На ее лицо лился желтый свет, и Эдит раскрыла глаза навстречу своему поражению. Она лежала в их с Томасом спальне, крепко закутанная в одеяла. Перед ней стояла Люсиль, державшая в руках поднос с завтраком. Когда она увидела, что Эдит проснулась, женщина улыбнулась, демонстрируя свое участие.

– Эдит? – жизнерадостно позвала она. – Эдит? Дорогая! Мы нашли вас рядом со входной дверью. Вам теперь лучше?

Хуже. Гораздо хуже. И я в смертельной опасности. Эдит попыталась встать. Комната завертелась, как сумасшедшая. Даже в полубессознательном состоянии Эдит понимала, что она не должна показывать, что что-то знает. Ее жизнь зависит о того, как хорошо она сможет сохранить свою тайну. Она пока еще не отписала им свое состояние, и они должны верить, что она собирается это сделать. Они вынуждены будут поддерживать в ней жизнь, чтобы она смогла поднять ручку и нацарапать свою подпись. Чтобы она могла написать Фергюсону и велеть ему отдать Томасу все деньги, которые ей принадлежат.

А вот потом они ее убьют.

Тошнота и судороги были слишком сильны, чтобы она могла терпеть их молча.

– Мне нужно в город… к доктору, – неразборчиво произнесла она.

– Конечно, конечно, – попыталась успокоить ее Люсиль. – Но боюсь, что нас занесло снегом. Придется подождать пару дней.

Люсиль присела и набрала в ложку овсянку, обращаясь с Эдит как с ребенком.

Тот ребенок, бедняжка, подумала Эдит и покачала головой. Ведь ночью она же видела фотографии ребенка, правда? Голова у нее отупела. Она окончательно запуталась и была совершенно измучена. Ей надо выбираться отсюда.

Подальше от Багрового пика.

Я должна собраться и начать наконец думать. Ее сердце билось неровно, пропуская удары, и Эдит боялась, что с ней случится сердечный приступ.

– Вы должны поесть, моя дорогая. Вам надо набираться сил, – Люсиль опять попыталась скормить ей немного каши. – Я ухаживала за своей матерью, а теперь поухаживаю за вами, детка.

Эдит слушала ее, но рта не раскрывала. Раздраженная, Люсиль поставила тарелку с кашей и налила Эдит чашку чая.

– Понимаете, отец ненавидел мою мать. И он был настоящий зверь. Сломал ей ногу. Раздавил ее на две части каблуком сапога.

От шока Эдит приоткрыла рот. Она об этом никогда ничего не слышала. Или Люсиль все это сочиняет? Но зачем?

– Она так и не смогла до конца восстановиться. А долгое время была вообще прикована к постели. Так что я ухаживала за ней. Кормила. Купала. Причесывала. Прихорашивала. И с вами я буду делать то же самое. Буду вас прихорашивать.

Спокойно, велела себе Эдит. Но она еще больше испугалась. История семейства Шарпов содержала в себе жестокости и безумства, о которых Эдит даже не подозревала. Если то, что Люсиль только что ей рассказала, – правда, то неудивительно, что мертвецы бродят здесь по всему дому и забираются в постели.

Люсиль хотела еще что-то сказать, но в комнату вошел Томас, толкая перед собой инвалидное кресло. Волосы у Эдит встали дыбом. Это было то самое кресло, в котором на фото сидела Памела Аптон. Рядом с ней стоял Томас. А она держала в руках ту чашку, в которой Люсиль несчетное число раз приносила Эдит ее чай. Слишком часто это происходило. И чай сжигал ее внутренности, мучил ее, убивал.

– Что это? – взвизгнула Эдит.

– Тебе будет легче передвигаться по дому, – ответил Томас с фальшивой веселостью. Но роль ему не удалась: улыбка так и не появилась у него в глазах, и он отвернулся.

– Я позабочусь об Эдит, – сказал он сестре. – Ты можешь идти.

Люсиль вызывающе посмотрела на него, но Томас не сдавался. Тогда сестра смирилась, встала и поцеловала Эдит в лоб полным любви поцелуем. В руки ей она дала чашку со смертельным чаем.

– Вы скоро покинете постель, – проворковала Люсиль. – Обещаю вам.

Она выскользнула из комнаты. Присевший Томас первым делом взял чашку из рук Эдит.

– Не пей этого, – сказал он.

Надежда наполнила всю ее сущность, так же как холодные ветры наполняют трубы и дымоходы Аллердейл Холла, заставляя его дышать. Он поможет ей. Обязательно. Но она уже так больна… Так может быть, он именно поэтому забрал у нее чай? Не потому, что передумал, а потому что не хотел, чтобы она умерла, не успев подписать бумаги.

И тем не менее, он очень аккуратно и нежно кормил ее кашей. Так, как любящий муж будет кормить свою внезапно заболевшую молодую жену. Каша была очень сладкой, с громадным количеством меда и масла.

– Поешь, – приказал он ей. – Тебе надо набраться сил.

– Мне надо увидеть врача, – молящим голосом произнесла Эдит.

По лицу его пробежала тень, а потом глаза засверкали. Казалось, что он… переродился. Как будто с его плеч только что свалился тяжеленный груз. Каждой клеточкой своего существа Эдит ждала. Все в ней молилось, даже ресницы и ногти на пальцах.

– Финлэй уже уехал на зиму, но я сам расчищу тропинку до главной дороги. И отвезу тебя в город.

О Господи, спасибо, спасибо, спасибо, промелькнула у нее мысль. Томас все еще меня любит. Продолжай же любить. Спаси меня.

– Да, да, – с готовностью произнесла она, едва не сходя с ума от отчаяния. – Я очень хочу поехать. Только ты и я. Вдвоем.

Он дал ей еще ложку каши. А потом его лицо вновь изменилось, и Эдит похолодела от страха, что не так его поняла… или что он изменил свое решение.

– Томас? – женщина постаралась, чтобы он не услышал ужаса в ее голосе. – В чем дело?

– Эти призраки, о которых ты говорила, – начал он и замолчал. – Я тоже уже какое-то время чувствую их присутствие.

– Ты? – она смотрела на него с изумлением.

– Сначала я замечал что-то краем глаза, – кивнул он головой. – Что-то прячущееся, почти застенчивое. Потом я стал их ощущать. Фигуры, стоящие в темных углах. А теперь я могу чувствовать, как они движутся вокруг меня и наблюдают за мной. И они уже готовы мне показаться.

Казалось, что он смотрит куда-то, куда взгляд Эдит не доставал. Он что, вспоминает свою жизнь с каждой из тех женщин, которых не смог спасти? Которых он убил? Это их призраки он чувствует. А что тогда делать с призраком его матери? Таким злобным, требующим, чтобы она убиралась?

– Все они намертво привязаны к этой земле и к этому Дому. Так же как и я, – пояснил Томас. – Со временем ты все узнаешь. А теперь ешь и поправляйся. Ты должна покинуть это про́клятое Богом место как можно скорее.

Эдит не знала, почему он вдруг решил спасти ее. Она не знала, что все это значило и как им это удастся. Но она будет делать все, о чем он ее просит: она будет есть, поправляться, и она уберется отсюда. И хотя от слабости она с трудом могла глотать, Эдит заставила себя есть эту приторно-сладкую кашу. И с трудом заставила себя не расплакаться, когда желудок сжался и огонь охватил ее живот.

#

Руки Томаса тряслись, когда он кормил Эдит, но она, казалось, не обратила на это внимания. Женщина была в ужасном состоянии. В снегу она чуть не замерзла до смерти, и ее рот был полон крови. Яд продолжал действовать. Томас мог только молиться, чтобы не было слишком поздно. Концовка всегда была ужасающей. После Памелы он никогда не оставался в Доме, когда это происходило. С Маргарет он катался на лошади, а с Энолой – уехал в город. С ними оставалась Люсиль. Люсиль, которая следила за тем, чтобы все было в порядке.

После того как Эдит съела кашу, Томас отнес поднос на кухню. Там Люсиль, как тигрица, металась от стены к стене, и Томас задумался, каким образом ему удастся увезти Эдит так, чтобы об этом не узнала его сестра.

Она обязательно остановит их, если сможет. Придется придумать какой-то план.

Как я могу так поступить с Люсиль? – подумал Томас. Ведь Эдит не будет молчать.

– Она все знает, – темные глаза Люсиль сверкали, пока она отчаянно терла чашку в раковине. Она была не в себе. Томас слишком хорошо знал признаки этого.

– Она больна, – поспешно ответил Томас. – Может быть, умирает.

Люсиль посмотрела на него так, как будто он окончательно сошел с ума. Она была настолько поражена, что какое-то время ее губы двигались, не произнося ни звука.

– Конечно, она умирает. Я сама об этом позаботилась, – объявила она, следя за его реакцией, как будто хотела убедиться в том, что он ее слышит. Потом она быстро заговорила: – Эдит украла ключ от чемодана. – Она показала Томасу свое кольцо с ключами. – Видишь? Она его возвратила, но теперь он висит не так, как всегда. И она спускалась в шахту. Уверена, что она прекратила пить чай.

Люсиль и это отнесла к грехам Эдит, хотя чай ей пить запретил сам Томас. Он раньше уже видел, как Люсиль умело обвиняла других во всех смертных грехах, правда, при других обстоятельствах. Томас помнил, как тогда, когда у них еще были слуги, Люсиль, не моргнув глазом, уволила свою служанку за отбитый край чашки, которую сама же и уронила. Девушка попыталась защищаться, настаивая на том, что хозяйка знает, что сделала это сама, а Люсиль вычла из ее скудного выходного пособия стоимость чашки и разлитого чая в наказание за строптивость. Она даже обвинила Финлэя в том, что он не поправил петли на двери в ее комнату, утверждая, что она произвольно открывается в любое время дня и ночи. Она «оштрафовала» его за это нарушение и предупредила, что если такое повториться, то Томас его уволит.

Но Томас лично видел, как Финлэй чинил дверь, пока они вместе обсуждали горный комбайн. И он с извинениями вернул Финлэю его деньги.

Томас никогда открыто не выступал против Люсиль. Он просто обходил ее. Так, как он делал это сейчас в случае с Эдит. Но он никогда еще не позволял себе такое явное двурушничество.

Люсиль заходила еще быстрее, сжимая и разжимая кулаки.

– Но это не важно. Я положила яд в кашу, – сказав это, она начала мыть чайные принадлежности.

Его сердце ушло в пятки. Как же он мог об этом не подумать? Значит, время пришло. Он должен высказаться. Он должен бросить ей вызов.

– Люсиль… прекрати, – сказал Томас. Выдержка чуть не подвела его, но он выдержал.

Многие годы она была его защитницей. Его кумиром. Это она брала на себя ярость их отца, издевательства и болезни их матери, чтобы защитить его от всего этого. Это она поддержала его в попытках модернизации процесса добычи глины и придумала схему женитьбы на богатых наследницах. А почему бы нет? Их отец поступал точно так же. И они ему за это сполна отплатили.

Они договорились никогда не расставаться. И без долгих слов убить любого, кто попытается их разлучить. И хотя Томасу было всего восемь лет в тот день, когда они произнесли эту клятву, он запомнил этот день на всю жизнь. Память о нем постоянно преследовала его.