Была весна. Ночи с молодым месяцем и таким же свежим воздухом, чёрным, прозрачным. И душные полдни, когда, если замрёшь, слышно, как лопаются почки на деревьях и старая сухая трава рвётся под напором молодой.

Я возвращался домой по Варшавскому шоссе и где-то возле Буды подобрал одинокого путника. Он шёл по обочине дороги к полуразрушенному автобусному павильону и, услышав шум мотора моей машины, обернулся, поднял руку.

– Да вот внуков проведать приезжал, – сказал он, открыв дверцу. – А тут, беда, автобусы не ходят. Смоленский же слишком поздно.

– Я могу вас взять только до Юхнова, – сказал я, когда узнал, что он едет в Малоярославец.

– Так вы в Юхнове поворачиваете на Калугу?

– Да, на Калугу.

И он решил ехать до Юхнова.

– А там я какой-нибудь оказией. Глядишь, и найдётся добрая душа…

И уже когда тронулись и с полкилометра отъехали от остановки, отрекомендовался:

– Николай Николаевич. В недавнем прошлом учитель физики. Теперь – пенсионер.

Худощавый. Усталый от забот и прожитых лет человек, который давно смирился с тем, что принесла ему жизнь, и уже не ждёт от неё ничего хорошего.

На Зайцевой горе возле заправки остановились.

Пока я заправлял машину, Николай Николаевич отошёл покурить и всё смотрел на памятник в елях, под которым школьники соскребали прошлогоднюю листву, собирали в кучу остатки гирлянд и венков. Был канун Дня Победы, и везде, по всей Варшавке, приводили в порядок памятники и братские могилы.

– Завтра вся страна будет праздновать, – сказал он, вернувшись к машине.

Промелькнула деревня. Девочка с портфелем и букетом цветов. Старуха на лавочке возле штакетника. Стайка кур в высохшей луже. Мужик с топором на углу белого сруба; сверкает топор, сверкают щепки. Видать, баньку рубит или прируб к дому. На окраине невысокий скромный обелиск, с прибранной, ухоженной могилой.

– И как мы победили в той войне?! Как мы смогли его одолеть?! – шевельнулся мой пассажир, провожая взглядом деревенскую околицу.

– Вы воевали?

– Нет, что вы! Мне было четыре года, когда закончилась война. – Он смотрел в окно, на уходящий пейзаж бурого, местами уже молодо зеленеющего поля. – И три года, когда в первый и в последний раз увидел отца.

– Отец погиб?

– Да, в Восточной Пруссии.

– Кем воевал?

– А кем воевал русский человек, деревенский плотник? Рядовой пехотный…

Разговор наш вскоре прервался. Видимо, Николаю Николаевичу продолжать его было нелегко.

Возле Барсуков нас остановил инспектор в парадной форме с жезлом и указал припарковаться к обочине. Оказалось, движение было перекрыто с обеих сторон.

– Минут пятнадцать, – сказал лейтенант. – Сейчас провезут гробы, и – можете ехать.

– Какие гробы, лейтенант?

– Солдат хороним. Солдат Великой Отечественной. В лесах нашли. Шестьсот человек.

– Сколько-сколько? – переспросил Николай Николаевич.

– Если точно, то шестьсот двадцать девять, – уточнил лейтенант.

Мы вышли из машины. Возле памятника было много народу. Какие-то люди произносили речи. Слева от памятника – длинный ров, выкопанный, видимо, трактором. Жёлтая, яркая, тяжёлая глина. Гробы, обитые красной материей, поставлены прямо на землю вдоль рва. Ржавые, пробитые каски на крышках. От гроба к гробу идёт молодой батюшка, размахивает кадилом: «Упокой, Господи, души раб твоих…»

Какая-то пожилая женщина, обнимая другую, тоже одетую в чёрное, выкрикнула со вздохом и рыданием, дрожащим в её горле:

– Вот мы и приехали к тебе, папочка!

Вокруг сразу замерли. Даже музыка стихла. Только батюшка продолжал петь свои молитвы.

– Дочери, – пронеслось в толпе.

– Дочери приехали. Говорят, откуда-то из Нижегородской области. Из деревни.

– А что, медальон нашли?

– Нашли. В Ситском лесу. Один всего.

Батюшка отпел погибших. Гробы стали заколачивать. Рванул воздух троекратный залп. Отделение солдат с автоматами проследовало к памятнику. Вразнобой стучали по плитам их сапоги. Гробы начали заносить в ров. Их ставили в ряд, по два – один на другой. Чтобы всем хватило места.

Дальше мы ехали молча. Наконец, уже перед Юхновом, спутник мой вздохнул и спросил:

– Простите, а ваш отец жив?

– Нет, умер. Вот ездил к нему на могилу.

– Он умер своею смертью?

– Да, болел… Последствия ранения ступней обеих ног. Сужение кровеносных сосудов. Потом инсульт.

– Сколько лет прожил?

– Шестьдесят два.

– Конечно, это не возраст. Но мужчины в нашей стране редко сейчас живут дольше. А мой отец погиб совсем молодым. И эти шестьсот двадцать девять, там, в Барсуках… Это всё молодые люди, до сорока… А отцу было всего-то двадцать пять лет. Мне – три. И я его помню всего одно мгновение. И так хорошо я его запомнил, что не забуду уже никогда. Хотите, расскажу?

Я кивнул.

– Отца призвали в сорок первом, в июле. Сразу ушёл, с первым же призывом. Я родился через месяц, в августе. В первый раз он меня увидел в сорок четвёртом году. Он ехал на фронт, из госпиталя, и на сутки отпросился домой. Приехал неожиданно. Мать была на работе. Деревню нашу сожгли, и мы с мамой жили тогда в райцентре. Квартира досталась большая, двухкомнатная. И к нам на постой определили офицеров. Троих офицеров. То ли запасной полк стоял, то ли производство какое было… И одного из них я звал отцом. Он был ласков со мною, всегда чем-нибудь угощал, катал на санках, мастерил какие-то игрушки. И звал я его папой Димой.

Мать уходила на работу и запирала меня дома. Я сидел на подоконнике и ждал её. Широкий такой, помню, был подоконник, удобный. По существу, я всю войну прожил на подоконнике. И вот к нашей двери подходит солдат. В шинели. Высокий ростом. В пилотке. И постучал. Я соскочил с подоконника и спросил: кто там? Солдат сказал, назвал имя и фамилию. Фамилия – наша. А кто ты, спросил он. И я назвал имя и фамилию. И тогда он мне: «Сынок, открой. Это же я, твой папка». «Нет, – говорю я ему. – Мой папка – Дима». И тогда за дверью наступила тишина, так что я даже подумал, что солдат ушёл. Я почему-то испугался. Наверное, я где-то уже догадывался, кто он, тот солдат, постучавшийся к нам. И вдруг за дверью он сказал: «Сынок, подойди к окну. Подойди, посмотри, как мы с тобою похожи. Мамка писала, что мы с тобою очень похожи. Ты просто не помнишь меня. Ты меня никогда не видел». Я подошёл к окну. Отец стоял перед окном, смотрел на меня и плакал. Окно было высокое. Я стоял на подоконнике, а он – чуть ниже меня. Он смотрел на меня снизу вверх, немного запрокинув лицо, и слёзы текли по его щекам. Вот таким я его и запомнил.

Я не знаю, было ль у матери что с тем офицером или нет. Мать потом замуж так и не вышла. И не помню я, чтобы у нее кто-нибудь был. Всё одна и одна. Хотя женщина она была красивая. Но если что-то и было, не мы им судьи. Люди-то отцу, на станции ещё, сказали, что жена, мол, твоя… без тебя… А тут ещё и я… Наутро мы проводили отца на поезд. Он уехал. И больше не вернулся. Через несколько месяцев мы получили похоронку…

Машина мчалась мимо деревень и сосновых боров. Вот мелькнула река, озерца ещё не сошедшего разлива, плавный изгиб излучины, сияние воды. В каждой реке есть что-то женственное. Особенно во время разлива. Окопы на взгорке, брустверы, усыпанные коричневыми сосновыми иглами. Белые пятна подснежников там и тут. Всюду, на фоне старого, блёклого, – молодое, свежее, яркое. Радость весны разлита в самом воздухе идущей по земле весны.

– Страшно признаться, никогда не был на его могиле. Однажды поехали с матерью. Я ещё маленький был. Могилы не нашли. Вдобавок у нас ещё и чемодан в поезде украли. Вернулись ни с чем. Мать расстроилась, даже заболела потом. Внук теперь просит: дед, поехали, дед, поехали… Надо ехать. Я уже и справки навёл. Есть могила. Мы с матерью просто не туда заехали. Копию наградного листа из архива получил. Медаль «За отвагу». Рядовой такой-то роты, такого-то полка, ворвавшись в траншею противника, гранатами уничтожил пулемётный расчёт и обеспечил продвижение своего взвода… Так написано в наградном листе. Внук тот лист в рамку поместил и над столом повесил. Осенью ему в армию… Хороший парень.

Весна разливалась всюду. Мы подъезжали к Юхнову.