Глава 11
Кровь, культи и прочие изменения
Близняшкам исполнилось четырнадцать в Беркбернетте, штат Техас, когда там бушевала песчаная буря, красная, как глаза алкаша. Из всех праздников Биневски справляли только дни рождения членов семьи – зато справляли с размахом. Но тот четырнадцатый день рождения близнецов не задался с самого начала. Власти Уичит-Фоллс не разрешили нам дать представление в городе, и мэр – недавно назначенный и тот еще змей – побоялся сказать Алу прямо. Мы узнали об этом, когда на нашу стоянку прибыла полиция и выпроводила нас из города. Ал возмущался и чертыхался всю дорогу до Беркбернетта, следующего городка в расписании гастролей. В Беркбернетте никак не могли решить, пускать нас или нет. Мы встали лагерем у сортировочной станции вблизи городской скотобойни и провели ночь под непрестанный стук нефтяных насосов-качалок.
Нефтяные скважины были повсюду. Землю отдали на откуп ящерицам и пыли, каждый дворик у обветренного домишки в этом унылом местечке отвергал саму мысль о герани и тени ради того, чтобы их обитатели могли и дальше глушить свое виски, плеск которого слышался в шуме нефтяных качалок. Бетонное основание качалки окружал сетчатый забор высотой восемь футов, с колючей проволокой наверху. Качалки стояли на пятачке у круглосуточного винного магазина. На пустыре перед кладбищем. Дюжина прожорливых стальных насекомых присосались к покрытой спекшейся коркой навоза глине на огромном участке пустых загонов, где коровы дожидались, когда их пустят под нож. Сейчас на пастбище, огороженном белым дощатым забором, были лишь нефтяные насосы. Консервный завод закрылся.
За территорией бойни начинался собственно город. Начинался или заканчивался, с какой стороны посмотреть. Продуваемое всеми ветрами нагромождение домишек, льнущих друг к другу посреди голых, бессмысленных и безликих равнин Техаса.
Близняшки рассорились сразу, как только проснулись. Через тонкую стену я слышала резкий шепот Элли. Потом – голос Ифи, не умевшей говорить шепотом:
– Не лучше тебя. Это совсем другое, Элли. Пожалуйста. Хотя бы в наш день рождения.
Все те же вечные разногласия. За завтраком Ифи хотела сесть рядом с Артуро. Элли всегда норовила сесть с левой стороны стола, чтобы оказаться между Ифи и Артуром, который всегда сидел на своем стуле, сделанном на заказ под его нестандартную фигуру. Элли бесило, как Ифи хихикает, расположившись рядом с Артуро. А ему было безразлично, кто из близняшек окажется ближе к нему. За столом ему помогала я.
Я выбралась из своего шкафчика под раковиной и на цыпочках прошла в туалет. Элли сердито ворчала. Похоже, она поддалась на уговоры Ифи. В прошлом году, на день рождения Арти, Ифи тоже удалось уговорить Элли, и та потом дулась весь день. Зато Ифи сияла улыбкой за двоих. Меня это пугало. Я посмотрела в зеркало, пытаясь заметить страх у себя в глазах. Он был внутри и невидим.
Арти, конечно, захочет, чтобы мясо ему резала Ифи, не я.
Со скрипом открылись ставни в комнате близнецов. Они произнесли в один голос:
– Лошадка!
А затем в один вздох:
– Бедняжка!
Они оставили дверь фургона открытой. Когда я вышла наружу, они стояли на нижней перекладине дощатого забора и смотрели на ту сторону.
– С днем рождения! – произнесла я и обняла их длинные стройные ноги. Потом их руки подхватили меня, потащили вверх и поставили на верхнюю перекладину, чтобы я смогла заглянуть через забор.
Ифи сказала:
– Держи ее! – И рука Элли подперла мой горб.
– Он больной, – промолвила Ифи, считавшая всех незнакомых животных мальчиками.
– Она старая, – заявила Элли, считавшая всех животных девочками, пока не доказано иное.
Когда-то лошадь была гнедой, но теперь ее шерсть покрылась белесым налетом седины. Голова на тощей, усталой шее клонилась к земле. Уши безвольно свисают. Глаза полузакрыты. Ребра торчат, позвонки на спине выпирают. Длинный хвост волочится по земле.
– Ноги! – воскликнули близнецы.
Мне показалось, будто лошадь спит, но я ошиблась. Она сделала полшага вперед. Задняя нога медленно поднялась из черной грязи, покрывавшей копыта по самые щетки. Лошадь поджала поднятую заднюю ногу. Длинное копыто загибалось вперед, как человеческий ботинок, стоптанный с внутренней стороны. Лошадиные ноги, испачканные в грязи, выгибались под странным углом.
Краешек солнца показался над горизонтом. Лошадь стояла в тени, в своем тесном загоне.
– У нее ноги гниют, – пробормотала Элли.
Ифи сочувственно вздохнула.
Я ощущала, как стук нефтяных насосов в лабиринте загонов отдается дрожью в досках забора. Желтый нож солнца разрезал воздух. Еще не достигнув земли, он полоснул по верхушкам насосов, когда они поднялись до высшей точки, а затем снова упали в тень. Слабая лошадь стояла тихо. Даже уши не вздрагивали. Веки не трепетали. По отвисшим губам ползла муха.
– С днем рождения, – сказал Арти.
За завтраком Ифи сидела рядом с Арти. Папы за столом не было. Он поехал к шерифу узнать, примут нас в городе или нет. Лил обнимала близняшек всякий раз, когда проходила мимо. На завтрак она приготовила очень изысканный дынный салат. Элли сидела молча. Ифи сокрушалась о несчастной лошадке на протяжении всего застолья.
– Мне нужна моя коляска.
Меня насторожило чрезмерно бодрое настроение Арти. Он явно что-то задумал. Я вытащила коляску наружу и поставила перед входной дверью. Арти забрался в коляску с верхней ступеньки и огляделся по сторонам.
– Поехали к той лошади.
Я подвезла его к дощатому забору. Он наклонился вперед и уставился в щель между досками. Лошадь по-прежнему не шевелилась. Арти скривился от отвращения, откинулся на спинку коляски и посмотрел на меня.
– Ладно. Веди сюда докторшу.
Я побежала.
Фургон доктора Филлис стоял последним в ряду, на расстоянии в пятьдесят ярдов от ближайшего к нему трейлера. Она всегда ставила свой фургон в отдалении от остальных. Ставни были открыты. Переплетенные змеи, нарисованные на двери, держали в пасти коробочку домофона. Я нажала кнопку. Солнце уже поднялось в небо, его теплые желтые лучи падали прямо мне в руки. В динамике зашипело, раздался спокойный, невыразительный голос докторши:
– Да.
Я передала ей просьбу Арти.
– Одну секунду, – произнесла она.
Динамик опять зашипел и затих. Я спустилась с приставных ступеней. Мне не хотелось, чтобы доктор Филлис ударила меня дверью, когда будет выходить.
Сухой неподвижный воздух отдавал чем-то затхлым и душным. Единственный знакомый запах – легкий душок бензина от наших фургонов. Мы еще не открылись. Не наполнили все вокруг ароматами цирка. Я смотрела в сторону нашего большого семейного фургона, ближайшего к дощатому забору, за которым в тесном загоне стояла полумертвая лошадь. Натянув кепку на уши, я тревожно топталась на месте. Мне не хотелось смотреть в противоположную сторону, на пересохший городок с темными окнами, отгородившимися от нас плотно закрытыми ставнями. Дверь фургона открылась, я прикусила язык. Первым наружу вырвался запах антисептических препаратов. Потом появились белые туфли на низких устойчивых каблуках.
– Показывай, куда идти, – велела доктор Филлис.
Она спустилась на землю и шагнула ко мне. Я сорвалась с места.
У доктора Филлис мог бы быть красивый голос. Спокойный, высокий, всегда под контролем, он никогда не срывался на пронзительный визг, как у Лил или Ифи. Но все равно был неприятным. Монотонным, как у сомнамбулы. Выговор четкий, но не чеканный, а хирургически срезанный, с небольшим придыханием на «р». Изысканный, гладкий выговор, как у бостонской аристократии. Как у нашей Лил. Но когда Лил спросила, доктор Филлис ответила, что никогда там не бывала. Именно из-за этой манеры речи Лил захотела, чтобы она осталась у нас. Рассудила, что было бы здорово заиметь подругу, с которой можно пить чай и беседовать о доме. Но никакой дружбы не получилось. Меня не беспокоило, что докторша нравится Лил. Мама всегда была неразборчива в своих симпатиях. Но Арти – иное дело.
Я бежала, поднимая ногами облачка пыли, в надежде, что пыль осядет на белой униформе докторши. Жаль, она была в маске, а то наглоталась бы пыли и стала бы кашлять. Но она никогда не выходила на улицу без медицинской маски, закрывавшей ей рот и нос. Из-под белой шапочки, надвинутой низко на лоб, не выбивался ни один волосок. Очки между маской и шапочкой сидели как влитые. Докторша была полностью защищена. Она шла молча и быстро, не отставая от меня ни на шаг.
Когда мы приблизились, Цыпа стоял у коляски Арти, опираясь на подлокотник. Они оба наблюдали за чем-то в пыли.
Я услышала, как Арти сказал:
– Столкни их друг с другом.
Цыпа кивнул. Маленькая серая змейка поднялась в воздух на высоту около фута, будто ее подхватили посередине, словно шнурок, и снова упала на пыльную землю.
– Они даже не замечают, – произнес Арти.
– Доброе утро, – проговорила доктор Филлис своим безупречным, высоким голосом.
Змейка и жаба поднялись в воздух вместе и быстро уплыли в пустыню. Цыпа спрятал лицо на груди Арти.
– Доктор! – воскликнул Арти. – Посмотрите на эту лошадь.
Филлис выпрямилась в полный рост, скрестив руки на животе.
– Я не ветеринар, – спокойно промолвила она.
Арти ткнул подбородком в пшеничные волосы Цыпы.
– Брысь! – рявкнул он.
Цыпа отскочил от коляски и развернулся, чтобы бежать к дому. Но тут увидел меня и бросился ко мне.
– Пойдем посмотрим, как мама украсит праздничный торт, – сказала я.
Он улыбнулся, и мы вместе направились к фургону.
Цыпа сидел на разделочном столе и не шевелился, разве что время от времени открывал рот, чтобы в него залетели комочки шоколадной глазури, поднимавшиеся из миски на столе перед Лил.
– Прекрати, Цыпа! – беззлобно выговаривала ему мама.
Он улыбался ей испачканными в шоколаде губами, и завиток волос у нее над ухом вытягивался, ласково гладил ее по щеке и возвращался на место. Я сидела на полу, прислонившись горбом к дверце буфета, и наблюдала за Арти и доктором Филлис сквозь открытую входную дверь.
Ее белая юбка была туго натянута на толстых ногах и могучих бедрах. Она стояла, засунув руки в карманы, и легонько раскачивалась на каблуках. Смотрела через забор на дряхлую лошадь. Арти откинулся на спинку коляски, поднял голову и улыбнулся. Мне не было слышно, о чем они говорят.
У меня перед носом заплясал коричневый комочек. Я открыла рот. Комочек лег мне на язык. Шоколадная глазурь.
– Спасибо, Цыпа, – произнесла я.
Кепка съехала мне на нос и тут же вернулась на место. Доктор Филлис оперлась локтем о верхнюю доску забора и повернулась к Арти. Уперла в бедро руку в белой перчатке и коротко кивнула. Я слизала с зубов остатки глазури и проглотила вместе со слюной.
– Интересно, а где близняшки? – спросила Лил.
Она сделала очень красивый торт. В виде двух соединенных друг с другом сердец.
Я передала слова Арти Хорсту, и тот сразу взялся за дело. Подрядил двух силачей, чтобы тащить перевозку для лошадей. Я сидела на ступеньках кошачьего трейлера, вдыхала запах бенгальских тигров и ждала папу. Городок вдалеке потихонечку просыпался. На улицах появились машины. Открылась парикмахерская, полосатый красно-белый флажок у входа вяло свисал вниз. Охранники в дальнем конце лагеря пили кофе из термосов. Странно: вот мы вроде бы обосновались на месте, но пока не развернули шатры, не расставили киоски и не установили аттракционы. Без цирковой суеты так уныло и пусто.
Мимо меня прошла доктор Филлис, за ней – Хорст и двое силачей. Они тащили крытую перевозку. Доктор распорядилась, чтобы перевозку поставили рядом с ее фургоном. Затем она скрылась в фургоне. Хорст подошел и присел на ступеньку рядом со мной.
– Конокрадство как оно есть! – сказал он.
– Папа разыщет хозяина лошади и заплатит ему.
Силачи открыли перевозку. Оказалось, что лошадь лежит и вставать не желает.
– Я бы не скормил эту клячу даже уличным кошкам. Какое там мясо?! Горе одно, кожа да кости.
Один из силачей попытался вытащить лошадь из перевозки, схватив за хвост, перепачканный навозом. Он поднатужился и потянул. Наружу выехали седые впалые бока. Дряблые задние ноги обрушились на землю. Второй силач, забравшийся в перевозку, толкал лошадь спереди. Вместе они справились без труда. Едва оказавшись снаружи, лошадь сразу легла на землю. Белые ноздри то раздувались, то провисали. Силачи вынесли из перевозки веревочный недоуздок и надели на вялую голову лошади. Прикрепили конец веревки к кольцу под подбородком, а второй конец привязали к заднему мосту фургона докторши.
Охранники зашевелились, убрали термосы под стулья и поднялись. Высокий, видный мужчина перешел через улицу и направился к нашему лагерю. Папа… Даже издалека было заметно, какой он сердитый.
Власти Беркбернетта не разрешили цирку открыться в воскресенье. Придется ждать понедельника. Папа возмущался. Проклинал трусливого антрепренера, который сбежал после первых же трудностей.
– Мы и так пропустили пятницу и субботу в Уичито-Фоллс, а теперь получили любезное разрешение открыться в самый вялый день недели в городишке, где сборов не хватит и на недельный запас туалетной бумаги для всех сотрудников!
Я передала папе просьбу Арти. Он недовольно скривился, но все же отправился на поиски хозяина лошади.
Ближе к обеду Лил сообразила, что не видела близняшек с самого утра. Она ударилась в панику и принялась бегать по лагерю на своих высоченных красных каблуках, судорожно обнимая себя за плечи. Она металась от одного поста охраны к другому.
– Нет, мэм, мы их не видели, – отвечали охранники. – Если бы они тут прошли, мы бы заметили.
Они играли желваками и с беспокойством поглядывали по сторонам, надеясь, что близняшки не проскользнули мимо поста, пока доблестная охрана похвалялась друг перед другом своими любовными подвигами в Батон-Руж.
Папа ушел договариваться с хозяином лошади, а я ходила хвостом за мамой, бормоча то «Да, наверное», то «Нет, что с ними может случиться?», то «Может, их закопали на свалке за бойней, сходить за лопатой?» самым что ни на есть утешительным тоном, пока мама перечисляла все ужасы из обширного списка, который всплывает в головах всех мам, когда они долго не видят своих детей. Лил уже не знала, что делать, и подрядила всех рыжих девчонок на поиски близнецов. Мы осмотрели все пустые вагоны в депо, проверили все висячие замки на входе в консервный завод. Мы обыскали весь лагерь, каждый фургон, каждый трейлер. Арти в поисках не участвовал, у него были другие дела.
Мама решила, что близняшки, наверное, спят у себя в комнате, и, когда мы шагали обратно к нашему фургону, я заметила, как изменилось небо. Оно стало мутно-молочного цвета. На линии горизонта, между землей и небом, виднелась тонкая красная полоса. Она росла на глазах, поднимаясь все выше и выше в белесое небо.
Я увидела Арти и Цыпу рядом с фургоном докторши. Сама она стояла перед коляской Арти и кивала своей запеленатой, как у мумии, головой. Цыпа опасливо прятался за коляской. Ветер крепчал, трепал волосы Цыпы и прижимал белую юбку докторши к ее крепким ногам. Старая лошадь приподняла голову на тонкой дрожащей шее. Она скребла по земле передними копытами, стараясь найти точку опоры, чтобы подняться.
Мимо пробежал Хорст вместе с двумя силачами, помогавшими перевозить лошадь. Я тоже сорвалась с места и побежала. Я видела, как докторша открыла дверь своего фургона, приглашая Цыпу войти внутрь. Цыпа смотрел на нее, но не отпускал ручку коляски Арти. Вцепился в нее мертвой хваткой. Арти дернул головой, указав подбородком на докторшу. Он приказывал Цыпе идти к ней.
– Нужно запихнуть этот корм для червей обратно в перевозку! – крикнул мне Хорст. Я находилась далеко от фургона докторши и не успела. Цыпа вошел внутрь. Дверь захлопнулась у него за спиной. Арти схватился зубами за рычаг управления и поехал мне навстречу. Я бросилась к нему и схватилась за подлокотники его коляски.
– Зачем ты пустил его к ней? – воскликнула я. – Что она собирается делать с Цыпой? Не оставляй его с ней одного!
– Вези меня домой. С Цыпой все будет в порядке. Давай-ка, бегом!
Я машинально схватилась за ручки коляски и направилась к трейлеру Арти, оглядываясь на закрытую дверь белого фургона. Хорст и двое его помощников с горем пополам запихали несчастную лошадь в закрытую перевозку. Я резко остановилась.
– Арти, что она делает с Цыпой?
Он повернул ко мне лысую голову с гладкой, без единой складочки кожей.
– Угощает печеньем, поит молоком. Учит играть в шашки. Чего остановилась? Поехали! Мне срочно надо отлить, а то сейчас из ушей хлынет.
Я толкала коляску, глядя на свои ноги, поднимавшие облачка пыли, и вдруг заметила, что в странном рассеянном свете, льющемся с неба, теней на земле нет вообще.
Мама была вне себя. Папа пытался рассказать ей о толстом небритом хозяине лошади, который отчаянно врал ему, будто это породистая племенная кобыла-трехлетка в полном расцвете сил, то есть будет в расцвете сил, если ее откормить. Мама перевернула все помещения в фургоне в поисках записки с требованием выкупа от похитителей или прощальной записки от сбежавших из дома близнецов.
– Когда я сама убегала из дома, оставила маме записку в сахарнице, – пробормотала она.
Папа ходил за ней по пятам, что-то бубнил о «торговце подержанными лошадьми», и только потом до него дошло, что мама ведет себя странно. Она обернулась к нему с пылающим лицом и крепко сжатыми кулаками:
– Помоги мне найти их!
– Какого черта… – Папа схватил ее за запястье, повернул руку и принялся считать следы от инъекций.
Я видела, что они оба разъярены.
– Папа, близняшки пропали!
– Ох ты, черт, матерь божья! – взревел он и бросился к выходу, увлекая за собой маму.
Ветер распахнул дверь во всю ширь и ворвался в фургон. Я вышла на улицу, плотно закрыла за собой дверь и бросилась к фургону Арти. Не стала стучать, просто открыла дверь и проскользнула внутрь. Тишина. Мягкий ковер на полу. Чистая, роскошная комната погружена в сумрак, только желтый круг света настольной лампы освещает бордовую тахту, на которой лежит с книжкой Арти. Он наблюдал, как я закрываю дверь, сражаясь с порывами ветра.
– Ты знаешь, где они?
Он покачал головой.
– Кстати, раз уж ты здесь, намочи полотенца и заткни оконные рамы и щель под дверью. Чтобы пыль не проникла.
Арти снова уткнулся в книгу.
Я намочила полотенца под краном, выжала их и принялась затыкать оконные рамы. Глядя наружу, я видела, как обитатели лагеря разворачивают трейлеры и фургоны передом к набиравшему силу ветру. В других окнах тоже мелькало движение, там затыкали рамы мокрыми тряпками или газетами.
– Может, я схожу за Цыпой?
Арти взглянул на часы:
– Он сам придет через пару минут. До бури успеет.
– А вот и он.
Я увидела его в окно. Цыпа шел, держась за руку с рыжеволосой девчонкой. Вернее, она шла быстро, а ему приходилось бежать, чтобы не отставать. Они шагали, пригнувшись, преодолевая сопротивление ветра. Длинные волосы девушки развевались, и она придерживала их свободной рукой.
Арти промолвил:
– Ты никогда не задумывалась, почему он не летает? Ведь может же.
Я рывком распахнула дверь.
– Оли, малышка, – произнесла рыжая, – тебя зовет Хрустальная Лил. Цыпа нашел близнецов. Пойдем.
Я смотрела на Цыпу, пыталась понять, нет ли на нем синяков, шрамов, следов от электродов за ушами. Ничего. Глаза горят от восторга, он весь захвачен волнением набирающего силу ветра.
– Пусть он останется со мной! – крикнул Арти с тахты.
Цыпа с готовностью вбежал внутрь, радостный и довольный.
Я шагнула наружу и закрыла за собой дверь. Рыжая схватила меня за руку. Быстрее. Надо поторопиться. Ветер был таким сильным, что я чувствовала себя почти невесомой. Небо будто покрылось ржавчиной. Ветер заглушал голоса людей, их выкрики превращались в бессвязные наборы звуков.
– Где? – крикнула я.
– В общественном туалете.
Ветер пронес нас мимо грузовика с генератором и рефрижератора. Я увидела Хорста. Он забрался на крышу трейлера с кошками и запихивал в вентиляционную решетку комки мокрой бумаги. А потом нас ударил песок. Рыжая тоненько вскрикнула и закашлялась. Я тоже закашлялась. В спину будто вонзились миллионы иголок, миллионы муравьиных укусов обожгли голую шею. Впереди было еще хуже. Горячее облако сухой удушающей пыли мгновенно забилось в нос, рот и глаза. Пыль обложила весь рот, пыталась проникнуть в горло. У нас за спиной опрокинулся рефрижератор. Мы бежали, и ветер пытался заставить нас полететь.
Трейлер с общественным туалетом на десять кабинок стоял боком к ветру. Вернее, уже не стоял. Прямо на наших глазах его сорвало с платформы. Лежа на животе во взвихренной пыли, прижимая ладони к лицу, я не столько услышала грохот, сколько почувствовала всем телом. Чья-то рука подняла меня и задрала мне блузку, чтобы подол прикрывал рот и нос. Рыжеволосая потащила меня за собой, свободной рукой прижимая к лицу подол своей собственной блузки. Мелкая пыль проникала сквозь ткань, но я все-таки могла дышать. Ветер бил меня в спину, скреб по горбу, когтил лысую голову. Кепку уже давно сдуло. И очки тоже. Все звуки исчезли, утонули в бесперебойном реве песка, гонимого ветром.
Сильные руки подхватили меня под мышки, дернули вверх, а затем я упала, но приземлилась раньше, чем успела вскрикнуть. Внутри. Где нет ветра. Рыжая нашла дверь в торце опрокинутого туалета и затащила меня внутрь. Я уселась на полу, в темноте. Глаза жгло, песок выходил со слезами. Ветер с глухим стуком бился в жестяную стену. В меня ударилось теплое тело, рухнуло на пол рядом со мной. Рука нащупала мою голову и горб. Взвесь пыли в воздухе. Пронизанный резкой сладостью душный запах чистящих средств и еще кое-чего похуже. Теплый голос рыжей выдохнул мне в ухо:
– Кажется, эти сортиры не чистили с Талсы.
Папа купил передвижной туалет по дешевке, вместе с платформой. С левого бока располагались мужские кабинки, с правого – женские. Стены из жести и ДВП. Вся конструкция настолько легкая, что ее можно перевозить, прицепив к легковушке или пикапу.
– Фу! Я облокотилась о писсуар, да еще склизкий!
Рыжая отодвинулась от стены, подтолкнув меня в угол. Я обо что-то ударилась головой. Подняв руку, нащупала трубы и холодный фарфор в каплях воды. Раковина. Глаза уже не резало от песка, и стало ясно, что внутри и вправду темно.
– Близняшки и твоя мама на другой стороне, на женской. А мы – на мужской. Если они еще там… Лил! Лил! – крикнула рыжая.
– Мама! – воскликнула я и закашлялась красной пылью, дерущей горло.
Пыльный осадок одурманил меня. Голова закружилась. Комната лежала на боку. Раковина надо мной висела неправильно. Если сейчас открыть кран, вода польется не в раковину, а прямо мне на голову. Мы сидели не на полу, а на стене. Пол, покрытый линолеумом, являлся стеной. Тусклый свет проникал внутрь густым коричневатым туманом сквозь пластиковые световые люки на крыше, которая теперь стала дальней стеной. Порывистый ветер, набитый песком, отбрасывал темные, летящие тени за мутным пластиком. Сразу за писсуаром, торчавшим из нового пола, были кабинки. Жидкость, сочившаяся из-под дверей, лишний раз напомнила, что туалеты лежат опрокинутые.
– Они над нами. – Рыжая поднялась. Ее ноги заметно дрожали. – Черт! Я как пьяная! – Сверху, с нового потолка, сочилась вода. Или, может, что похуже. – Смотри, стенка сломалась!
В уголке, прямо над нами, лист фанеры провис, вывалившись из пазов.
– Давай, вставай мне на плечи и попробуй оторвать его.
Она подняла меня и поддержала двумя руками, пока я карабкалась к ней на колени, на бедра, на спину.
– Сейчас я встану, – предупредила она.
Я взобралась к ней на плечи, держась за стену, и оторвала отставший лист.
– Мама! Хрустальная Лил!
– Эй! – донеслось из темноты над нами.
– Оли, посторонись. Мы спустим вам маму. Она ранена. Что-то в груди.
Это была Элли, там наверху. Я слезла с рыжей, добавив ей еще несколько синяков. Она подхватила длинные бледные ноги, показавшиеся сквозь дыру в потолке. Любимая мамина юбка с желтыми цветами изорвалась в клочья, синие вены у нее на ногах будто светились в сумраке. Она тихо застонала.
– Мама!
Близнецы наверху отпустили ее руки. Рыжая, хоть и старалась, но не смогла удержать маму. Она упала на пол с тихим вскриком.
– Свет, – сказала мама.
Близняшки пролезли в пролом и спрыгнули к нам. Мокрые и вонючие. Волосы и одежда испачканы в густой синей жидкости для биотуалетов.
– Это мы виноваты, – проговорила Ифи со слезами в голосе.
– Она имеет в виду, это я виновата, – добавила Элли.
Близняшки присели на корточки рядом с мамой. Рыжая склонилась над ней и ласково убрала с ее лица мокрый локон белых волос. Лил была в сознании, но где-то не здесь.
Мы уложили ее под раковиной. Рыжая оторвала лоскут от маминой юбки с желтыми цветами и положила ей на лицо, закрыв рот и нос, чтобы Лил не дышала пылью.
От близняшек ужасно воняло.
– Вы ничего себе не сломали? – спросила рыжая. – Тогда сядьте там, в уголке. От вас так несет, у меня сейчас нос взорвется. На вас, что ли, пролился весь туалетный бак?
– Мой выход, – четко произнесла мама. – Сейчас мой выход.
– Что с ней? – спросила Ифи.
Мама сложила руки на животе, словно прилегла вздремнуть у себя в спальне.
– Не знаю. Наверное, бредит. – Рыжая сковырнула царапину у себя на локте. – Попробую выйти наружу и посмотреть, что там и как. Когда-то же оно должно прекратиться.
Ветер уже не мчался единым фронтом, а дул порывами, периодически затихая. Стало немного светлее. Близнецы тяжело опустились на пол у двери в первую кабинку. Лица застывшие, взгляды прикованы к маме.
– С днем рождения! – сказала я, улыбнувшись.
Их губы болезненно скривились.
– Вы здесь весь день просидели? Мама переживала.
Они легонько кивнули. Рыжая усмехнулась и принялась бить себя по ногам, стряхивая с джинсов пыль.
– У них месячные начались. В первый раз. Они подумали, что умирают.
Элли нахмурилась:
– Мы знаем, что это такое.
– Мы просто не думали, что оно будет у нас, – сказала Ифи. – Мы плохо себя чувствуем. И вообще, это страшно. Элли не хотела идти домой, я-то хотела, а она нет. Я ее уговаривала, уговаривала, а она ни в какую.
Элли раздраженно мотнула головой.
– Это надолго? На всю ночь? Или как?
Из-под тряпки с желтыми цветами донесся голос Лил:
– Я бы вам все рассказала подробнее, но не предполагала, что у вас начнутся месячные.
Мне вдруг стало страшно, кровь зазвенела в ушах.
– Мама, а у меня они будут?
Ифи облизнула грязные губы.
– Элли не вышла, даже когда нас нашли мама с Цыпой. Не дала мне отпереть дверь. Мама велела Цыпе открыть дверь и вытащить нас наружу, но он ее не послушался и не стал ничего делать. Потому что мы не хотели. Но это не мы не хотели, а только Элли. У нас затекли ноги. Столько времени просидеть на толчке.
– Замолчи! Замолчи! Замолчи!
– Элли, кончай истерить! – велела рыжая. Она погладила меня по голове. – Твоя мама послала меня за тобой, чтобы ты пролезла под дверью кабинки.
– Только попробовала бы залезть, – пробурчала Элли. – Я бы пнула тебя по башке.
– Слушай, девочка, что ты так напрягаешься? – Рыжая разозлилась всерьез. – Вещь естественная, у всех женщин бывает.
– Да? Это многое меняет. Будет о чем подумать.
Снаружи раздался гудок. Кто-то жал на клаксон. Гудок не прекращался, монотонный, настойчивый.
Мама открыла глаза:
– Милый Ал, он такой нетерпеливый.
– Он не знает, где вы. – Рыжая поднялась. На ее потемневшем от пыли лице выделялись лишь яркие белки глаз. Она потянулась к ручке горизонтально лежащей двери и распахнула ее наружу. С порожка посыпался песок. Ветер ворвался внутрь, швырнув колючую пыль нам в лицо.
– Ладно, дамы, вечеринка окончена. Прошу на выход.
– Хорошо, что я догадалась убрать торт в холодильник, – произнесла Хрустальная Лил. – А то остались бы мы без торта.
Праздничный ужин в честь дня рождения близнецов состоялся в спальне, на большой маминой кровати. Мама лежала, откинувшись на подушки, элегантная бинтовая повязка, сделанная папой, белела в вырезе шелкового кимоно, свежевымытые волосы пенились, словно взбитые сливки, вокруг голого, ненакрашенного лица.
Мы пылесосили целый час, но в воздухе все равно плавала красная пыль. Однако теперь, когда мы все по очереди приняли душ и переоделись в чистое, можно было спокойно моргать и выковыривать из носов песок. Папа прилег рядом с мамой и подмигнул нам.
– Вот теперь вы, девчонки, выглядите получше. Не как банда чертей, а как ангелы, мучимые похмельем.
Арти и Цыпа, разумеется, не страдали от рези в глазах и соплей с песком. Всю бурю они просидели в фургончике Арти, где работал кондиционер. Мы ели праздничный торт и наперебой, сгущая краски, рассказывали друг другу, как едва избежали ужасной смерти в этой кошмарной песчаной буре. По словам папы, он бегал по лагерю, ветер чуть не сбивал его с ног, а он стучался во все фургоны, выспрашивал, не видел ли нас кто-нибудь, но никто нас не видел, и папа «все думал, куда, ради сморщенной мошонки святого Эльма, вас всех посдувало». Вскоре он укрылся в кабине грузовика с генератором, и тут ему в голову пришла замечательная идея: гудеть клаксоном, «как противотуманным горном, чтобы, если вы вдруг забрели в эту вражью степь, то услышали бы мой сигнал, и он привел вас всех домой».
– Отложите кусок торта Хорсту, – попросила Ифи. – И той рыжей, которая нам помогала. Как ее звали?
– Рыжая.
– Все рыжие «Рыжие», дурища! У них есть и обычные имена!
Арти развлекал своего маленького приятеля тем, что разрешил Цыпе читать ему вслух надписи на старинных поздравительных открытках из его коллекции. Когда особенно сильный порыв ветра чуть не опрокинул фургон, Цыпа удержал его.
Сам он ничего не рассказывал. Не ел торт. Держал тарелку на коленях и завороженно слушал рассказы остальных. Его явно что-то тревожило, но он молчал. И только позднее, когда мы все отправились спать, Цыпа догнал близнецов у двери в их комнату и встал, грустно глядя на них.
– Что, солнышко? – спросила Ифи.
– Я знал, где вы находились. Надо было все-таки вытащить вас наружу, да?
Его глаза подозрительно заблестели. Элли погладила Цыпу по голове.
– Нет, ты все правильно сделал.
– Если бы я вас вытащил, как просила мама, вы были бы дома, со мной и Арти. Мама не сломала бы ребро. Вы бы не напугались.
Я слегка ущипнула его за руку.
– Обо мне можешь не переживать. Я замечательно развлеклась!
Я укрылась в своем теплом шкафчике под кухонной раковиной, оставив близняшек разбираться с Цыпой, утешать его или не утешать.
Я вскарабкалась на бюро в комнате Арти и принялась протирать большое, зеркальное с одной стороны окно, выходившее в комнату охранников. Арти лежал на тахте и рассматривал старый журнал, который стянул в трейлере рыжеволосых девчонок.
– Если бы я был состоятельным джентльменом, владельцем крупной промышленной корпорации, имеющим влияние в политике, как бы я одевался? – спросил Арти.
Я оглянулась, чтобы понять, издевается он надо мной или нет. Арти лежал, уткнувшись в журнал, и вроде бы не издевался.
– Со вкусом, но скромно, – ответила я.
– Но что значит «одеться со вкусом» для мужчины моей комплекции?
– Не знаю. – Я слезла вниз и вытерла отпечатки своих ног с полированной крышки бюро. – Твидовая футболка? Габардиновые трусы? Черные шелковые носки?
– Носки. – Арти вытянул ноги-ласты и пошевелил длинными пальцами. Он ненавидел носки. – Хотя в них, наверное, тепло. – Он снова уткнулся в журнал. – Кстати, жопенция, а с чего вдруг близняшки скрывались в сортире?
Вот оно что. Я бросила тряпку на пол, забралась на тахту и обняла Арти за нижние ласты.
– Я тебе расскажу, если ты мне расскажешь про Цыпу и докторшу.
– Да что там рассказывать? Она лечит для меня лошадь, я даю ей возможность изучать Цыпу.
– Как изучать?
– Разговаривать с ним. Задавать вопросы. Наблюдать. Так что там с близняшками?
– Утром у них пошла кровь. Элли перепугалась.
– Кровь?
– Месячные. В первый раз. Как ты думаешь, у меня тоже когда-нибудь начнутся месячные?
Арти зевнул:
– Ладно, мне надо работать. А ты можешь идти.
Из-под фургона торчали обутые в кроссовки ноги Цыпы, носками вниз.
– Цыпа, что ты там делаешь?
– Наблюдаю за муравьями.
Я легла на живот и осторожно заползла под фургон, стараясь не задеть о днище горбом. Муравьи облепили какой-то коричневый влажный комок.
– Похоже на кусок торта.
– Это мой кусок торта. Он им понравился.
– Утром ты снова ходил к Филлис? Как она тебе?
Цыпа повернул ко мне раскрасневшееся лицо и улыбнулся:
– Она вылечит лошадку Фрости. Она разрешила, чтобы я ей помогал. Покажет мне, что нужно делать, чтобы никому не было больно. Арти говорит, это хорошее дело. Но сегодня я просто выносил ее мусор.
Мы с близняшками протирали стеклянные банки в Яслях. Я занималась банкой Леоны – девочки-ящерицы – и наблюдала, как она тихо плавает там, внутри.
– Мама совсем заболела? – спросила я.
– Ей необходим отдых, – ответила Элли. – Папа сделал ей дополнительный укол, чтобы она заснула. Во сне все заживает быстрее.
Они протирали банку Эппл в четыре руки. Вернее, в три руки, потому что одну руку Ифи прижимала к их общему плоскому животу.
– Болит, Ифи? – произнесла я.
Элли фыркнула:
– Она только об этом и думает.
– Пусть Оли займется Противнем, Элли. А то меня стошнит.
– Не стошнит. Закрой глаза, я сама протру банку.
– Ты тоже думаешь о месячных, – заметила Ифи.
– Да, но не впадаю в истерику всякий раз, когда в животе что-то потянет. Я думаю о другом. О том, что оно для нас значит.
Я уже перешла к Мэйпл.
– И что же?
Ифи крепко зажмурилась. Элли принялась осматривать банку Противня на предмет грязи и пятен от пальцев.
– А вдруг у нас могут быть дети? Ты никогда не задумывалась о том, что произойдет, когда мы вырастем?
Ифи покачала головой, не открывая глаз:
– Ничего не изменится.
– А что должно измениться? – спросила я, вдруг испугавшись.
Элли разозлилась на нас обеих:
– Дуры! Что вы станете делать, когда мама и папа умрут?
Ифи открыла глаза:
– Они не умрут!
– Арти о нас позаботится, – сказала я, вытирая пыль с таблички «РОЖДЕНЫ ОТ НОРМАЛЬНЫХ РОДИТЕЛЕЙ». – Он будет здесь главным.
Я подумала, что выйду замуж за Арти, и буду спать с ним в обнимку в большой кровати, и сделаю для него все, что угодно.
– Да уж, – усмехнулась Элли. – Арти о нас позаботится, догонит и позаботится еще раз.
Ифи попыталась успокоить ее:
– Я выйду замуж за Арти, и мы позаботимся обо всех.
Элли швырнула на пол бутылку с чистящим средством и со всей силы заехала кулаком в лицо Ифи, разбив ей губы до крови. Ифи попыталась засунуть тряпку, которой вытирала пыль, в рот Элли и одновременно отбить следующий удар. Они повалились на пол, визжа, царапаясь, кусаясь и дергая друг друга за волосы. Я стояла, глядя на этот взбесившийся клубок из рук и ног сквозь зеленые стекла моих новых темных очков. Наверное, я могла бы их остановить, но мне не хотелось. Я развернулась и медленно вышла из комнаты, залитой зеленым светом, в длинный узкий коридор. Пусть близнецы разбираются сами.
Мы еще не уехали из Беркбернетта, когда доктор Филлис прооперировала Фрости. Цыпа помогал ей, а папа был «на подхвате». Операция началась поздним вечером, в маленьком шатре, пропахшем антисептиками. Внутри шатер освещался так ярко, что даже снаружи сиял, словно раненая луна под гнетом теней.
Я сидела на гудящем капоте грузовика с генератором, в пятидесяти ярдах от места действия, и наблюдала за силуэтами внутри шатра. Цыпа, крошечный неподвижный комочек с одной стороны темной громады. Коренастая тумбообразная доктор Филлис периодически застывает на месте, движутся лишь ее руки и голова. И только Ал пребывает в непрестанном движении. Большая папина тень металась из одного конца освещенного пространства в другой, словно он нервно расхаживал туда-сюда. Они соорудили большой стол из двух пыльных козел и стальной двери, снятой с фургона. Почти бездыханной громадой, лежащей на столе, была старая лошадь.
Мама с близняшками уже спали, в лагере погасили огни, разноцветные лампочки в парке аттракционов потихонечку остывали в своих плафонах, ночные охранники позевывали на постах, а я наблюдала, прислонившись спиной к урне с дедушкиным прахом. Она остужала мне горб, и холодок проникал внутрь, до самых печенок. В фургоне Арти горел свет, но в окнах ничто не двигалось.
Они пробыли в шатре очень долго. Черное небо, наверное, ломило от холода, но внизу ветра не было. Почти теплая, уютная тишь. Ни звука вокруг. Ни сверчков, ни лягушек, ни птиц. Я задремала и проснулась с затекшей шеей и судорогами в плечах.
Подгнивший краешек неба уже расплывался мышьяковой зеленью, когда в шатре погасили свет. Шатер сразу сделался серым и тусклым. Откинулся полог, наружу вышли три смутные фигуры.
Папа что-то говорил вполголоса. Когда они проходили мимо меня, Цыпа взял его за руку. Цыпа, маленький мальчик на заплетающихся ногах.
Есть в Техасе такие места, где муха живет десять тысяч лет и человек не может умереть в срок. Нечто странное творится со временем. Слишком много там неба, слишком много там миль между трещинками и складками на безысходно ровной земле. Хорст говорил, что теперь мы все проживем дольше положенного, потому что «зимуем в этих оголенных пространствах». Рыжеволосые девчонки стонали, что это только так кажется, будто дольше. Но шли дни, недели, стоны затихли, сменившись долгими периодами молчания. Лица рыженьких стали такими же плоскими и обветренными, как степь. «К вечеру и тот свет краше этого», – говорили они, но их жалобы подрастеряли былую язвительную остроту.
Мы окопались неподалеку от Медисин-Маунд, где из публики были одни дальнобойщики, монтажники буровых установок и внезапная толпа индейцев, выехавших из своей резервации на раскрашенных автобусах с непременными музыкантами, что наяривали на скрипках и аккордеонах на задних сиденьях у туалета, и набитыми пивом переносными холодильниками из расчета по одному на пять мест. Индейцы сделали остановку, чтобы размять ноги и подивиться на наши шатры по пути на ежегодное собрание акционеров какой-то нефтяной компании.
Хорст предавался воспоминаниям о маленьком городке здесь, в Техасе, Дайм-Боксе, и о прелестях старого района, какие, с его точки зрения, сводились к широким и крепким бедрам некоей Роксаны Тьюбери, владелицы мастерской по ремонту мотоциклов. Знойной женщины, не боявшейся мужчин, от волос на груди которых ощутимо несет дикими кошками.
Как всегда, перед завтраком папа выдал всем порцию горькой, невероятно противной тонизирующей микстуры.
– Зимнее солнце слабосильное и не дает подзарядки. Поэтому вы все такие вареные.
Хорст маячил у двери в ожидании своей тайной ложки фирменного благотворного бальзама Биневски.
– Только не говори доктору Филлис, – пробормотал папа, доставая бутылку живительного снадобья.
– Роксана Тьюбери ездит на мотоцикле с ножным стартером. – Хорст снова пустился в воспоминания. – Бедра у этой женщины крепкие, мощные, как и смех. А при правильном ветре ее смех слышен аж в Арканзасе. Она носит крошечный кожаный топик триста шестьдесят пять дней в году.
Папа прервал романтические излияния Хорста, сунув ему под усы большую ложку с бальзамом.
– Жаль, в этом году мы в Дайм-Бокс не заглянем. Хотя ты можешь взять отпуск и метнуться туда на недельку. Потом нас догонишь, когда совсем уморишься со своею Роксаной.
Хорст тяжело сглотнул и свирепо взглянул на Ала:
– Вот прямо так уехать и бросить кошек? Если бы кому-то хватило ума зимовать во Флориде, как пристало порядочным людям, вот тогда, может…
Его прервал колокольный звон. Цыпа и Арти, которые вместе куда-то умчались с утра пораньше, подкатили к фургону с криками:
– Элли! Ифи! Идите сюда!
Морщась и тараща глаза, близняшки выбрались из столовой, где решали арифметические примеры в ожидании завтрака. Мама, забыв о печенье в духовке, тоже выскочила наружу. Я – следом за ней. Папа с Хорстом смеялись, шагая по дорожке из утрамбованной плотной глины к фургону докторши. Арти ехал в коляске и держал на коленях магнитофон, который на полной громкости проигрывал запись колокольного звона. Другие обитатели лагеря тоже высыпали наружу и присоединились к нашей процессии: рыжеволосые девчонки, разнорабочие и остальные. Тусклое зимнее солнце светило нам в спину, серый пасмурный свет разливался по лагерю. Мы приблизились к перевозке для лошадей, стоявшей рядом с сияющим белым фургоном докторши.
Арти остановился, Ифи вцепилась в его плечо. Цыпа шагнул вперед. Из перевозки донесся шорох, а потом гнедая лошадь в морозной наледи седины высунула голову наружу и спустилась на землю, гарцуя по наклонной доске. Грива заплетена в косички с синими лентами. Веки нервно подергиваются. Мы все шумно вдохнули, глядя, как лошадь топчется в пыли, коротконогая лошадь, лошадь-бассет, лошадь-такса в разрисованных звездами гольфах, натянутых на копыта. Мы даже не сразу сообразили, что у нее ампутированы все четыре ноги, чуть ниже колен. На культи надеты накладки из плотной резины, а на них – гольфы.
– Вот это да! – воскликнул папа.
Рыжеволосые зааплодировали, а Хорст пронзительно свистнул, отчего старая лошадь прижала уши. Арти расплылся в улыбке и поклонился, сидя в коляске. Цыпа не сводил глаз с лошади. Докторша так и не вышла.
Мы обступили испуганную, нервно прядущую ушами лошадь. Всем хотелось погладить ее, рассмотреть культи в звездчатых носках, одобрительно глянуть на хвост, подвязанный синей лентой, чтобы не волочился по земле. Цыпа, державший веревку, привязанную к недоуздку, не отходил от лошади ни на шаг. Близняшки тоже погладили перепуганное животное по дрожащим бокам. Арти объявил, что, хотя и с опозданием, это его подарок им на день рождения.
– Спасибо, Арти! – воскликнули они в один голос.
Папа пел дифирамбы мастерству доктора Филлис. Мама хлопнула себя по лбу и с криком: «Печенье!» – бросилась обратно к нашему фургону. Небольшая толпа начала расходиться.
Цыпа слегка разжал пальцы, чуть ослабив веревку. Лошадь потянулась к пучку чахлой серо-зеленой травы рядом с колесом фургона и ударилась подбородком о землю, потому что, наверное, еще не привыкла к своему новому низкому росту. Арти откинулся на спинку коляски и с беспокойством взглянул на Ифи:
– Ты рада?
Элли наблюдала, как лошадь опасливо топчется на своих укороченных ногах. Ифи с шумом втянула воздух и постучала Арти по плечу.
– Арти, с ней все хорошо? Ей не больно?
– Нет, ей не больно. Совсем не больно, – быстро проговорил Цыпа.
Я вдруг подумала, что, может, это Цыпа помогает лошади держаться на ногах и не дает ей упасть. Элли обернулась к нам, и я испугалась. Она казалась не просто взрослой, а старой. Словно провалилась в какую-то темную яму у себя в голове. Элли смотрела на меня и Арти, но видела что-то иное.
– Значит, вот как оно будет, – промолвила она. Ее голос был сухим, как песок, протянувшийся до самого края печального неба.
Близняшки старались держаться подальше от Фрости, хотя Арти настойчиво приглашал их «проведать свою питомицу». О лошади заботился Цыпа. Она, наверное, окочурилась бы от ужаса, проснувшись после наркоза и обнаружив, что у нее нет половины ног, если бы не поддержка – во всех смыслах слова – Цыпы. Я не знаю, как все происходило. Действительно ли Цыпа заставлял сердце лошади биться вопреки ее собственной воле? Но каждое утро он проводил с Фрости несколько минут, ласково понуждая ее продержаться еще один день.
Я не знаю, чему доктор Филлис учила Цыпу. Но он ходил к ней каждый день, и далеко не всегда эти походы ограничивались выносом мусора. Когда я приставала к нему с расспросами, он каждый раз отвечал:
– Она меня учит, как избавлять всех от боли.
Цыпа стал проводить много времени с Арти, который внезапно преобразился из опасного врага в любящего старшего брата. Он разрешал Цыпе его обслуживать – подобной милостью Арти одаривал щедро. Подробно расспрашивал Цыпу всякий раз, когда тот возвращался от докторши. Цыпа являлся его тайным агентом, лазутчиком в ранее неприступном лагере доктора Филлис. Хитрый ход, если учесть, что докторша не пускала к себе никого, кроме Цыпы. Но я за него беспокоилась. Это было опасно.
– А если она вдруг решит разрезать его на куски, чтобы посмотреть, как он устроен? – спросила я. – Может, она собирается написать про него статью в медицинском журнале и прославиться на весь мир?
– Нет, – возразил Арти. – Она приберегает его для себя. Учит его снимать боль. Она говорит, если бы не Цыпа, эта старая кляча сразу откинула бы копыта после той дозы снотворного, которую ей вкололи. Докторша рассказала ему об участках мозга, распознающих боль, нарисовала схемы, объяснила, как все работает. Она говорит, Цыпа усыпил лошадь, и удерживал ее без сознания, и блокировал болевую чувствительность, так что Фрости вообще ничего не почувствовала. Доктор Филлис считает, что с помощью Цыпы она станет великим хирургом. Зачем ей с кем-то делиться подобным сокровищем? Она знает, что потеряет его, если станет о нем болтать. – Арти замолчал и как-то странно взглянул на меня. Мне показалось, с тревогой. – Может, ей захочется власти над миром, но я, кажется, знаю, как ее удержать. Да, если что, я удержу ее.
Арти вечно был чем-то занят. Меня до сих пор поражает, как он умудрялся выполнять столько дел, просто сидя в своем фургоне, вроде бы предаваясь безделью и лишь отдавая приказы. Но он не бездельничал, а работал. Его представление изменилось. Он нанял собственного антрепренера, профессионала Пибоди, тот появлялся раз в месяц на час, беседовал с Арти и уезжал на своем отполированном до зеркального блеска седане. Пибоди носил серые деловые костюмы и отличался неброской, сдержанной элегантностью, противоречащей ярко-небрежному стилю антрепренеров, работающих непосредственно с Алом. Куда бы мы ни приезжали, Арти там уже ждали, и на его представления публика валила валом. Не всегда бедная. Не всегда в преклонных годах.
Мы в цирке привыкли, что нас постоянно снимают для новостей. Нередко нас приглашали развлекать людей на каком-нибудь фестивале вареных раков или на сельском конкурсе красоты «Мисс Искусственное Осеменение», и мы попадали в сюжеты на местных телеканалах. Но теперь репортеры приезжали специально, чтобы взять интервью у Арти.
Он говорил только то, что им хотелось услышать. Мы все просто сбивались с ног, пытаясь уследить за этими толпами. Папа приобрел разборное сетчатое ограждение. Его устанавливали на выходе со сцены, чтобы удерживать зрителей, которым хотелось потрогать Арти и пообщаться с ним после представления.
Арти купил себе мототележку для гольфа взамен громоздкого инвалидного кресла. Папа увеличил штат охраны до пятидесяти человек. Все как один здоровенные, крепкие парни в голубой униформе с блестящими бляхами и нашивками на рукавах с эмблемой цирка Биневски. Каждому выдали компактный электрошокер и баллончик с нервно-паралитическим газом.
Арти перестал есть за общим столом в семейном фургоне. Мама готовила ему еду и относила на подносе.
Толпы, которые собирал Арти, приносили хорошие барыши всему цирку. В шатре близнецов, гиков, огнеглотателей и других циркачей ежедневно толпился народ, но все они ждали, когда начнется представление Арти.
Арти замкнулся в себе. Мама считала, что это просто еще один этап роста.
– Он всегда был чувствительным и ранимым и поэтому замкнутым, – объясняла она.
Папа был занят с утра до ночи («в жизни столько не вкалывал, как сейчас»), упиваясь царившим в цирке оживлением и собственным зычным голосом, отдающим приказы и распоряжения. Но в глубине его глаз поселилась растерянность, потому что он уже не был королевским початком всея кукурузы. Он это знал, чуял сердцем. Теперь папа работал не на себя. Он работал на Арти. Все вращалось вокруг Арти, от выбора гастрольных маршрутов до ассортимента сиропов в киосках, торгующих газировкой.
Что-то нас беспокоило. Некое смутное предчувствие, отзывавшееся в душе каждого нервной дрожью. Мы на всех парах мчались куда-то, но не знали куда.
