развлечь.

Какое-то время Арти не мог читать. Перед глазами все плыло, а когда он пытался сосредоточиться, у него начинала болеть голова. Я читала ему вслух, медленно и с запинками, а он постоянно поправлял меня, и ругался, и заставлял перечитывать, и все это тянулось часами. Когда Арти снова смог читать сам, я достаточно бегло уже читала почти любой текст, хотя иногда ставила неправильные ударения на незнакомых словах.

Мама заботилась о Цыпе, выполняя свой родительский долг, однако беспокоилась лишь об Арти. Тряслась над ним и сдувала с него пылинки. Несколько дней мама вообще не выносила Цыпу из спальни. Но однажды вечером принесла его в общую комнату и положила рядом с Арти, чтобы «вы вместе понаблюдали, как мама будет готовить ужин своим милым мальчикам», как сказала она. У меня все внутри оборвалось. Однако Цыпа радостно прильнул к Арти и принялся играть его плавником. Арти моргнул, но не стал убирать плавник.

Я мысленно поклялась сделать Арти властелином мира, чтобы он не завидовал Цыпе.

Большой шатер Арти оставался неразложенным на протяжении дюжины переходов. Наши доходы существенно сократились. Папа старательно скрывал от него, сколько денег мы теряли в связи с его недомоганием. Когда папа сидел поздно вечером в столовом отсеке и подсчитывал выручку, Арти спрашивал:

– Как там дела?

Папа вздыхал и отвечал:

– Все хорошо, сынок. Все хорошо. Не забивай себе голову.

После этого Арти несколько дней пребывал в подавленном настроении. В один из таких пасмурных вечеров он произнес со своей койки:

– Думаю, цирк прекрасно обходится без меня, папа. Если я вдруг умру, вам хватит и близнецов.

Отец встал, поднял Арти, усадил его за стол и показал, как упали сборы. Арти снова воодушевился и с того вечера начал просматривать счета вместе с папой.

Лишь через месяц он стал потихоньку возвращаться в воду. Его первое испытательное погружение в аквариум было убийственным. Мы с папой стояли рядом и наблюдали, как Арти нырнул к самому дну. И уже через пару секунд поднялся на поверхность, хватая ртом воздух.

– Мне больно! – крикнул он. – Я не могу задержать дыхание!

Папа был молчалив и угрюм, когда нес Арти обратно в фургон. Я знала, о чем он думает. Что с нами будет, если Арти больше не сможет нырять? После обеда он забрал из складского фургона скамью и набор гантелей, оставшихся после старого силача, и обустроил маленький спортзал на сцене, за аквариумом Арти. Тот стал заниматься и уже через неделю вернулся в воду. Очень скоро Артуро, Водяной мальчик, вновь выступал перед публикой и собирал полный зал.