Книга: Век испытаний
Назад: Глава 1. Министерская закладка
Дальше: Глава 3. Прозрение

Глава 2. Взрыв

 

Василий Кондратьевич давно задавался вопросом, почему некоторые его думы через время материализуются. Не то чтобы он был пророком, нет, но порой ни с того ни с сего его посещали мысли, не имеющие никакого отношения ни к ситуации, в которой он находился, ни к его ближайшим планам. Вдруг перед глазами появлялась картинка, смысл которой он понять не мог. Поначалу Кондратьич не придавал этому значения. После аварии на шахте, когда из бригады выжили только он и Серёжка Фролов, зеленый и необученный выпускник техникума, такое стало случаться с завидным постоянством.
Уже почти десять лет прошло со времени того проклятого взрыва. Смена работала как обычно, всё шло по плану, и сигнализация вела себя спокойно. Её не заглушали в этот раз: после череды аварий на других шахтах о практике отключения датчиков метана в лавах забыли. Взрывы уносили всё больше жизней, и никому не хотелось стать следующим.
Они работали в самой нижней точке шахты. Глубже было только тело Земли, которое шахтёры беспощадно сверлили и дробили в поисках чёрного камня, который когда-то был обычным деревом. «Как этот древний лес попал на глубину более километра и за миллионы лет окаменел?» — Кондратьич, несмотря на своё пролетарское происхождение, иногда задавался такими глобальными вопросами, что сам удивлялся.
Земля мстила им горячим воздухом — за сорок — и пыталась предупредить о своём недовольстве постоянным потрескиванием кровли. Но горняки — народ закалённый. После некоторого опыта работы под землёй чувство опасности обычно притупляется. Одним для этого нужно три или четыре раза спуститься в лаву, другим требуется месяц или больше, а есть такие, что не могут побороть чувство естественного животного страха перед глубиной. Ну что ж, бывает… Тогда на поверхности трудись. Но всё равно — на шахте. Она кормит всех. Нет другой работы в их родной глухомани.
Ничего необычного не происходило, все находились на своих местах, до конца смены оставалось не более получаса, когда ударила стена горячего воздуха вперемежку со смогом угольной пыли…
Кондратьич пришёл в себя уже на носилках в клети. Горноспасатели достали его одним из первых — он и новичок Серёга оказались дальше всех от эпицентра взрыва.
Резкий свет болью ударил по пропитанным угольной пылью векам. Глаза Кондратьича были закрыты, но от этого боль в них не уменьшилась.
— Отец, держись! — спасатели, услышавшие стон, поняли, что шахтёр пришёл в себя, и ускорили шаг.
Свежая струя весеннего воздуха стала самой большой радостью в жизни Василия Матвеева. Без малого тридцать лет он спускался под землю и всегда поднимался оттуда сам, своим ходом. А теперь, когда до пенсии осталось всего-ничего, его выносят сынки горноспасатели. «Это хорошо ещё, что не вперед ногами…» — Кондратьич всегда находил плюсы в самых, казалось, неприятных ситуациях.
До сих пор Василия Матвеева считали самым везучим на шахте. Уж сколько раз миновала его беда. То срочно бежит устранять неисправность, а на том месте, где он только что стоял, происходит обвал. То дочь внука подарила и с зятем так отметили, что на следующий день не было смысла идти на работу, а электровоз дал искру — и рванул метан. И таких случаев было много, но травмы тяжелее, чем перелом указательного пальца правой руки, Василий Кондратьевич так никогда и не получал. И то засмеяли его потом — мол, дверью прибил на поверхности.
— Василий, Вась… Боже мой… Живой вроде… — женский плач рекой потёк по шахтному двору.
— Как там, сынки? — старики шахтёры боялись задать горноспасателям главный вопрос — выживет ли смена.
— Горит, завалило сильно…
— Боже, Боже! Сколько же тебе ещё нужно забрать наших мужиков? Когда ж ты уже наешься? — тучную женщину, плачущую навзрыд, подхватили рядом стоящие люди…
Эта авария была, конечно, не первой, и все понимали, что она не будет последней. И когда по посёлку быстрее любой самой правительственной телеграммы разнеслась весть о беде, люди, следуя отработанному поколениями ритуалу, кинулись к шахтному двору кто в чём был. Женщины в тапочках и домашних халатах, замотав головы в серые пуховые платки, стояли кучками. У одних лица были скованы каменной маской скорби, другие дали волю слезам. Громче всех голосили те, которые знали точно, что их мужики находятся внизу. А деды и счастливцы, которые пришли на следующую смену, одну за одной курили «Приму» и пытались прояснить хоть какие-то подробности.
Эти люди, объединённые общим горем, понимали, что платят очередную дань подземелью. Так же, как и их отцы, как и их деды, они плакали над погибшими, но знали, что всё равно, когда закончатся спасательные работы в аварийной лаве, они опустятся туда снова и ничто не изменит их жизнь.
Как обычно в таких случаях, штаб ликвидации аварии вывесил список тех, чьи жетоны остались на поверхности. Здесь было теснее всего. Одни, пробежав глазами фамилии, как бы стесняясь, что не нашли в нём своих, тихонько крестились и отходили в сторону со слезами счастья. Другие, увидев фамилию, подтверждавшую самые худшие мысли, впадали в отчаяние, умоляя Всевышнего вернуть на поверхность мужа. Или сына. Или обоих. Это было страшнее всего. Такие жены и матери либо падали тут же, теряя землю под ногами, либо в бессильной ярости колотили закрытые двери ненавистной шахты, как будто она, проклятая, вернёт им самых родных людей в страхе перед гневом человеческим.
Жёлтые автобусы горноспасательной службы — эти ненавистные вестники горя — выстроились в ряд и только добавляли трагизма. Бабоньки, подходившие на шахтный двор, видели их краснополосые бока и понимали, что раз столько их наехало, то беда внизу большая. Скорые реанимобили лимонного цвета также выстроились в ряд в сторонке, экипажи их с надеждой смотрели на выход, им теперь хотелось иметь на своём борту больных, как это не казалось странным… Если в «скорую» попал, значит, жив ещё…
Смена за сменой горноспасатели ходили вниз, разведка докладывала ситуацию в штаб, но на шахтный двор перепадали скупые вести: взорвался метан, обвал, 23 человека в лаве, горение в эпицентре взрыва, разрушения сильные.
Василия Матвеева вынесли первым. Накрытый одеялом, он не понимал, что происходит, потому что весь состоял из боли. Она была везде, но, похоже, начала отступать, так как он пришёл в себя. Ещё под землей ему оказали первую помощь, укололи обезболивающее, перелом или переломы были очевидны и без рентгенаппарата — уж очень неестественно выглядела его правая нога, голова была окровавлена вместе с осколками каски и коногонки — шахтёрского фонаря.
Шёпот пронесся волной по толпе земляков: «Жив Василий, слава богу… Счастливый он всё же…» И снова зарыдали женщины, которые никак не хотели представить себя вдовами.
— Мой-то где трудился, когда рвануло, Вась? — чьи-то заплаканные глаза с мольбой смотрели на покрытое кровью и грязью лицо Матвеева, но Кондратьевич не мог разлепить обожжённые губы и виновато улыбнулся уголком рта: «Не знаю я. Не помню. Простите». Наверное, его поняли правильно.
— Товарищи, пропустите, пропустите, он не может говорить, он только что в себя пришёл…
Голубое небо сменилось белым потолком реанимобиля, потом и без того разрывающаяся от боли голова раскололась на несколько частей от воя сирены, лица врачей склонились над Кондратьичем, и он поплыл… Только на сей раз на душе было спокойней. Его теперь спасут. Точно спасут.
* * *
Ожоговый центр областной больницы был хорошо оснащен. Страна не жалела денег на оборудование отделения, в котором спасали выживших в аду. Светлые свежевыкрашенные стены, современные каталки, двери, не издающие ни единого скрипа, — это всё резко контрастировало с темнотой подземелья, грюканьем электровоза и звуками, которые издавала закрывающаяся клеть.
Василий Кондратьевич снова пришёл в себя уже на специальном матрасе в палате ожогового отделения. Он лежал голый, обработанный какой-то пеной, нога была опутана железными скобами, а голову сдавливала тугая повязка. Глаза болели уже не так резко, свет в лицо не бил, а лился откуда-то из кармана в потолке и был мягко-жёлтого цвета.
«Я жив, это точно», — Кондратьич констатировал самый радостный на данный момент факт.
Мозг, раскалываясь от боли, всё же дал несколько команд телу. Для начала нужно удостовериться, что всё на месте. Поднять голову Матвеев, правда, не смог.
«Так. Правая рука», — пальцы пошевелились, подтвердив, что они и всё, что соединяет их с телом, на месте.
«Левая», — хорошо… болит, но работает.
«Правая нога…», — ух, ты… Плохенько. Там непорядок.
«Ладно, болит, значит, на месте»
«Левая нога», — мозг заканчивал ревизию и остался более-менее доволен комплектацией своего уже немолодого тела. Все конечности были при нём, похоже, что нога пострадала больше всего, но как же раскалывается голова!
Слева монотонно пикал какой-то аппарат, раздражая высотой звука.
По приближающимся мягким шагам Кондратьич понял, что и у него гости.
Над ним склонилось лицо в маске, явно женское, с очень красивыми глазами. Василий Кондратьевич хватанул воздух ртом, когда вспомнил, что лежит абсолютно голый, и, наверное, густо покраснел. Знать он этого не мог, но так подумал. «Во как, в другом месте, может, и рад был бы, а тут лежу как на площади, достоинством кверху».
Маска будто прочитала его мысли и произнесла:
— Не переживайте, вас накрыли. Сейчас это не главное, не смущайтесь.
— Где я?
— В Лугани. В областной больнице.
— Что со мной?
— Ожоги около 30 процентов тела, неглубокие, перелом правой ноги и черепно-мозговая травма.
— Кто-то ещё здесь есть из ребят?
— Сергей Фролов.
— И всё?
Маска в это время с помощью тампона и длинного медицинского зажима обрабатывала ожоги на лице.
— Постарайтесь не разговаривать, так лучше будет заживать.
— И всё? Скажите!
— Пока так. Идут спасательные работы.
— И?
— Вот вы упёртый! Я же прошу! Не разговаривайте, пожалуйста. Будете отвечать только тогда, когда профессор вас о чём-нибудь спросит. Вам следует как можно меньше задействовать мышцы лица.
— Тогда догадайтесь сами, о чём я хочу спросить, и расскажите всё сразу.
— Достали 16 человек, из них пока только вы двое живы. Судьба остальных неизвестна. Чем дальше идут спасатели, тем сложнее условия. Шансов почти нет, говорят. Так что, можно сказать, вы счастливец. Вам меньше всего досталось. Фролов очень тяжёлый.
Матвеев и на этот раз выскочил из могилы. Всё-таки бережёт его какая-то сила. А вот ребята… Хорошо, если сразу. Бац — и всё… Кондратьич много раз представлял, как это — быть при памяти и знать, что ты погребён завалом. Нет, уж лучше сразу. И ещё не хотелось бы сгореть заживо. Пусть уж резко пару десятков тонн породы на голову, чтобы наверняка. И в сознание не приходить.
«Чего это я… Уже всё хорошо…» — испытавший сильную боль организм брал своё, и Кондратьич заснул…
* * *
Вот уже пятьдесят дней хамсин — жаркий ветер, несущий песок и жар из пустыни, — мучил плодородные земли великого Нила. Он дул с той стороны, куда каждый день в своей дневной ладье Манджет бог Ра, плывущий по небу, увозил солнце. Жизнь в Мемфисе (столица Древнего Египетского царства) и его окрестностях в это время замирала. Все ждали наступления первого дня месяца тота, когда священная звезда Сириус после семидесяти дней отсутствия вновь появится на небосклоне и возвестит о большом разливе. Вскоре Нил станет мутно-зелёным, а затем его высокие воды окрасятся в кроваво-красный цвет и принесут из своих верховий много ила, и всё закрутится заново — буйволы потянут мотыги, земледельцы будут идти следом, погоняя их плетью и разбрасывая семена. Вся жизнь царства зависела от того, насколько много ила принесёт река.
Хемиуну каждый год в это время обязан был явиться к великому фараону Хуфу и доложить, как продвинулись работы по возведению пирамиды. Несмотря на то что главный архитектор строительства Большой пирамиды Хемиуну был племянником ставленника бога Ра, каждый раз он ждал этой встречи с трепетом. Двадцать лет назад, когда место для строительства было выбрано на плато возле Гизы, Хуфу пожелал, чтобы его гробница была не только непревзойдённой по величию, но и надёжно защищённой от воров, которые с завидным постоянством, несмотря на все мыслимые и немыслимые проклятия и ловушки, умудрялись доставать сокровища фараонов из гробниц в долине царей. Этих людей не останавливала ни кара богов, ни перспектива жестокой расправы на Земле в случае поимки. Зная, что его творение станет целью для грешников, желающих добыть сокровища, Хемиуну задумал пирамиду так, чтобы никто не смог проникнуть в её сердце, не зная чертёжа. Свитки архитектор хранил в своём неприступном замке, в месте, известном только ему одному.
Великий фараон ждал его, чтобы познать тайну своей пирамиды.
Восемь рабов с носилками, на которых восседал Хемиуну, вышли на аллею дворца фараона. Впереди виднелись ступени и величественные колонны с вратами, за которыми суждено было побывать лишь избранным. Наместник бога Ра окружил себя исключительно проверенными людьми, в основном родственниками, и ещё (от этого никуда не деться) верховными жрецами — хранителями вековых тайн династии.
Стражи молча преградили путь архитектору, вопросительно глядя исподлобья. Леопардовые накидки через одно плечо свидетельствовали, что это не простые воины, а лучшие из лучших — личная охрана фараона.
— Хемиуну, — архитектор назвал своё имя, и стражи пропустили его.
— Великий Хуфу ждёт Вас, Хемиуну. Следуйте за мной, — слуга почтенно поклонился и повёл гостя.
Одни за другими открывались тяжёлые, высокие створки дверей, давая доступ в новые залы, каждый из которых был украшен богаче предыдущего.
В конце пути их ждали тяжёлые кедровые двери, обитые золотом, закрытые в знак того, что за ними находится нечто священное. Слуга стал вполоборота и ещё раз почтенно поклонился, указывая на вход. За всем этим пристально наблюдали стоящие по обе стороны воины.
Другой слуга раскрыл створки дверей, и перед архитектором предстал тронный зал фараона, в центре которого восседал сам Великий Хуфу, наместник бога Ра на Земле. Чуть поодаль стояли рабы, одетые в расшитые кожаные передники. Они неспешно помахивали большими опахалами, отгоняя зной от восседавшего на троне фараона. Его массивная золотая корона символизировала верховную власть Египта, но каждый вошедший сюда и так понимал, какой чести удостоен.
Хемиуну сделал несколько шагов по направлению к трону и присел в почтительном поклоне.
— Приветствую тебя, великий повелитель обеих земель, да пребудет вечным царство твоё…
— Ты можешь подняться, Хемиуну.
Архитектор встал с колен, но всем своим видом продолжал выказывать почтение к царственной особе.
— Подойди ближе, племянник.
Хемиуну сделал ещё два шага к величественному трону, высеченному из белого камня.
— Прошёл год с той поры, когда мы последний раз виделись. Мне жаль, что заботы о процветании Египта не позволяли мне сделать это раньше, но пора подумать и о своём будущем…
— Всемогущий Хуфу, я готов раскрыть тебе тайны пирамиды. Все свои знания я применил для того, чтобы твой дом в новом мире был безопасным и самым величественным среди усыпальниц царей Египта.
Фараон пристально смотрел на архитектора, скудное освещение тронного зала только подчёркивало блеск золота его одежд, а змея на короне, служившая во всех династиях символом власти, хищно смотрела на гостя, расправив свой синий капюшон.
— Я не ошибся в тебе, Хемиуну, ты уже двадцать пять лет служишь мне верой и правдой. Пирамида, которая теперь своими белыми гранями раздаёт свет над долиной великого Нила, — это символ власти великой династии над всеми смертными, это вдохновение для архитекторов будущих поколений и загадка для всех, кто не будет посвящён в её тайны. Это твое детище, Хемиуну, и ты заслужил награду.
— Но пирамида еще не закончена, великий фараон. Я готов принять из твоих рук и кару, и награду, но я прошу дать мне закончить работу, и только потом, если ты посчитаешь нужным, приму щедроты твои.
— Ты, как обычно, честен со мной, племянник. Сколько тебе потребуется времени для окончания работ?
— Я уверен, великий наместник бога Ра, что к следующему разливу Нила строительство пирамиды будет окончено, и ты сможешь созерцать её во всем великолепии.
— Значит, тебе нужен всего год?
— Да, мой царь.
— Через год, когда ты сможешь предстать передо мной с хорошими вестями, ты получишь десять талантов и двести рабов.
Хемиуну почтительно преклонил колени.
— Твоей щедрости нет предела, мой повелитель…
В действительности архитектор и его семья уже давно ни в чём не нуждались. Просторный дом в Мемфисе, слуги и рабы, земельные угодья. Он мог позволить себе содержать театр, в котором комедианты и фокусники давали представления не только для него, но и для прочей местной знати. Всякому представлению предшествовали возлияния из винных запасов его поместья, и каждый раз хозяин удостаивался похвал, ибо его винодел был лучшим в округе. Регулярные и немалые его пожертвования в сокровищницу храма святого Амона способствовали тому, что каста жрецов прониклась уважением к архитектору, но всё же, по мере возвышения пирамиды над плато, с каждым новым её уровнем, эти отношения всё больше охлаждались.
Сам Хемиуну понимал, что священнослужители никогда не допустят в свой круг чужака, тем более настолько образованного, как он, да и не хотел он этого. Его родственные связи с фараоном теперь, когда Египет оказался на грани разорения, являлись скорее недостатком, чем достоинством. И причина этого была и в самом главном архитекторе Великой Пирамиды — Хемиуну. Это он придумал, как создать самое величественное строение за всю историю человечества, это он выбрал для неё место на плато недалеко от Гизы. Место, где твердые скальные породы возвышаются над зелёной дельтой Нила, там, где заканчиваются жизнь и плодородие Земли и начинаются смерть и жар пустыни, на границе двух миров — настоящего и потустороннего, царём которых мог быть только один человек — его дядя фараон Хуфу.
Несмотря на это, подарок от Хуфу был поистине царским: десять талантов — целое состояние, о рабах и говорить не приходилось — последнее время всё меньше им доставалось еды, а работы меньше не стало.
Хемиуну поднялся с колен и выпрямился перед повелителем.
— Потом будешь благодарить, племянник, — фараон пристально смотрел на него. — Говорят, что помимо таланта строителя есть у тебя еще один необычный дар, не присущий учёному, знающему точные науки.
Хемиуну напрягся.
— Дар, мой повелитель, — это возможность оставить после себя след для потомков, а то, чем меня наградил всевышний, — это мучение…
— Почему ты скрывал от меня свои способности провидца, Хемиуну?
— Негоже слуге знать то, что ему не положено, мой фараон. Только ты один можешь знать истину, а я всего лишь служу твоим делам и славе твоей.
— Ты скромен. Это похвально. Но — это правда, что ты задолго предсказал последнее землетрясение?
— Нет, мой повелитель, предсказать — значит предупредить. Я всего лишь догадывался о том, что оно произойдет.
— Ты лукавишь со мной, Хемиуну!
— О, величайший! Как я могу? Мои знания материализуются только в твоих интересах, их слишком мало для того, чтобы увековечить твоё величие. Ты знаешь, мой царь, над пирамидой работает много учёных мужей, которые знают всё о звездах и правилах их движения по небу. Без опыта многих поколений египтян мы не смогли бы даже правильно расположить пирамиду на плато, но мы поставили её безошибочно, это показывают измерения, которые мы делаем каждый год. Вот это — способности людские, а мои видения — это мои проклятия, я не хочу их видеть! Знать будущее — удел жрецов, имеющих доступ к святыням в храмах, только они достойны божественных провидений, я же простой учёный — слуга твой.
— И всё же? Я хочу всё об этом знать!
— Да, мой повелитель… Я предчувствовал землетрясение…
— Почему ты скрыл это?
— Посылать наказание египтянам может только бог и ты, его воплощение на Земле. Какой же смысл в наказании, если его можно избежать?
— Ты мудр к тому же, Хемиуну…
— Я знал, что боги пошлют нам наказание, но единственное, что я себе позволил, — это обезопасить пирамиду. Все непрочные конструкции укрепили, новых блоков не поднимали, и людей со строительства я тоже посмел вывести.
Фараон смотрел на архитектора с восхищением и осуждением, смущая Хемиуну колючим царским взглядом.
— И Аменеминт, верховный жрец, тоже не знал, что кара придёт на земли Египта?
— Я не могу говорить за другого, тем более такого просвещённого и мудрого, каким является хранитель верховных тайн… Глубина его знаний не вызывает сомнений, он…
— Не говори ничего! Аменеминт наверняка знал об этом! Хитрец решил, что он более приближён к небесам, чем я! Что он возомнил о себе? Он теперь говорит, что эти наказания — землетрясение, засухи — связаны с гневом небес, которые якобы недовольны тем, что пирамида сделала египтян ближе к богам!
Хемиуну весьма грамотно замолчал и опять принял почтенную позу. Присутствовать при взрыве ярости фараона — сомнительное везение. Хуфу многих людей лишил жизни в таких приступах, не желая разбираться, в чём состояла истина. Архитектора хранили узы родства с Великим, но испытывать их прочность ему вовсе не хотелось.
— Как ты узнаешь будущее, Хемиуну?
В воздухе тронного зала повисло молчание.
Что ответить царю? Архитектор выпрямился, но голова его осталась преклонена.
— Великий Хуфу! Не в моих силах объяснить, как это происходит. Изредка меня посещают видения… Иногда просыпаюсь среди ночи от мыслей тяжёлых, иногда — глядя на человека, радуюсь, что боги пошлют ему счастье. Знаю точно — причиной тому моя кошка Гепа.
— Священное животное помогает тебе смотреть в грядущее?
— Точно так, мой повелитель… Без неё никогда не посещали меня такие мысли. Все предположения я могу делать только тогда, когда она рядом.
— Что ещё ты предсказал? Как давно боги одарили тебя видениями?
— Несколько лет назад, мой господин, меня свалила болезнь, неведомая египтянам. Почти месяц родные выхаживали меня всеми известными способами, но помог мне только лекарь Саисе. Он открыл глубины моего черепа и дал духам болезни и зла покинуть моё тело. Потом я пошёл на поправку, а вот кошка не отходила от меня ни на минуту. Это она вылечила меня, я не сомневаюсь. Саисе сказал, что не ведомы ему случаи такого быстрого выздоровления. А что до предсказаний — я не знаю, это грёзы или пророчества — не могу проверить большую часть из них, да и мысли мои только о пирамиде.
— И что же говорят твои мысли?
— Пирамида будет стоять вечно, мой повелитель, до тех пор, пока цела будет под ней земля. Многим поколениям предстоит восхищаться твоим творением, Божественный фараон. Тайну свою пирамида не откроет ещё очень-очень долго, и покой твой не нарушится. Племена дикарей станут искать путь к твоей сокровищнице, но правильного — не найдут. Для них мы построили нисходящий коридор и ложную гробницу, в которой, когда придёт время и великий фараон станет повелевать миром небесным, мы устроим несколько ловушек и оставим покоиться несколько скелетов. Любой вошедший туда будет считать, что до него в гробнице побывали воры, а потому не найдёт ничего существенного. Со временем пирамида потеряет белоснежные одежды и позолоченный камень в своей главе, но от этого она не станет менее величественной. Сняв белые одежды, она поможет отстроить город у своего подножья, город, который она всегда будет хранить. И так, Великий Хуфу, ты позаботишься о народе своём, да будет царствие твое вечно…
— Зная будущее, ты сконструировал пирамиду так, чтобы она стояла вечно? — фараон с восхищением смотрел на племянника, стараясь сохранять величественное выражение лица. — Воистину, тебя мне послал сам Амон!
— Точно так, мой повелитель. В ходе строительства я умышленно допустил несколько изменений. Они не отражены в чертежах, которые находятся в храме Птаха, у верховного хранителя тайн Аменеминта. Жрецы не всё знают об устройстве пирамиды. Вся правда о ней — здесь…
Архитектор достал приличной толщины рулон свитков и возложил его к ногам фараона.
— Папирус не вечен, мой господин, но я не решился высечь эти тайны на табличках. Божественная воля и ум повелителя великого народа подскажут тебе, как поступить со свитками, но знай всегда, что здесь, — Хемиуну показал пальцем на свою голову, — хранится оригинал этих планов. Я готов забрать его с собой, когда боги прикажут мне плыть в неземной мир. И я обещаю, мой фараон, что никто и никогда не узнает то, что я храню в голове.
Хуфу встал с трона, архитектор застыл в почтенной позе.
— Я рассчитываю на тебя, Хемиуну. Для продолжения славы династии мне недостаточно знаний визирей и жрецов, лекарей и астрономов. Мне нужны твои сны. Повелевать обоими мирами можно только, если знаешь будущее. И это будет второй нашей тайной, племянник. О том, что ты рассказал мне и еще расскажешь, не должен знать никто, а тем более жрецы.
* * *
Владимир Иванович Лукьянец никогда не считал себя трусом или предателем, но на этот раз выйти на шахтный двор долго не мог. Он уже семь лет был директором одной из самых глубоких в Донбассе шахт. Свыкся с вниманием учёных, прессы, но к авариям привыкнуть не мог. Каждый раз, когда нужно было сделать шаг за дверь и сказать, что шансов найти живых больше нет, он собирался с мыслями так долго, как будто шёл на собственную казнь.
Шахта «3-я Глубокая», после того как перешла отметку 1000 метров, приобрела репутацию убийцы. Раз в несколько лет там начали происходить случаи массовой гибели шахтёров. Учёные и инженеры корпели над грудами бумаг и десятками квадратных метров чертежей, пытаясь понять, почему ранее самая безопасная шахта так круто поменяла свой нрав. Экономисты считали себестоимость ставшего таким драгоценным угля, а сухая статистика выдавала стоимость тысячи тонн угля, измеренную в количестве шахтёрских жизней. Все эти цифры росли постоянно, но тем не менее уголь, который добывали на шахте, был по своим качествам самым лучшим в стране. А там, где есть государственный интерес, нет места сомнениям — так учили Лукьянца со времён Советского Союза.
— Итак, сейчас мы должны принять решение. Есть хоть малейший шанс спасти тех, кто числится пропавшим без вести? — заместитель министра угольной промышленности Станислав Васильевич Журавский, возглавивший штаб по ликвидации аварии, был печален, но вполне спокоен.
В воздухе повисло молчание.
— Владимир Иванович, доложите обстановку по состоянию на десять часов утра, — замминистра говорил негромко, но все слышали каждое его слово.
— Спасательная операция длится десятые сутки, из двадцати трёх горняков на поверхность подняли двух живых и четырнадцать — без признаков жизни. Судьба ещё семи человек нам неизвестна, хотя на самом деле… не будем себя обманывать надеждой. Пожар в лаве продолжается, температура около тысячи градусов.
— Каково мнение горноспасателей?
Встал командир отряда горноспасателей. Опустив глаза и понимая тяжесть своей миссии, он сказал то, что рано или поздно говорить приходится:
— Дальнейшее проведение спасательной операции в связи с условиями пребывания бойцов считаю невозможным. Шансов найти кого-либо живым — ноль. Там пекло. Смысла пытаться достать останки тел, рискуя потерять кого-то из бойцов, не вижу. Да и вряд ли эти останки сохранились: крематорий там… Предлагаю ставить перемычку.
Постукивая ручкой по столу, замминистра взял паузу.
— Скажите, Владимир Иванович, наша совесть чиста?
— Всё, что возможно, мы сделали.
— Ну что ж… Приступаем к монтажу перемычки. Я выйду к прессе, поясню ситуацию, а вас, Владимир Иванович, попрошу подготовить встречу с коллективом, с родственниками погибших. Наверное, будет правильно, если правду они услышат от вас, своего земляка.
«Другого и быть не могло…» — Лукьянец знал, что самое тяжёлое достанется ему, и кто-либо из зала обязательно выкрикнет в его адрес слово «убийца». Таков его крест. Такова плата за достаток семьи, учёбу в престижных вузах детей, хороший автомобиль, возможность управлять производством, отдыхать на дорогих заграничных курортах и чувство причастности к некой элите, с вытекающими отсюда перспективами…
— Соберите народ в актовом зале на 16 часов…
Тучный Лукьянец вовсе не казался жирным из-за хорошей подвижности. Особую выразительность придавала ему и бурная жестикуляция — даже во время прохождения службы в армии он толком не научился держать руки по швам. Жена заранее извлекла из гардероба приготовленную для таких случаев чёрную траурную рубаху. Поначалу она не знала, как правильно вести себя в подобных ситуациях. Каждое её слово злило мужа, безжалостно срывавшегося на неё резким ором. Но молчание оказывалось ещё более тягостным. Позже она решила: уж пусть покричит на неё, раз ему так надо, в конце концов, ему всё равно тяжелей, а так она выступит в роли громоотвода. А на вечер всё равно отойдёт, приголубит и скажет: «Ты, мать, не серчай, что сорвался» — и новое кольцо подарит.
Пока супруга завязывала галстук и что-то говорила с успокаивающей интонацией, Лукьянец продумывал свою речь, где сделать паузу, где дать выход волнению, где говорить приготовленный текст без остановки роботом, но главное — превратиться в тень и ничего не слышать, не слушать, испариться. А через три-четыре дня мотануть в соседний городок Зимнее — к Наташке. Подарить ей цепочку золотую. Забить продуктами холодильник. И наслаждаться её — кто знает — может, и искренним звонким смехом. Несмотря на разницу в возрасте, она, кажется, на самом деле радовалась их встречам. Пока он её не приметил, торговала мороженым в парке. Любопытно устроены женщины. Интересно, дай ей его возможности, как бы она с ним поступила. А какая, в конце концов, разница? Мы что, лучше? Мы хитрим, они хитрят…
Тусклый свет актового зала шахты делал массу собравшихся серой и неприветливой. Женщины вперемежку с мужчинами стояли в проходах — зал предназначался для торжественных мероприятий и не был рассчитан на такое количество людей.
С трудом протискиваясь сквозь толпу, пытались занять удобное для съемки место операторы местных и центральных каналов со штативами наперевес.
Президиум состоял из трех массивных столов двадцатилетней давности, нескольких скрипучих стульев и старенького советского микрофона, который многое слышал в своей жизни: поздравления с юбилеями и трудовыми свершениями, но теперь ему предстояло услышать те слова, которые бы ему лучше не транслировать дальше…
Лукьянец, командир горноспасателей и главный инженер вышли в президиум. Сотни пар глаз просвечивали их как рентген. Для чего собрали?
Зажглись софиты камер.
Директор стал за трибуну, пальцем постучал по микрофону и услышал эхо из колонок. Сколько можно оттягивать этот момент? Ком плотно стоял под кадыком. Не помог и стакан с водой.
— Товарищи…
— Говори, не тяни, директор! Нет уже у нас слёз!
— Сегодня штаб по ликвидации аварии совместно с правительственной комиссией принял решение об окончании спасательных работ.
Рёв женщин, которых эта фраза лишила всякой надежды на спасение родных мужиков, разорвал тишину.
— Как же так? А если они живы?! — шахтеры вытирали грубыми ручищами уголки подкрашенных угольной пылью глаз — не железные они всё же, и слёзы им не чужды…
— Товарищи, уже нет шансов, мы можем лишь потерять горноспасателей.
— Гады! — средних лет вдову, поднявшуюся со своего места в зале, соседи пытались успокоить.
— Не нужно, Свет… ты же понимаешь, ничего они не смогут сделать…
— Верните мне Женьку моего! Его там поджарило заживо, а вы тут сидите, в костюмчиках, в галстучках! — крик становился всё громче.
— Товарищи, поймите…
— Не хочу ничего понимать! Мужа верни!
— Товарищи, спасатели жизнью рисковали все эти десять дней ежеминутно, они сделали всё возможное…
— Зачем ты посылаешь их на смерть?! А следующим кто будет? Брат мой? — женщина срывалась на фальцет, ей не хватало вдоха, чтобы прокричать о своём горе. Голоса у вдовы вдруг не стало, и она, тихонько рыдая, сползла на потёртое сиденье…
— Не хочет шахта нас дальше пускать, уничтожит она нас, директор! — зал гудел как улей — плач смешался с низкими тонами мужских голосов.
— В лаве будет установлена перемычка для предотвращения распространения пожара. С этого момента семь наших друзей будут считаться не пропавшими без вести, а погибшими на производстве… Со всеми вытекающими отсюда последствиями, — Лукьянец сквозь гул продолжал говорить то, что обязан был сказать, несмотря на подкатывающие слёзы. — Семьи всех погибших получат компенсации от государства…
— Какие деньги? Верни их!
— И дети будут пользоваться статусом детей погибших шахтёров.
Камеры телеканалов развернулись в сторону зала, бесцеремонно подглядывая за людским горем и страданиями.
— Прошу всех почтить минутой молчания память наших товарищей, погибших в этой страшной аварии…
Захлопали откидные сиденья, некоторые женщины, обессилев от горя, не смогли встать…
* * *
— Василий Кондратьевич… — шёпот медсестры совсем на ухо оторвал Матвеева от красивого сна, который пришёл ему, наверное, в качестве награды за боль, пережитую в течение последних десяти дней.
— Василий Кондратьевич, конечно, нельзя, но я не могла не пустить. Там ваша дочь приехала. Что ж вы не говорили, что у вас семья есть? Вас же спрашивали, кого предупредить из родственников, что вы здесь, эх, Василий Кондратьевич, бессердечный вы! Сейчас приведу, а то плачет навзрыд.
Матвеев очень любил свою дочь, это единственное, что осталось у него от любимой, так рано ушедшей жены Ольги.
Когда-то давно, когда Василий Матвеев пришёл из армии, недостатка в молодёжи посёлок не испытывал. Каждую субботу памятник вождю, выбеленный мелом, служил местом встреч местных барышень в нарядных ситцевых платьях и их кавалеров, шагающих вразвалку в широких штанах. Бюст Ленина возглавлял клумбу, украшавшую площадку перед гордостью посёлка — новым дворцом культуры, недавно открытым к очередной годовщине Октября. ДК, или клуб, являлся очагом культуры не только самого Ивантеево, но и всех прилегающих окрестностей. Кино приезжало сюда каждую субботу. О том, какую картину ждать в конце недели, непременно знали председатель поселкового совета Владимир Иванович Клименко и, конечно же, директор ДК Клавдия Дмитриевна — дородная тётушка лет пятидесяти, которая курировала и поселковую библиотеку, расположенную там же.
После того как чёрная эбонитовая трубка телефона в кабинете поселкового начальника сквозь треск помех таки прокрикивала название субботнего кино, Иваныч неспешно снимал с вешалки свою светлую шляпу (в холодное время года — чёрную) и размеренным шагом направлялся к Клавдии, дабы провести оперативку на предмет составления афиши. Ритуал совещания был незыблем, и только очередная мировая революция могла его изменить. Клавдия Дмитриевна давно и крепко страдала по председателю, но поселковые нравы были всегда консервативны, и, дабы не прослыть легкомысленной, не афишировала свою недопустимую для работника культуры слабость. Владимир Иванович делал вид, что не догадывался о причинах избирательной хлебосольности Клавдии Дмитриевны, но варенье её ценил. Посему оперативное совещание всегда начиналось с чаепития.
Руководитель районного очага культуры неизменно делилась с шефом новостями из жизни местного бомонда за прошедшую неделю и, получив указания, звала местного таланта — Федьку Будыку.
Фёдор всегда готовился к оперативке и выглядел нарочито официально, хотя праздничная шляпа на его рязанской морде смотрелась смешно. Тем не менее Фёдор надевал на шею платок, завязывал его большим бантом, что подчёркивало его незаменимость. Толстовка с широкими рукавами висела на нём как на вешалке, что его совершенно не смущало.
Разумеется, Фёдор и являлся художником. Только ему было дано знать, как правильно писать афиши. Но, как известно, труд художника — дело не благодарное и прокормить не может, посему Фёдор работал в основное время на шахте. Он ценил своё хобби не только за возможность быть первым в курсе репертуара (что, без сомнения придавало ему значимости), но и за шанс произвести впечатление на Иваныча, чья дочь Ольга давненько не давала спокойно спать молодому дарованию, хотя все попытки привлечь её внимание проваливались, как зимняя кампания Наполеона в 1812 году.
— О, Репин, заходи! — председатель сделал радушный жест.
— Всегда вы так, Владимир Иванович, а дело ведь серьёзное, дилетантов не терпит. Я работаю над постановкой кисти, скоро жалеть будете, что не разглядели талант вовремя.
— Да уж… Только как я пойму, что кисть твоя уже встала? — Иваныч разразился громким смехом от своей же остроты.
— Владимир Иванович… — Клавдия Дмитриевна никак не могла свыкнуться со специфичным юморком председателя и смущалась от его откровенных острот.
— А что? Я ведь по-доброму! Кадры, понимаешь, выращиваем, заботимся. Не только же молотком отбойным махать, так ведь, Фёдор?
— Так точно, Владимир Иванович! — любое доброе слово будущего (как он надеялся) тестя было Фёдору желанно.
— Только ты, Федя, мне дорого обходиться стал.
Фёдор почувствовал, что погода в кабинете директрисы стала резко портиться.
— Да я ж на полставочки…
— Содержит тебя, дорогой, страна, а я из-за тебя таблетки глотать должен. Успокаивающие.
— Да бог с Вами, Владимир Иванович. Что ж Федька мог натворить? — Клавдия тоже начала переживать.
— В прошлую субботу, какое кино привозили, Фёдор?
— Чапаев.
— Точно, а в эту знаешь, что привезут?
— Никак нет.
— «Щорс» привезут, Фёдор. Фильм о героическом командире Красной армии времён гражданской войны.
— Так я готов…
— Федя, ты Чапаева, Петьку и Фурманова зачем в профиль в ряд изобразил? Тоже мне. Маркс, Энгельс и Ленин!
— Так я это… в городе такое видел, ну чего не добавить красного комиссара?
— Вот и добавил, демон! Как тебе сказать, не очень реалистично у тебя получилось. А инструктор горкома, товарищ Петряков, по дороге к тёще углядел в этом шарж на главных идеологов коммунизма. Ты, Федя, уж очень не старайся в следующий раз, я тебя прошу. Давай как-то скромненько, без разночтений. Щорс, Федя, должен быть Щорсом, а не царём Николаем. Они похожи были, Фёдор, а при твоих способностях и ещё не поставленной кисти это может нам хлопот добавить.
— Я буду стараться, — Фёдор теперь выглядел не так убедительно, как во время примерки шляпы перед зеркалом.
— И вы, Клавдия Дмитриевна, уж приглядите за ним, сделайте милость. Я пойду.
Уже в дверях Иваныч обернулся и строго глянул на Федьку.
— А что, правду говорят, Фёдор, что ты на Ольгу мою глаз положил?
К такому резкому повороту событий Фёдор не был готов совершенно, подтверждением чему стал его красный цвет лица.
— Ну… Да…
— Не моё это дело, но смотри, Василий из армии вернулся, ждала она его, как обещала.
Клименко вышел, а ошарашенный Фёдор не мог поверить в своё несчастье. Нет, конечно, Ольга не давала ему ни малейшего повода для надежды, но ведь и «нет» она тоже не сказала. В кино с ним хаживала несколько раз, но максимум, что позволяла, — проводить себя до угла улицы. Дальше шла сама. А Фёдор каждый раз надеялся, что, может быть, обладательница лучшей в округе косы сжалится и разглядит в нём своё будущее.
Следующая суббота должна была определить перспективы, по крайней мере, одного из этого треугольника — Фёдора Будыки. Отступать он не собирался.
Василий заявился домой утром. Выйдя из автобуса, гвардеец Матвеев оправил китель и распрямил грудь, чтобы все могли разглядеть его гвардейский и другие значки. Пока он следовал знакомыми кварталами в сторону родного дома, не одна барышня проводила его взглядом. Военные, пусть и отставные, появлялись в шахтёрском посёлке уж совсем не часто, и белый парадный ремень производил впечатление приманки для восхищённых девчонок, но Матвеев знал, куда шёл. Сначала — мать и отец, а потом самая желанная, его невеста Оля.
Поворот направо — вон под большущей шелковицей лавочка, ворота и мамины ромашки перед забором.
— Привет, Федька! — командным голосом рявкнул Василий соседу.
— Здарова, военный… — Фёдор не стал подавать руки, благо, он весь был вымазан маслом и разобранная «Верховина» подтверждала его занятость.
— Ты как тут, сильно зарылся? Заходи вечером, отпразднуем возвращение моё!
— Спасибо, будет видно…
— Что это ты не родной какой-то. Ладно, прощаю на первый раз. Радость у меня сегодня!
«У кого радость, а у кого — не очень…» — Фёдор стал пасмурней осенней тучи.
Мама, как и все матери в мире, первым делом обцеловала и, заплакав от радости, обняла своего возмужавшего сына.
Батя, неловко переминаясь, не мог насмотреться на Василия.
— На пользу служба пошла, факт, да, мать?
— Ой, я ж не готова… побегу, соберу на стол.
— Давай, давай! Теперь и выпить можно, теперь с сыном могу выпить, ведь мужик-то какой!
Застолье образовалось из ничего — соседи притянули всё, чем были богаты закрома, мать не могла нарадоваться, а сам Василий никак не мог дождаться, пока завершится официальная часть и выпивших соседей можно будет оставить во дворе наедине с отцом и его баяном.
— Что, не терпится? — мама почувствовала, что сын сердцем уже не здесь.
— Да, мам… пойду я, ладно?
— Иди, жених… иди… ждёт она тебя, — мама поцеловала Василия в щёку. — И если кто чего болтнёт, не верь…
— В смысле?
— Да мир же не без добрых людей. Может, шепнёт тебе кто о ней глупости какие, не верь. Ждала тебя честно.
— Кто?
— Да не важно, сынок.
Как и во все времена, новости в посёлке разносились со скоростью ветра. Стоило Ольге позволить Фёдору себя проводить, как тут же зашушукались кумушки. Разумеется, Василий недолго оставался в неведении о Федькиных планах.
За синей калиткой, которую венчали два жёлтых петушка, похожие скорее на голубей, чем на мужей куриц, разрывалась собака. Василий приподнялся на цыпочках, чтобы увидеть, есть ли кто дома. Оля вышла во двор.
— Сейчас, сейчас, подождите! — закрыв овчарку, направилась к воротам.
Хорошо смазанная калитка не издала ни звука. Вместо этого послышалось лишь девичье «Ох…», и она повисла на шее у Василия. Все его намерения начать разговор серьёзно, как будто казак вернулся домой с войны, сразу потеряли актуальность. Куда делась спесь — растаял Василий и знать ничего не хотел.
— Вернулся, мой хороший…
— Да куда ж я денусь? Обещал ведь.
Оля, вся розовая от прилива крови, замерла, почувствовав на талии его сильные руки и поцелуй, которого ждала целых два года.
Так же бесшумно калитка затворилась, и старая шелковица, бережно прикрыв влюбленных от солнца, стала единственной свидетельницей их встречи…
— Отец сейчас вернётся — даст нам на орехи! — Оля опомнилась и поправила сарафан.
— Так не виделись сколько!
— Давай вечером в клуб сходим, тогда и поговорим вдоволь, а?
— Чего ж не сходить? Пойдём. Возле головы в восемь — годится?
Когда интересы ухажёров пересекались, это неминуемо приводило к очной дискуссии за углом дворца культуры. Бились до первой крови и, естественно, один на один. Беспристрастные судьи — товарищи дуэлянтов — никогда не вмешивались в разговор джентльменов, лишь следили за соблюдением кодекса чести. Считалось дурным тоном пользоваться подручными средствами: досками, кирпичами — так можно и зашибить ненароком, а цель такая не ставилась. Приветствовались многообещающие выражения в стиле «щас я тебя…» и им подобные, проскакивали крепкие словечки, пыль стояла столбом, и через некоторое время победитель мог положить руку со сбитыми об зубы конкурента костяшками на талию предмета своего обожания. При этом сама девушка с трепетом ждала, кто же победит. И не всегда её интерес совпадал с результатами боя.
И Оля Клименко, стоя между колоннами дворца культуры, не знала, куда деть руки от волнения. Фёдор всё-таки решил не отступать от своих планов, и они с Василием разговаривали о том, как жить дальше. Судя по шуму, дискуссия проходила по всем правилам.
Через пять минут из-за угла в сопровождении друзей появился гордый Василий, в полностью помятых брюках, без нескольких пуговиц на рубашке и с накинутым на плечи, абсолютно чистым пиджаком.
— Ну вот, теперь он не будет тебя доставать. Мы договорились, — Вася вытер щёку и обнял Олю.
Так началось их счастье, в результате которого скоро на свет появился самый дорогой теперь для Василия человек — дочь Антонина…
* * *
— Как тебя одного оставлять! — дочь с потёкшей тушью присела рядом с кроватью Матвеева с виноватым видом.
— Да что ты, моя хорошая, я живучий, ты знаешь.
— Почему не сообщил? Я как по телевизору увидела, домой трезвоню, там никого — хорошо, соседям дозвонилась.
Матвеев успокаивающе улыбнулся.
— Тонь, жив — и хорошо, чего сопли распускать. Домой хочу, обещали через пару дней.
— А за живностью кто смотрит? Соседи?
— Да, Жужику варево носят, он старый уже, почти как я, ему много не нужно.
Дочь, похоже, немного успокоилась.
— А кошку что, не кормят? Или ты её на довольствие не ставил?
— Какую ещё кошку, доча? — удивился Василий Кондратьевич.
— Сидит под дверью, красивая, чёрная. Домашняя — сразу видно. И что любопытно — у неё глаза голубые — я таких ещё не видела.
— Вот новости, прямо модель — по твоему описанию. А Жужик что, уступил ей двор?
— Он к ней даже не подходит, боится.
— Посмотрим, кто такая. Вернусь — разберёмся.
— Ты иди, Тоня. Я правда уже нормально себя чувствую. Говорю же, день-два — и домой. А тут хоть высплюсь вволю…
Антонина ещё долго говорила о чём-то, а Матвеева опять сморил странный сон.
Да и на сон то, что он видел, было мало похоже — будто сидел он совсем один в тёмном кинозале и смотрел на экране кем-то хаотично склеенные куски киноплёнки. Нехорошее это было кино. Он проснулся в холодном поту, с чувством тяжёлой усталости во всём теле. Антонины уже рядом не было — ушла. Хотелось отдохнуть, он закрывал глаза и снова оказывался в тёмном кинозале. В полном одиночестве.
* * *
Факелы на стенах мерцающим огнём освещали величественный зал храма Птаха — бога-творца.
Девять жрецов, обритые наголо и одетые в белые одежды, сидели полукругом, внимательно глядя на десятого — стоящего в центре украшенного бирюзовой мозаикой и росписями зала.
Бог Птах и остальные восемь богов, составлявшие вместе великую эннеаду* (девятку), покровительственно расположились на сводах зала. В центре, над местом, где стоял Верховный жрец, был изображён сам Творец, держащий в руке уас* (посох).
— Большой Совет собирается только в исключительных случаях, и сегодня у нас такой день, — низкий, жёсткий голос жреца отразился от стен и потолков большого зала и несколько раз прокатился под его сводами.
— Я никогда не стал бы без причины тревожить вас, самых влиятельных и уважаемых настоятелей храмов Египта, но по традиции я не в праве один принимать решения, касающиеся судьбы нашей касты.
— Говори, Аменеминт, мы готовы внемлить тебе.
— Не мне вам рассказывать о положении в сокровищницах жрецов — ваши священные храмы находятся в разных частях великого Египта, и в дельте, и в верховьях. Где лучше, где хуже, но дела везде плохи. Фараон Хнум-Хуфу пять лет назад, когда запасы его талантов иссякли, запретил носить в храмы пожертвования под страхом смерти! — голос Верховного жреца становился всё громче.
Тогда мы не смогли ничего поделать, но главное — мы не позволили распечатать вход в лабиринт. И вот теперь через своих людей во дворце мы узнаём, что когда до окончания строительства Большой пирамиды остаётся меньше года, фараон хочет запустить руку в сокровищницу жрецов! Стоит позволить ему сделать это один раз — и следующий не заставит себя ждать.
В зале начался ропот.
— Экспедиции фараона на Синай не приносят должных доходов, добыча золота не покрывает расходов на строительство. В верховьях Нила добыча красного гранита почти остановилась — не хватает рабочей силы. Простолюдины ропщут, потому что целое поколение вынуждено забыть, как они возделывали свои земли раньше, и всему причиной — Большая пирамида. Фараон строит её в долг, денег едва хватает на еду рабов.
Подошло время совету овладеть тайной пирамиды. План коридоров и помещений передан нам на хранение. Как всегда в таких случаях, видеть его положено только мне, Верховному хранителю тайн. О месте нахождения плана вы все знаете, но если богам будет угодно забрать меня, то вновь избранный вами хранитель станет на моё место. Но обязанность Верховного хранителя тайн — не только беречь сокровища жрецов, но и приумножать их.
— Мы помним об этом, Аменеминт, — самый старший из жрецов, видимо, имел право перебивать говорящего, — но как мы можем упрекнуть тебя в том, что уже несколько лет сокровищница не пополняется? Ты настойчив в своих трудах, но слово фараона — закон…
— Да, слово фараона… Если слово фараона не совпадает с интересами жрецов, то либо он должен поменять своё слово, либо мы — фараона!
Девять пар глаз пронзили Аменеминта. Одни взгляды были решительно одобряющими, другие — вопросительными, но не было ни одного осуждающего.
— Что ты предлагаешь, Аменеминт?
— Сумма, которую попросил у нас Хуфу, недопустимо велика. Сейчас Египет может стать лёгкой добычей для любого врага, будь то ливийцы или ещё кто. Эти деньги должны храниться на чёрный день. Надеюсь, он не скоро наступит, но ждать, покорно сложа руки, мы не можем. Я прошу согласия Совета жрецов на то, чтобы наши молитвы о смене ставленника богов на землях Египта стали реальностью.
— Твои слова дерзки, Аменеминт, но мы не можем с ними не согласиться, — произнёс один из старцев.
Аменеминт по очереди посмотрел в глаза каждому — и от всех получил одобрительный кивок.
— Значит ли это, жрецы, что я могу начинать поиски преемника?
Все девять ещё раз одобрительно кивнули.
Назад: Глава 1. Министерская закладка
Дальше: Глава 3. Прозрение