Глава XXVII
СВАДЬБА

После того, как жюри матрон представило свое заключение, комиссия вынесла решение: брак аннулирован, графиня Эссекс снова становится леди Фрэнсис Говард. Случилось это через неделю после смерти сэра Томаса Овербери.

Семеро членов комиссии, которые голосовали в пользу такого решения, заслужили бесконечную благодарность короля; пятеро других, голосовавших против, заслужили его молчаливый гнев. Не смягчило гнева и знание того, что мнения подданных, как благородного происхождения, так и из простых, разделились почти в той же пропорции, что и голоса судей.

Шесть недель спустя его величество представил новые доказательства безмерной своей любви к Рочестеру, сделав его графом Сомерсетом и даровав баронство Брансептское – богатые угодья этого баронства были присоединены к уже имевшимся обширным владениям того, кто семь лет назад владел лишь переменой платья.

Теперь и двор, и весь город говорили только о предстоящей свадьбе. Дабы отметить событие с подобающим размахом, король, заглянув в казну и увидев, что она совершенно пуста, продал принадлежащие короне земли, и все до последнего пенни было истрачено на подарки и пиры, которые длились неделю. Само же бракосочетание состоялось 26 декабря.

Леди Фрэнсис, одетую в непорочно-белое, с распущенными волосами, вели к алтарю гостивший при английском дворе герцог Саксонский и дядюшка Нортгемптон – он-то был твердо уверен, что в результате этого брака все его амбиции будут наконец-то удовлетворены.

Ее светлость всегда отличалась хрупкостью, а в эти последние месяцы так исхудала, что черты ее обрели почти неземную воздушность, а в глазах светился чуть ли не страх – все приписали эти перемены ужасам ее предыдущего брака.

После банкета в Уайтхолле, после маскарада, специально подготовленного к бракосочетанию Кампионом, после бала Робин увез новобрачную в Кенсингтон, в деревенский дом, который предоставил ему сэр Баптист Хикс.

Доведенная до нервного истощения напряженным днем и мыслями о предстоящей ночи, невеста устало опустилась в кресло, а жених, одетый в великолепный свадебный наряд из белого шитого серебром атласа, стал перед ней на колени. Стоя в этой рыцарской позе, он взял ее изящную ручку в свои руки и поклялся сполна вознаградить за все те страдания, которые она вынесла ради их любви.

Эта клятва, казалось, вдохнула в нее жизнь.

– Да, все это было, было! – воскликнула она с горячностью, даже странной при крайней ее усталости. – Я на все пошла ради любви к тебе, Робин. Ради того, чтобы ты стал моим и чтобы ничто нам не препятствовало. Помни об этом, Робин. Помни всегда!

– Разве я могу забыть, милая?

Она рассеянно играла его золотыми кудрями.

– Неужели я не заслуживаю прощения? Пусть будет забыто все!

– Прощение? Забвение? – Он рассмеялся и обнял ее за талию. – Милая, ты переутомлена.

– Да, да, – прозвучавшая в его голосе заботливость вызвала у нее слезы. – О, Робин, Робин! – Она взглянула на него с печальной улыбкой. – Мы заранее заплатили, и заплатили дорого, за наше счастье. Теперь от тебя зависит, чтобы ничто не нарушало его.

– Дорогая, что может помешать нашему счастью?

– Я… Я не знаю. Мне страшно.

Он приподнялся, взял ее на руки и так стоял, прижав ее к груди.

– Отдохни, дорогая супруга моя, забудь свои страхи. С ними покончено, покончено со всем злом. Отдохни, родная. – Он нежно поцеловал ее. – Сейчас ты станешь настоящей моей женою.

Но отдохнуть ни духом, ни телом им не удавалось – празднества только начались. Они должны были длиться неделю и с таким размахом, какого не знала ни одна свадебная церемония в Уайтхолле.

На счастливую пару сыпались дары, по ценности своей превосходившие все, что прославило это знаменитое излишествами царствование. Сам король преподнес новобрачной драгоценностей на десять тысяч фунтов. Каждый вечер проходили маскарады: одну пьесу написал Бен Джонсон, другую – Кампион, следующую – сам сэр Фрэнсис Бэкон (этот маскарад он устроил на свои собственные средства. Пьеса была такой экстравагантной, что публика даже начала поговаривать о душевном здоровье автора). Лорд-мэр устроил в честь новоиспеченных графа и графини Сомерсет банкет в Мерчант-Тейлорз-холле, а на том самом поле для ристалищ, где судьба впервые отметила мистера Роберта Карра, состоялся турнир, и все участники были одеты в цвета новобрачных. Более того, ради этого события, похоже, примирились все прежде враждовавшие партии. Даже королева забыла о своей нелюбви к Карру – а уж она-то была яростной противницей аннулирования брака – и преподнесла супружеское ложе, что было недвусмысленным символом примирения. И благородный Пемброк, признанный вождь всех врагов фаворита, тоже участвовал в турнире в костюме цветов графа Сомерсета – зеленом с золотом.

Но на самом-то деле это было лишь временным перемирием, ибо вражда пустила слишком глубокие корни. И последующие события взрыхлили почву.

Дело в том, что брак, такой желанный и давшийся такими трудами, поставил Сомерсета в полную зависимость от Нортгемптона и Говардов. Теперь эта семья, члены которой занимали чуть ли не дюжину видных придворных должностей, еще более укрепила свои позиции.

Очень скоро возникла и мощная оппозиция – Герберты, Сеймуры, Расселы с горечью увидели, что придворные блага монополизированы одним семейством, притом семейством тайных диссидентов.

Сомерсет понимал все это, и собственное положение отнюдь его не радовало. Он искал способы обезопасить себя и с тоской большей, чем когда-либо, вспоминал Овербери. Да, Овербери ему очень не хватало. Ему не хватало основательных суждений и тонких советов бывшего ментора. Сомерсет уже видел, что принял не ту сторону, он заметил, как усиливается антиговардовская группировка, в конце концов в нее вошли почти все, имевшие какой-то голос и вес. Он понимал, что буря обязательно разразится, она сметет и Говардов, и его вместе с ними. Вот теперь он припоминал все предупреждения Овербери, все его предостережения против союза с этим семейством и особенно со старым негодяем Нортгемптоном.

В отчаянии, не зная, как выйти из этого трудного положения, он предпринял, пожалуй, самый опасный из всех совершенных им когда-либо шагов.

Пост государственного секретаря пока еще оставался незанятым, а поскольку казна пустовала и откладывать сессию парламента далее было невозможно, также невозможно было откладывать и назначение. Номинально обязанности, входившие в компетенцию первого министра королевства, выполняли сэр Томас Лейк и сэр Ральф Винвуд (они оба, конечно, надеялись официально занять пустовавший пост), к тому же на него претендовал один из Невиллов.

Его светлость рассмотрел все кандидатуры и остановил свой выбор на сэре Ральфе Винвуде. Это был крупный, смуглый джентльмен с полным румяным лицом, окладистой черной бородой и спокойными, глубоко посаженными глазами. Он весьма старательно искал расположения лорда Сомерсета, а на свадьбу явился с многочисленными роскошными дарами. К тому же он обладал хорошими способностями и быстрым умом, и Сомерсет надеялся найти в нем второго Овербери – того, кто взял бы на себя все труды, а славу оставил своему патрону.

Как всегда, послушный воле фаворита, король подписал назначение, и пост достался тому из трех кандидатов, который, на первый взгляд, казался окружающим наименее подходящим. Невиллу были выделены какие-то незначительные привилегии, и он, раздосадованный, ушел в отставку. Но иначе повел себя сэр Томас Лейк. Его-то претензии были самыми обоснованными, поскольку за спиной были годы безупречной службы и богатый опыт, приобретенный еще в царствование Елизаветы. Он принял назначение Винвуда как оскорбление со стороны Сомерсета, посчитал себя униженным и перешел в лагерь врагов – он стал противником самым яростным и боевым и ждал возможности свести с фаворитом счеты.

Прежде чем эта возможность ему представилась, прошел целый год, богатый событиями год.

В июне умер граф Нортгемптон – этот свой последний в жизни поступок он совершил с характерной для него помпезностью и тщеславием. По иронии судьбы он всего лишь несколько месяцев наслаждался должностью, к которой стремился, ради которой интриговал всю жизнь.

Должность лорда-хранителя печати перешла к Сомерсету. Саффолк унаследовал казначейство – ту самую вотчину, которую так долго вожделел и так недолго распахивал Нортгемптон, а должность лорда-камергера, которую прежде занимал Саффолк и о которой отчаянно мечтал Пемброк, также досталась Сомерсету. Пемброк полностью отвечал требованиям, предъявляемым к этой должности, к тому же его поддерживала королева, однако король, похоже, в .своей любви к фавориту никакого удержу не знал. Как не знала границ и алчность фаворита.

Все эти перемещения и назначения породили новых врагов. Сомерсет рассорился с Ленноксом и Хэем из-за испанского вопроса, и вообще внешняя политика, которую теперь Сомерсет вел сам, пришла в расстройство. Все это несказанно его раздражало.

Испания и Австрия объединились против протестантских государств. Курфюрст Саксонский почувствовал опасность и обратился к своему тестю, королю Якову, с просьбой выполнить союзнический договор. Сомерсет попал под подозрение из-за происпанских симпатий – на эту сторону его склоняли Говарды.

Растерянный, перепуганный ходом событий, которыми он не мог, да и не способен был управлять, он все сильнее тосковал по Овербери. Овербери сумел бы увидеть всю картину в целом, сумел бы указать безопасный путь! И думая о печальном конце друга, Сомерсет все чаще корил себя и впадал во все большую тоску и раздражительность.

Он стал ссориться с королем, а поскольку серьезных аргументов, которыми раньше снабжал его Овербери, у Сомерсета теперь не было, он возмещал их отсутствие строптивостью, крайне неуважительным тоном, даже грубостью, и его величество настолько был возмущен, что сделал серьезное предупреждение. Перед таким предупреждением вынужден был склониться и упрямый Сомерсет.

– Робин, тебе следовало бы помнить, что всем своим существованием, за исключением разве плоти и крови, ты обязан мне.

– За что я и плачу вам такой преданностью, которую вы не встретите ни у кого, в том числе и среди тех, кто обязан вам плотью и кровью, – последовал ответ.

Король, нахмурившись, разглядывал строптивца.

– Мне что, следовало бы бичевать себя за то, что я сам возвысил человека, посмевшего пронзать мой слух подобными речами?

Его светлость презрительно передернул плечами и отвернулся, а король вскочил в крайнем гневе.

– Ах ты невежда! Черт побери, не дай Господь, если я решу, будто ты меня презираешь или умаляешь мое достоинство, ибо тогда моя любовь к тебе обратится ненавистью! Уйди прочь! Уйди и поучись, как следует себя вести, прежде чем снова предстать предо мною и прежде чем я смогу смыть из моей памяти твои ошибки. Иди!

Сомерсет мрачно поклонился и вышел вон, а король, уязвленный в лучших чувствах, расплакался, словно женщина, к которой охладел любовник.

Единственной, к кому Сомерсет сохранил нежное отношение и ласковую приязнь, была его графиня – та самая, которая когда-то помогла ему преодолеть его собственные предубеждения и его собственную неуверенность в себе.

Они перебрались из Кенсингтона в Честерфорд-парк, возле Теобальда, а потом, поскольку здоровье графини оставляло желать лучшего, переехали в Айлуорт. Здоровье жены немало заботило Сомерсета, и он относился к ней с неизбывной нежностью. Но даже в ее присутствии он не мог избавиться от меланхолии – порождения все возраставших трудностей, глухой враждебности окружающих и собственной растерянности.

Он, как и большинство мужей, чья душа трепетала в тревоге, поверял ей свои горести, откровенно рассказывал о прошлом и особенно о той неоценимой помощи, которую оказывал ему Овербери, он изливал ей свои жалобы, и эти его воспоминания об Овербери еще сильнее мучили ее и без того больную совесть. А он, к пущему ее расстройству, все горше корил себя за постигшую участь Овербери.

Фразы из последнего письма Овербери жгли его душу:

«Твоя жизнь станет гнусным примером предательства и назиданием тем, кто задумает совершить подобное… Ты показал низость души, а я виновен лишь в том, что доверился тебе… На мою долю выпали страдания, неведомые другим… И ты, виновник этих страданий, ты, который должен был бы любить меня безмерно, сгинешь сам, как сгинул я».

Однажды он вслух процитировал эти страшные строки, и ее светлость, побледнев и задохнувшись от ужаса, подбежала к нему, обхватила его златокудрую голову руками и прижала к груди, как бы стремясь уберечь от мириад терзавших его мыслей.

– Возлюбленный мой, ты видишь лишь плоды, но не семена! Как можешь ты корить себя за его страдания, если это он виноват в страданиях твоих?

– Но ведь из-за моего предательства он попал в застенок и там сгинул!

– Условия его заточения вовсе не были бы такими строгими, если бы он сам до этого не довел.

– Может быть… И все же порой я чувствую себя убийцей. А ведь я так его любил… Она застонала и прижала его к себе еще крепче.

– Ты же не хотел этого! Ты никогда не желал ему смерти. Да если б и так, кто посмел бы обвинять тебя? Ты поступил так, защищая себя, чтобы спасти от крушения свою жизнь – свою и мою. И мою! Неужели ты забыл об этом? Неужели ты простил ему те ужасные слова, что он сказал тебе в ночь ссоры? Другой на твоем месте заколол бы его на месте за эти слова без всякой жалости.

– Пусть бы я тогда его убил, – ответил он. – Это было бы честнее. Но между нами было столько всего… Он служил мне так преданно, с такой любовью! Я был связан с ним такими прочными узами, я так в нем нуждался…

– Но если бы он был жив, он разбил бы в прах все твои надежды. Он приговорил бы меня до смерти быть женой Эссекса, а ты… О, мой дорогой, мой дорогой! Твой ум в смятении. Ты помнишь лишь часть того, что было им сделано.

– Потому что я тоскую по нему и нуждаюсь в нем более, чем когда-либо. Потому что без него я чувствую себя беспомощным. Да, вот я и сказал! Теперь я понимаю, как мне следовало поступать. Мне следовало понять, что разум его болен, мне следовало терпеливо объяснить ему, как много значило для меня это аннулирование брака, как зависело от этого мое счастье. Я бы растопил его сердце, я уверен. Он любил меня… А я… Я оставил его подыхать, словно крысу, в ловушке, в которую сам и загнал.

– Робин! – вскричала она, и это был крик боли. – Если я хоть что-то для тебя значу, не терзай меня более такими словами!

– Ах! Прости меня, любимая. – И он погладил ее бледное, измученное личико.

– Время исцелит твои страдания, – уверила она.

– Время? – Он смотрел перед собой глубоко запавшими и печальными глазами. – Время сделает эту потерю еще горше. Потому что с каждым днем его отсутствие становится для меня все тяжелее.

– Забудь обо всем, – прошептала она с горячей мольбой. – Забудь о делах, о долге, о заботах, о дворе. Тщеславие не приносит счастья. Давай заживем тихо, спокойно в Рочестере или в Брансепте, где пожелаешь! У меня есть ты, у тебя есть я. Разве этого недостаточно, мой Робин? Давай удалимся от света, и мы найдем мир.

Да, пока он слушал ее, он так и думал. Но тот, кто вкусил власти, уже не может без нее существовать, она становится наркотиком.