В то время, как несчастья следовали одно за другим, барон де Таверне чудом избежал опасности.

Не имея возможности оказать физическое сопротивление этой всепожирающей силе, сметавшей все на своем пути, он, тем не менее, не терял спокойствия и ловко удерживался в самом центре толпы, катившейся к улице Магдалины.

Много людей было смято на парапетах площади, раздавлено на углу Гардмебль. Толпа эта оставляла за собой кровавый след, но, несмотря на большие потери, вынесла тех, кто находился в центре, в безопасное место.

Сейчас же народ с радостными криками рассыпался по бульвару.

Барон де Таверне оказался вместе с окружавшими его людьми в безопасности.

В то, что мы сейчас сообщим, было бы трудно поверить, если бы мы уже давно не описали характер барона, ничего не скрывая.

Во все это ужасное путешествие барон де Таверне – Да простит ему Господь – думал только о себе.

Мало того, что он был далеко не хрупкого сложения, барон был еще и человеком действия, а в трудную минуту такие люди руководствуются обыкновенно поговоркой Цезаря: Age quod agis.

Не будем утверждать, что барон де Таверне был эгоист; предположим, что он был человек рассеянный Впрочем, как только он оказался на бульваре, как только он почувствовал себя свободнее, как только он понял, что избежал смерти и возвращается к жизни, как только обрел уверенность в себе, барон удовлетворенно крякнул. Но сразу вслед за тем он закричал.

Это был крик отчаяния.

– Дочь моя! Дочь моя!

Он застыл, уронив руки; глаза его смотрели в одну точку и ничего не выражали, он словно перебирал в памяти все подробности разлуки с дочерью – Бедный! – прошептали сочувствующие женские голоса.

Вокруг барона образовался кружок из людей, готовых его пожалеть и, в особенности, повыспросить.

Однако такие разговоры были не в обычае барона де Таверне. Ему было неловко перед окружавшими его сочувствовавшими людьми. Сделав над собой усилие, он разорвал этот круг и – к чести барона – зашагал по направлению к площади.

Впрочем, те несколько шагов, которые он успел сделать, были следствием неосознанного чувства родительской любви, а она не исчезает навсегда из человеческого сердца. Но здравый смысл в тот же миг пришел на помощь барону и остановил его.

Давайте проследим, если угодно читателю, за ходом его мыслей.

Прежде всего он подумал, что на площадь Людовика XV пробраться невозможно. Там были заторы, убийства; с площади одна за другой катились людские волны, и было бы так же нелепо пытаться идти им наперекор, как пловцу пытаться плыть вверх по Рейну Ну и, кроме того, раз уж десница Господня спасла его в толпе, как он может противиться Божьей воле и снова подвергать себя опасности, разыскивая женщину среди ста тысяч других?

Потом у него появилась надежда, напоминающая золотой луч, скрашивающий безнадежность самой мрачной ночи.

Разве Андре не была рядом с Филиппом, разве не держалась она за его руку, разве он не должен был бы защищать ее, как мужчина и как брат?

Ничего странного не было в том, что его, слабого, немощного старика, увлекла за собой толпа, но Филипп – страстная натура, он вынослив, живуч; у Филиппа – стальные мышцы; Филипп отвечает за сестру; нельзя себе представить, чтобы его могла подчинить себе кучка людей:

Филипп, конечно, боролся и победил.

Как всякий эгоист, барон приписывал Филиппу те качества, которых эгоист обыкновенно лишает себя, но ищет в других: не быть сильным, щедрым, отважным – для эгоиста в этом и заключается эгоизм; человек, обладающий этими качествами, для него – соперник, противник, враг, ведь он лишает его преимуществ, которые эгоист считает себя вправе не признавать.

Барон де Таверне убедил себя в том, что Филипп наверняка должен был спасти сестру, что он потерял какое-то время на то, чтобы потом отыскать отца и тоже его спасти. Но теперь, вероятно – и даже несомненно, – он уже отправился на улицу Кок-Эрон вместе с сестрой, утомленной всей этой суматохой Он повернул назад и, спустившись по улице Капуцинов, вышел на площадь Конкет или Людовика Великого, ныне – площадь Виктории.

Однако, еще не дойдя до особняка, он увидел разговаривавшую с кумушками Николь. Она крикнула с порога:

– А где господин Филипп и мадмуазель Андре? Что с ними?

Всему Парижу было уже известно о случившейся беде от тех, кому удалось спастись; новость обрастала слухами.

– Ах, Боже мой! – вскричал барон. – Так они, значит, еще не возвращались, Николь?

– Нет, сударь, нет, их не видно.

– Должно быть, они пошли в обход, – предположил барон; его все сильнее охватывала дрожь по мере того, как рушились его предположения.

Барон остался ждать на улице с причитавшей Николь и простершим к небу руки Ла Бри.

– Вон господин Филипп! – закричала Николь в неописуемом ужасе, потому что Филипп был один.

Это и в самом деле был Филипп, он запыхался, на лице его было написано отчаяние.

– Сестра здесь? – издалека крикнул он, заметив собравшихся на пороге людей.

– Боже мой! – заикаясь, проговорил бледный барон.

– Андре! Андре! – продолжал кричать молодой человек, подбегая к дому. – Где Андре?

– Мы ее не видали, ее здесь нет, господин Филипп. Господи, помилуй! Милая барышня! Николь зарыдала.

– Как ты мог вернуться? – вскричал барон с несправедливой злобой.

Вместо ответа Филипп подошел ближе, показал на окровавленное лицо и перебитую и болтавшуюся, словно неживая, руку.

– Ах, Андре, – вздохнул старик, – бедняжечка моя! Он опустился на каменную скамейку рядом с дверью.

– Я найду ее живую или мертвую! – с мрачным видом проговорил Филипп.

Он бросился бежать обратно, словно в лихорадке. На бегу он поддерживал правой рукой левую через прореху в куртке. Если бы эта ненужная рука помешала ему вернуться в толпу и у него был бы топор, он отрубил бы ее.

Тут-то он встретил на площади Руссо, нашел Жильбера, увидел мрачного, залитого кровью хирурга, более похожего на сатану, возглавлявшего убийство, чем благодетеля, облегчавшего страдания.

Филипп почти всю ночь бродил по площади Людовика XV.

Он никак не мог отойти от стен Гардмебль, где был найден Жильбер, поднося к глазам зажатый в кулаке клочок белого муслина.

Когда небо начало светлеть на востоке, изможденный Филипп был готов рухнуть среди трупов, не таких бледных, как он, испытывая странное головокружение. Он вдруг подумал, как в свое время его отец, что Андре уже вернулась или что ее доставили домой: Филипп поспешил на улицу Кок-Эрон.

Он издали заметил у дверей тех, кого оставил, уходя на поиски Андре.

Он понял, что Андре не появлялась, и остановился.

Барон его заметил.

– Ну, что там? – закричал он Филиппу.

– Как! Сестра еще не вернулась? – спросил Филипп.

– Увы!.. – в один голос вскричали барон, Николь и Ла Бри.

– Неужели ничего? Никаких новостей? Никаких сведений? Никакой надежды?

– Ничего!

Филипп рухнул на каменную скамейку у двери, барон завыл.

В это самое мгновение в конце улицы появился фиакр. Он неторопливо подъехал и остановился против особняка.

Через окно в дверце можно было заметить женщину, уронившую голову на плечо и находившуюся словно в забытьи. При виде ее Филипп очнулся и рванулся к экипажу.

Дверца фиакра распахнулась, и оттуда вышел какой-то человек, неся Андре на руках.

– Мертвая! Мертвая! Вот нам ее и принесли! – вскричал Филипп, падая на колени.

– Мертвая! – пролепетал барон. – Сударь! Неужто она и вправду мертва?

– Я другого мнения, господа, – спокойно отвечал державший Андре человек. – Надеюсь, что мадмуазель де Таверне всего-навсего лишилась чувств.

– Колдун! Это колдун! – воскликнул барон.

– Господин барон де Бальзамо! – прошептал Филипп.

– Он самый, господин барон, и я весьма рад, что мне удалось узнать мадмуазель де Таверне в этой ужасной давке.

– Где именно, сударь? – спросил Филипп.

– Около особняка Гардмебль.

– Совершенно верно, – заметил Филипп. Неожиданно выражение радости сменилось на его лице мрачной подозрительностью:

– А почему вы привезли ее так поздно, барон?

– Сударь! Вам нетрудно будет помять мое затруднительное положение, – не удивившись вопросу, отвечал он. – Я не знал адреса вашей сестры и приказал своим людям доставить ее к маркизе де Савиньи, одной из моих приятельниц, она живет недалеко от королевских конюшен. А этот славный малый – вот он, перед вами, – это он помог мне поддерживать мадмуазель… Подойдите, Контуа.

Бальзамо махнул рукой, и из фиакра вышел лакей в королевской ливрее.

– Этот славный малый служит в королевских конюшнях, он узнал мадмуазель, потому что отвозил вас однажды из Ла Мюэт в ваш особняк. Мадмуазель обязана этой счастливой встречей своей необычайной красоте. Я приказал посадить ее в фиакр рядом со мной и вот теперь имею честь вам доставить со всем моим почтением мадмуазель де Таверне менее пострадавшей, чем вы ожидали.

Он почтительно передал девушку на руки барону и Николь.

Барон впервые ощутил на глазах слезы и, подивившись своей чувствительности, не стал их скрывать. Филипп подал здоровую руку Бальзамо.

– Сударь! – обратился барон к Бальзамо. – Вы знаете мой адрес, знаете, как меня зовут. Прошу вас пройти в дом, где бы я мог поблагодарить вас за оказанную нам услугу.

– Я лишь исполнил долг, сударь, – отвечал Бальзамо. – И потом, вы в свое время оказали мне гостеприимство.

Поклонившись, он пошел прочь, не отвечая на приглашение барона зайти в дом.

Обернувшись, он прибавил:

– Прошу прощения, я забыл оставить вам точный адрес маркизы де Савиньи; она живет в своем особняке на улице Сент-Оноре, рядом с Фейан. Я вам сообщаю это на тот случай, если мадмуазель де Таверне сочтет своим долгом нанести ей визит.

В его объяснениях, во всех этих подробностях, в нагромождении доказательств Филипп, да и барон чувствовали любезность, глубоко их тронувшую.

– Сударь, – заметил барон, – моя дочь обязана вам жизнью.

– Я знаю это, сударь, я счастлив и горд этой мыслью, – сказал Бальзамо.

На этот раз Бальзамо в сопровождении Контуа, отказавшегося от вознаграждения Филиппа, сел в фиакр и уехал.

Почти в ту же секунду Андре открыла глаза, будто приходя в себя с отъездом Бальзамо.

Некоторое время она не могла говорить, ничего не слышала и поводила вокруг испуганными глазами.

– Боже мой! Боже мой! – прошептал Филипп. – Неужто Господь вернул нам ее только наполовину? Уж не сошла ли она с ума?

Казалось, Андре поняла его слова и покачала головой. Однако она по-прежнему не произносила ни слова и будто находилась во власти сильнейшего возбуждения.

Она стояла возле скамейки и указывала рукой в ту сторону, где исчез Бальзамо.

– Довольно! Этому должен когда-нибудь наступить конец. Помоги сестре войти в дом, Филипп.

Молодой человек подхватил Андре здоровой рукой. Другой рукой девушка оперлась на Николь. Андре двигалась, словно во сне. Так они вошли в дом и добрались до своего павильона.

Только здесь к ней вернулся дар речи.

– Филипп!.. Отец! – проговорила она.

– Она нас узнает, она нас узнает! – вскричал Филипп.

– Конечно, узнаю! Господи! Что же это было?

Андре закрыла глаза, но на сей раз не потому, что потеряла сознание, а засыпая спокойным сном.

Николь, оставшись наедине с Андре, раздела ее и уложила в постель.

Вернувшись к себе, Филипп увидел врача: предупредительный Ла Бри сбегал за ним, как только нашлась Андре.

Доктор осмотрел руку Филиппа. Перелома не было, рука была только вывихнута. Доктор сильно надавил на руку и вернул плечо в первоначальное положение.

Беспокоясь за сестру, Филипп пригласил врача к постели Андре.

Доктор пощупал у девушки пульс, послушал ее и улыбнулся.

– Ваша сестра спит спокойно и безмятежно, как ребенок, – сказал он. – Пусть она спит, шевалье, ей ничего больше не нужно.

А барон, едва убедившись в том, что его дети живы, заснул крепким сном.