В том году мне исполнилось одиннадцать лет, Цыпе – шесть, близняшкам – четырнадцать, Арти – шестнадцать, и он торопился.

Арти поселился в собственном, отдельном фургончике, соединявшемся с семейным фургоном деревянной платформой. Все прошло быстро, без суеты. Папа лишь пожал плечами на просьбу Арти выписать чек. Охранники перетащили мебель из комнатушки за сценой, а я помогала расставлять ее. Мама переселила Цыпу в давно пустовавшую комнату Арти в семейном фургоне.

Арти расцвел и налился силой, а вот Ал и Лил потихонечку увядали. С каждым днем, с каждой прошедшей неделей они делались мягче, рыхлее. Лил стала рассеянной и все чаще впадала в прострацию. Часами сидела у себя в спальне и перебирала таблетки, которые хранила в отдельной сумке. Она выполняла обычную работу по дому, но сама как-то болезненно похудела, грудь обвисала. Одежда уже не сидела на ней как влитая. Макияж стал небрежным, а к вечеру расплывался совсем. Глаза лишились былого блеска.

В том году Лил решила, что дала близнецам все, что могла, и наняла им учителя фортепьяно. Арти утверждал, будто из-за этого она и плачет так часто. Близнецы говорили, что все началось после рождения Цыпы, а сейчас усугубилось.

Что думал папа по этому поводу, мы не знали. Ал то впадал в апатию, то развивал бурную деятельность. Однажды утром вышел отдать распоряжения на день, но оказалось, что Арти уже распределил поручения. Отец ходил раздраженный, придирался ко всем, стоял над душой у работников, пока те занимались делом. Стал проводить больше времени с Хорстом, а по вечерам появлялся перед почтеннейшей публикой, не застегнув фрак на все пуговицы и не нафабрив усы. А вскоре приехала доктор Филлис.

Ал считал себя неплохим лекарем. Это было его давнее хобби. Он читал медицинские журналы. Собирал аптечки первой помощи и лекарства. Был увлеченным любителем-терапевтом общего профиля, и как только у нас появились на это деньги – задолго до учреждения артуризма, – папа купил небольшой подержанный трейлер и обустроил там лазарет. Его увлечение механикой человеческого организма началось задолго до его экспериментов, результатом которых и стали мы, его дети. У отца были способности к врачеванию. Он «болел» медициной, однако врачей недолюбливал: слишком много они о себе мнят, потому что у них есть бумажка, какую можно повесить на стену.

При таком хобби Ала «Фабьюлон» практически не нуждался во врачебной помощи со стороны. Если нужен был ветеринар, звали Хорста, а людей лечил Ал. Огнеглотатели считали его гениальным целителем – столько он вылечил обожженных губ и волдырей на языках. Ал вправлял вывихи, совмещал переломы, диагностировал и лечил венерические болезни и справлялся с любыми инфекциями, от почек до тонзиллитов.

Лил меняла постели, утешала больных и читала им вслух, а всю работу выполнял Ал. Вскрывал нарывы ланцетом, с равным энтузиазмом промывал уши, носы и задние проходы, мастерски вынимал занозы и умело зашивал раны. «Колдунство без шрамов», как он нахваливал сам себя. Его главный врачебный триумф состоялся в тот вечер, когда пожилая зрительница в первом ряду упала без чувств при виде Арти. Отец сразу диагностировал сердечный приступ, разорвал ворот ее платья и прилепил ей на грудь одноразовые электроды. Все это происходило перед аквариумом Арти, на глазах у семи или даже восьми сотен зрителей. Обмякшее тело старушки задергалось. Очки слетели. Она шумно опорожнила кишечник и ожила, хотя и не пришла в сознание.

В цирке существовала традиция: утром по понедельникам Ал принимал в лазарете всех сотрудников «Фабьюлона», у кого имелись жалобы на здоровье. Многие говорили, что Алу надо было бы стать врачом, а не растрачивать свой талант в цирке. Сам он не считал, что растрачивает талант. «У меня есть постоянная практика на шестьдесят пациентов», – говорил он, увеличивая число до восьмидесяти, до ста двадцати, до ста шестидесяти по мере того, как прирастал цирковой штат.

А вскоре появилась доктор Филлис. Однажды утром она въехала на территорию и поставила белый фургончик в тридцати ярдах от трейлера с кошками, который в тот день был последним в ряду.

Она не сразу вышла наружу, а долго сидела в кабине. Я все видела, потому что ходила вокруг кошачьего трейлера и репетировала свои зазывальные реплики. Я делала вид, будто ничего не замечаю, а сама украдкой поглядывала на блестящий белый фургон с нарисованными на боковой двери двумя змеями, обвившимися вокруг посоха. Я едва различала бледную фигуру за тонированным лобовым стеклом. Мы расположились на этом месте два дня назад, все шатры и аттракционы были уже установлены, и в то утро особенных дел у нас не было. Кто-то еще не проснулся, кто-то сидел на ступенях жилого прицепа и попивал кофе.

Хорст брился на улице за своим трейлером, глядя в боковое зеркальце с водительской стороны. Многие видели, как подъехал белый фургон, но никто не проявил интереса. Наверняка это новый работник, которого нанял Ал, не потрудившись поставить кого-либо в известность.

Я решила, что она танцовщица со змеями. Из-за рисунка на двери. Змеи завораживали меня с раннего детства. Дверца кабины распахнулась, наружу вывалились две складные ступеньки, а потом возникла она.

Вся в белом: униформа, туфли, чулки, перчатки и, разумеется, медицинская маска и шапочка. Только очки были бесцветными, прозрачными, с очень толстыми стеклами, и из-за них глаза казались расплывчатыми и нечеткими.

Она вышла наружу и направилась к ближайшему охраннику. Им оказался Тим Дженкинс, крупный парень, бывший тяжелоатлет и капрал морской пехоты. Как только он демобилизовался, Ал сразу взял его в цирк. У парня еще не успел отрасти короткий армейский «ежик». Тим серьезно подходил к своим обязанностям в службе охраны. Когда к нему приблизилась невысокая, крепко сбитая фигура в белом, он расправил плечи и щелкнул каблуками.

Я прекратила ходить вокруг трейлера и, уже не таясь, уставилась на нее. Я поняла, что она женщина, по широким бедрам и пышной груди под белой униформой. Мне почему-то подумалось, что она индианка. Представился танец в свете живого пламени: змеи заползают под ее белые рукава, а она постепенно снимает с себя одежду.

Я не слышала, что она говорила, но Тим кивнул и указал на Хорста. Тот наблюдал за происходящим в зеркальце. Он бросил бритву на переднее сиденье и подошел к Тиму и белой женщине. Тим представил их друг другу, Хорст протянул руку для рукопожатия. Женщина демонстративно засунула руки в карманы белой форменной куртки. Хорст опустил руку и отступил на полшага. Затем он и странная женщина направились к жилому фургону Биневски. Я двинулась следом за ними, держась на почтительном расстоянии.

Было теплое, ясное утро. Где-то в Арканзасе, по-моему. Или в Джорджии. Я перепачкала туфли в кирпично-красной пыли, пока добралась до грузовика с генератором, и остановилась за ним, очень довольная, что нашла замечательное укрытие. Только потом до меня дошло, что шум генератора заглушит голоса и подслушивать не получится. Женщина в белом ждала перед дверью в фургон. Держала в руке тонкий портфель из искусственной кожи. Белого цвета. Она стояла совершенно спокойно, без всяких нервных движений. В окне показалось любопытное личико Цыпы.

Арти выехал наружу в коляске. Наморщенный лоб, вопросительный взгляд. Он ее не знает, подумала я. Он ее не приглашал. Арти кивнул и что-то сказал. Женщина заговорила, прижав к груди белый портфель. Арти съехал с пандуса и направился прочь от фургона. Женщина шла рядом с ним, продолжая беседу. Она сунула портфель под мышку и вновь убрала руки в карманы.

Портфель выскользнул у нее из-под мышки и медленно поплыл в воздухе к открытой двери в наш семейный фургон. На высоте около четырех футов. Женщина обернулась и уставилась на летящий портфель. Арти оглянулся через плечо, остановился и что-то крикнул. Портфель застыл перед самой дверью, развернулся в воздухе и поплыл обратно к белой женщине в два раза быстрее, чем уплывал от нее. Она протянула руку в перчатке, схватила портфель и снова сунула под мышку. Арти что-то говорил ей. Они еще долго ходили по лагерю: женщина шла, а он катился в коляске.

– Она жуткая, – произнесла Электра.

Ифигения мрачно кивнула и сунула в рот дольку яблока. Арти пропустил замечание мимо ушей.

– Как ей платить? Процент от выручки? Фиксированная зарплата? Когда кто-нибудь заболеет? Или пока все здоровы?

Ал говорил деловито, но в глазах сквозила нервозность. Арти оторвался от супа, поднял голову и посмотрел на папу.

– Не волнуйся насчет ее платы. Я сам разберусь. У нее есть что нам предложить. У нее высшее образование. Она настоящий профессионал в своем деле.

Папа угрюмо уставился в тарелку с супом. Лил мечтательно промолвила:

– Всегда приятно, когда рядом есть образованный человек.

Ал погладил ее по руке. Арти снова сосредоточился на супе, который пил через соломинку. Цыпа сидел рядом с Лил и развлекался тем, что заставлял горошины вылетать по одной из его тарелки с супом и выстраиваться ровным рядом на мелкой тарелке, приготовленной под второе. Цыпа не любил горох. Я поймала взгляд Ифи. Она подняла брови и надула губы. Элли сморщила нос. Мы, девочки, безмолвно согласились друг с другом, что даже если заболеем бубонной чумой, то не обратимся за помощью к женщине в белом.

Доктор Филлис пугала папу. После того разговора в первый день за обедом он больше не подвергал сомнению необходимость ее присутствия в цирке и не просил о рекомендации. Даже не интересовался, откуда она появилась и где работала раньше. Если же об этом спрашивал кто-то другой, Ал горячился и говорил, что она «настоящая леди» и хороший врач, и «клянусь твердыми сосками Девы Марии, больше мне ничего знать не нужно». Мы с близняшками поражались, как быстро он сдался. Все-таки у него отняли врачебную практику, его страстное увлечение. Я дергала папу, чтобы он попытался хоть что-нибудь узнать. Я не сомневалась: если он ничего не выяснит, Арти заставит меня узнавать все самой. Я почему-то была уверена, что Арти знает о докторе Филлис не больше, чем остальные. Хотя общается с ней чаще других.

Однажды утром, когда я помогала Арти вскарабкаться на платформу подъемника снаружи нашего фургона, он подмигнул мне и произнес:

– Тебе надо попросить доктора Филлис, чтобы она разрешила тебе заглянуть в микроскоп.

Я влезла на платформу, надавила на рычаг, и мы медленно поползли вверх. Утро выдалось солнечным. Теплым. Я не помню, где мы остановились. В какой-то маленькой долине. Вокруг лагеря простирались зеленые пастбища, прорезанные ручейками. Вдалеке виднелись пологие, поросшие лесом холмы, шоссе и небольшой городок. В лесу пели птицы. Из высокой травы доносились крики фазанов. Арти сполз с платформы на крышу. Ему нравилось загорать наверху. Ал установил подъемник и невысокое ограждение по краю крыши, чтобы он не свалился.

Арти стащил с себя трусы, подцепив резинку пальцем стопы. Потом перекатился на спину, подставляя живот теплым лучам солнца.

– Да, – произнес он, – маленькой Оли надо побольше общаться с доктором Филлис.

– Вот твоя мухобойка.

Я положила мухобойку поближе к Арти, чтобы он мог до нее дотянуться. Арти ненавидел мух, а они к нему липли, словно им было медом намазано.

– Оли, ты меня слышишь? – пробормотал он, пока я втирала ему в грудь масло для загара.

– Я к ней не пойду. Она мне не нравится.

– Оли, она тебе нравится. Очень нравится. Она умная, интересная, интеллигентная женщина, и у нее можно многому научиться.

– Ладно, – кивнула я, закручивая крышку на флаконе с маслом.

– Она будет говорить, а ты слушай. Ты хорошо слушаешь. Лучше всех.

Арти повернул голову и наблюдал, как я захожу на платформу, чтобы ехать вниз.

– Только не писай ни на кого сверху, – попросила я. – В прошлый раз папа по-настоящему разозлился.

Я отвернулась и двинулась вниз, глядя на маленький коричневый ручеек в траве за фургоном.

Через три часа я тащила мешки с мусором доктора Филлис на свалку при лагере, проклиная и докторшу, и Арти, и себя. Ярость клокотала в носу и рвалась наружу с каждым выдохом. Она приняла мое предложение помощи без намека на благодарность и стояла у меня над душой, пока я накачивала гидравлические опоры ее фургона. Потом велела постричь сорняки и траву вокруг машины и пройтись по всей выстриженной площадке граблями, чтобы собрать мусор. Насчет мусора доктор Филлис прочитала мне целую лекцию. Тут требования были особенно строгие. Каждый полный пакет из мусорного бака за ее фургоном требовалось убрать в еще один пакет, обмотать веревкой и завязать на два узла. Три таких маленьких пакета нужно сложить в один большой, обмотать его веревкой и опять завязать на два узла. И только потом большие пакеты можно было нести на свалку.

Она считала само собой разумеющимся, что Арти пришлет ей меня или кого-нибудь более расторопного, кто будет ее обслуживать. Никакого «спасибо» я не дождалась.

Когда я вернулась к ее фургону, дверь была заперта. Мне пока не удалось проникнуть внутрь. Я позвонила в звонок у двери.

– Да? – раздался голос Филлис в маленьком динамике.

– Я закончила с мусором, мэм.

– Тогда на сегодня все. Прими ванну и обязательно вычисти под ногтями. Придешь завтра утром.

Миновал месяц, но мне по-прежнему не удавалось проникнуть в ее фургон. Я заливала бензин в топливный бак, носила ей воду, выкачивала содержимое туалетного бака, каждый день заворачивала мусор и завязывала его бантиками, как рождественские подарки, на каждой стоянке возилась с выравниванием ее фургона, убирала площадку вокруг, чуть ли не целовала ее холодную, обвисшую задницу, но все без толку.

Тем временем докторша воцарилась в лазарете, практически выгнав оттуда Ала. Медосмотры почти прекратились. По понедельникам папа по-прежнему осматривал всех членов семьи, но только членов семьи. Дома, в столовой. Он выслушивал нас, стуча пальцами по спине и груди. Выспрашивал, как у нас со стулом. Поднимал нам веки, заглядывал в горло, сердито хмурился на наши грязные ногти, втирал нам в десны какую-то синюю гадость, а тех, у кого были волосы, проверял на наличие вшей и клещей, но проделывал все это без огонька. Без былого энтузиазма. И как будто тайком. За спиной докторши.

Эту вырезку из газеты я нашла лишь через несколько лет, в личном архиве журналиста Норвала Сандерсона, который присоединился к цирку вскоре после того, как у нас появилась ДФ (доктор Филлис). У Норвала имелись возможности, недоступные для Биневски. Если ему нужна была информация о чьем-то прошлом, он мог получить доступ к архивным материалам и микрофильмам любой газеты в стране.

«Сегодня в больницу Святой Терезы поступила студентка Нью-Йоркского университета, которая сама провела себе хирургическую операцию на брюшной полости, прямо в комнате общежития.

Руководство университета сообщило нашему корреспонденту, что утром во вторник двадцатидвухлетняя Филлис Глинер, студентка третьего курса биохимического факультета, включила аварийный сигнал в своей комнате в общежитии. Пришедший по вызову комендант корпуса Грегори Фелпс нашел студентку лежащей на столе в окружении хирургических инструментов. Живот девушки был перевязан окровавленной простыней.

«Она была очень слаба, но в сознании, – пояснил Фелпс. – Сказала, чтобы я ничего не трогал, но вызвал ей «скорую». Сказала, что комната стерильна, и здесь ничего нельзя трогать. Несколько раз повторила. Весь стол был залит кровью. Если судить по тому, что я увидел в зеркалах вокруг стола, ей требовалась неотложная помощь, и я пошел вызывать «скорую».

Полицейский хирург Кевин Горан осмотрел комнату Глинер, когда ее увезли в больницу. «Это была самодельная, но полностью функциональная операционная, – заявил Горан. – Имелся набор хирургических инструментов, необходимых для достаточно сложной полостной операции, и очень грамотная система зеркал, позволяющая провести операцию на собственной брюшной полости».

Врачи, принимавшие Глинер в больнице, сообщили, что девушка пребывала в сознании, говорила связано и разумно, но была обессилена от потери крови. «Шока у нее не было, – сказал доктор Винсент Кораччио, главный хирург больницы Святой Терезы. – Но нас поразили ее хирургические умения. Она провела операцию на собственной брюшной полости и уже зашивала разрез, когда поняла, что силы оставляют ее. Тогда позвала на помощь. Я почти ничего не делал, только зашил внешний разрез. Мастерская, аккуратная работа».

Операцию на себе девушка проводила под местной анестезией. По словам сотрудников больницы, Глинер была уверена, что безымянная тайная организация имплантировала в нее некое устройство с дистанционным управлением. Она разрезала себе живот с целью избавиться от устройства, помещенного рядом с печенью. Ни полиция, проводившая обыск в комнате Глинер в студенческом общежитии, ни врачи в больнице не обнаружили никакого неопознанного устройства».

Вырезка была вклеена в записную книжку Сандерсона. На следующей странице он дописал от руки: