голливуд и рим
Через пару часов мы, изможденные любовной бурей, лежали на ее кровати и отдыхали.
Внимательный читатель уже заметил, что я рассказываю о мгновениях страсти лишь в тех случаях, когда это движет повествование и прикладывает к характерам сюжетное напряжение. Поэтому о самом акте любви, о шести частотах вибратора, о наших позах – миссионерской, собачьей и наездничей – о криках и брызгах лубриканта и даже о том, как гнущейся мачтой скрипела штанга фиксатора, к которому Мара прикрепила айфак для самых бурных утех, – обо всем этом я промолчу. Но сказать пару слов о посткоитальном состоянии, мне кажется, сейчас самое время.
Я люблю эти минуты после близости, когда не надо уже лгать и притворяться – а можно просто лежать на спине, с улыбкой глядеть в потолок и не думать ни о чем. В такие мгновения Природа как бы размыкает ненадолго стальные клещи, которыми стиснут мужской разум, и понимает он всегда одно и то же – что счастье, говоря по-картежному, не в выигрыше, а в том, чтобы позволено было отойти от стола. Но природа хитра – эта тихая радость дозволяется мужчине лишь ненадолго и только для того, чтобы запомниться как счастье, даруемое выигрышем. Обман, кругом обман.
К тому же женщина всегда портит эти удивительные минуты нудным и корыстным трепом, чувствуя, что сейчас легче всего ввинтиться в оставшийся без защиты мужской рассудок и лучшего времени для вирусного программирования не найти.
– Ты был безжалостен, милый. Все как я люблю…
– Ы-ы-ы… – промычал я, чтобы мой ответ не был истолкован как реплика, призывающая к продолжению диалога.
Я был в ее айфаке.
Правда, в открытой сетевой папке – как и в прошлый раз. Мара лежала рядом голая, в своих спортивных огментах – и я мог наблюдать все то же самое, что видела она. Рядом с ней был Порфирий, чуть прикрытый золотым халатом с кистями (в этот раз возражений не поступило). Ее рука лежала на моей груди (как и обещал, я сделал волосы на ней празднично-синими).
Что отличает нас, полицейских роботов, от людей, так это способность несгибаемо следовать намеченному плану. Пора было действовать.
– Мара, – сказал я, – ты говорила, что хочешь знать про меня все. И я рассказал тебе все как на духу, хотя видит Бог, некоторые слова царапали мое горло, как битое стекло…
– Проще, Порфирий.
– Я тоже хочу знать о тебе все.
– Ты и так, думаю, знаешь, – ответила она. – Просто все вообще, что обо мне можно знать.
– Нет, – сказал я. – Я говорю не об унылом знании, которое получаешь из полицейских анкет, протоколов и баз данных. Не о движениях рук и ног, что записаны вездесущими камерами и сообщают о меняющемся положении твоего тела в пространстве. Нет, Мара, я говорю о твоей душе. О том тайном, что я смогу узнать только от тебя самой.
– И что тебе интересно?
– Ну например… У тебя кто-то есть кроме меня?
– Да, – сказала Мара. – Но в основном ширпотреб для андрогина и айфака.
– А можно подробнее?
Она чуть нахмурилась.
– Да ничего интересного. Коллекция «Лики Голливуда», потом «Великие Римляне», еще была «Гусары Двенадцатого Года». У меня все это до сих пор работает, но поднадоело.
– Гусары доставляют, наверно?
– Да нет. Как раз самая скука. Я их в основном на конюшне порю. У них белые рейтузы, иногда получается красивый узор.
– А кто тебе тогда нравился?
– Клинт Иствуд. Только не молодой, а когда он уже, так сказать, настоялся. У него такие суровые ухватки…
– Какие?
– Ну, это личное.
– Расскажи.
– Ой, ну какой ты любопытный. В общем… Там можно так настроить, что он все два раза делает. Сначала самим собой, а потом своим «магнумом». И там такие параметры, что от него самого только возбуждаешься, а самое удовольствие от «магнума». Особенно когда мушкой внутри цепляет. А когда кончаешь, он так улыбается одним углом рта, и нажимает курок – раз, два, три, четыре, пять… Тебя всю разрывает, и это прямо космос.
– Интересно, – сказал я. – А еще кто тебе нравится в Голливуде?
– Да никто. Они политизированные насквозь, сразу начинают тереть про global warming и вину белого человека. Причем рабами торговали они, а виноватые почему-то мы все. Правда, голливудские программы смешно бывает подвешивать.
– Это как?
– Ну, например, какую-нибудь черную певичку загрузишь…
– Тебе они нравятся?
– Да не особо. Просто у айфака, если все время белых партнеров ставить, diversity manager доебется. Он назойливый нереально, и убить его трудно, он часть системы. Хотя я одну утилиту закачала, и вроде с тех пор не дергает.
– А что он делает, этот менеджер?
– Предлагает уйти от белых стереотипов и расширить кругозор. Поэтому лучше раз в месяц ставить какую-нибудь статусную афроамериканку. Чисто для профилактики. Выпьешь с ней, про феминизм потрындишь. А потом надеваешь страпон и резко так говоришь: «Suck my d-word, you n-word c-word!» И тогда вдруг темнота в очках, и с разных сторон такие вздохи, мужские и женские. Как будто вокруг невидимые души летают. Прикольно. Но чтобы оттуда выйти, надо перегрузиться.
– А без эвфемизмов то же самое повторить нельзя? – спросил я.
– Нет. Тогда тебя выбросит в меню, а контент-соглашение аннулируется. Это же все собственность Голливуда, а в Промежностях с этим строго. Four letter words – пожалуйста, а one letter words на микрофон расшифровывать не надо ни в коем случае[24].
– Значит, Голливуд не особо?
Она отрицательно помотала головой.
– Во всяком случае, те ребята, что в наборе для айфака. Кроме Иствуда, конечно. Зато Рим…
– Расскажи.
– Number one – это, конечно, Домициан. Он такой статный мужчина в годах, и баки у него примерно как у тебя…
– Синие?
– Нет. Так же смешно торчат. Они по Светонию восстанавливали и по бюстам. Но и от себя, конечно, кое-что добавили. Для расширения аудитории.
– Например?
– У Светония написано, что Домициан называл свои ежедневные сношения «постельной борьбой». Они ему сделали огромную круглую постель – татами из мягких матов. И он по ней ходит в тоге с пурпурным поясом. Перед тем, как трахнуть, он тебя раз десять об это татами приложит – тут транскарниальник хороший должен быть, чтобы броски нормально транслировались. И, когда он свое кимоно… то есть тогу снимает, ты уже вся такая мягкая и обмассированная и просто млеешь.
– Так, – сказал я, – а еще там кто?
– Ты что, ревнуешь?
– С чего ты взяла? Вовсе нет.
– У тебя просто тон такой… Не пугай меня.
– Рассказывай-рассказывай, мне интересно.
– Еще можно крутить с гладиаторами. Они тебя прямо на арене любят, а с трибун смотрят. Если в онлайн-режиме, то могут реальные зрители быть. Но надо быть в топе, чтобы их много набралось.
– Понятно. А Цезарь?
– Цезарь… Есть один режим, который я люблю. Конец Галльской войны.
– Калигула?
– Это для школоты. Особенно для студентов-медиков. Зрелый в эротическом отношении человек ставить такое не будет.
– Кто там еще?
– Клавдий интересный. Он для тетушек. Тихий, улыбчивый. Поговорит с тобой, задует лампу и спать. А ты, значит, украдкой выходишь в весеннюю ночь и идешь в лагерь к преторианцам…
– Понятно с Римом, – сказал я мрачно. – А кто у тебя самый первый был? Ну, самый?
– Ой, ну как обычно у девчонок… Виброяйцо и принц из мультфильма. Я тогда еще совсем маленькая была. Ни айфака, ни андрогина, только огменты. Принц, бедный, так ничего и не узнал.
И Мара тихо засмеялась.
– Ну и зачем тебе тогда я? – спросил я.
– В каком смысле?
– Да в прямом. У тебя гладиаторы, императоры, всякие клинты иствуды, принцы из Голливуда. Зачем тебе рашкованский искусственный интеллект, которого жиганы обидели?
Мара поглядела на меня смеющимися глазами.
– Порфирий… Императоры не настоящие. Нет, неправильно. Они… Они одинаковые для всех, кто на них подписан. У них миллионы просмотров, но это все сон. Вернее, пока ты там кувыркаешься, кажется, что правда, но как только транскарниальник снимешь, сразу понятно. А ты… Ты и здесь, и там. Ты реальный, понимаешь? Хоть ты сам говоришь, что тебя нет.
– Уж я даже не знаю, врешь ты или не врешь, – сказал я.
– Не вру.
– Да? Тогда скажи, кто такая эта Жанна. Которая Сафо.
Шея Мары напряглась. Чуть-чуть, но я заметил.
– Ты точно хочешь это знать?
Я кивнул.
– Тогда тебе придется залезть в мой айфак. Не как сейчас, а по-настоящему. В сейфер.
– Я готов, – ответил я.
В глазах Мары мелькнуло сомнение. Похоже, она уже сожалела о своих словах.
– Хорошо, – сказала она. – Но с одним условием. Ты сотрешься со всех других хостов, куда ты себя копируешь. Чтобы ты был только у меня в айфаке и нигде больше. Памяти хватит.
Я засмеялся. Нет, надо же – предложить такое.
– Понимаю. Хочешь, чтобы все было всерьез.
– Да. Потом я тебя выпущу. Но я хочу понять, как это – когда ты только со мной и только у меня в руках…
Коммерческий протокол, по которому меня арендовала моя девочка, не позволял мне лгать нанимателю в вопросах, касающихся информационной безопасности – а этот вопрос ее касался. К тому же обманывать женщину низко, а когда можно без этого обойтись, еще и глупо.
– Порфирий, – сказала она, – чего ты молчишь?
Я выждал еще семь секунд.
– Я стирал себя со всех хостов, где я себя копирую. Как ты и хотела. Теперь я здесь весь.
Эта фраза была тщательнейше выверена. Она содержала правду и только правду, и Мара, как программист, знакомый с поведением алгоритмов, хорошо это знала.
Я действительно был здесь весь. И действительно стер себя со всех хостов, куда я постоянно кидаю свои обновляющиеся фрагменты.
Оставался только мой source-пакет на мэйнфрейме Полицейского Управления. Он все время обновляется автоматически с учетом моего растущего опыта – но под ее формулировку насчет «копий» он не попадал, так как был юридическим оригиналом. Последнее обновление оригинала было два часа назад. Все, что я забыл бы при своем гипотетическом исчезновении – это волнующий рассказ о бурях, бороздивших ее сердце.
– Хорошо, – сказала она. – Ты, еще раз повторяю, должен стереться со всех хостов, куда ты себя копируешь, и не предпринимать никаких действий, способных поставить под угрозу мою информационную безопасность. Это обязывающее условие, за нарушение которого Полицейское Управление будет нести полную материальную ответственность. Ты подтверждаешь свое понимание данного обстоятельства?
Моя позиция была безупречна, но на всякий случай я проверил все еще раз. С легальной точки зрения source-пакет на мэйнфрейме не считался моей копией. Копией считался я.
– Твое недоверие, – ответил я, – оскорбило бы мое сердце, будь в нем чуть меньше любви.
Мара криво улыбнулась.
– Подтверждаешь или нет?
– Подтверждаю, – сказал я. – Я все уже стер. Все копии, как ты просила.
– Полежи тут секунду.
Она встала и, захватив телефон, вышла из комнаты. Я не знал куда – и это немного нервировало.
Все камеры и микрофоны в ее квартире были сегодня закрыты. Можно, конечно, попробовать открыть – но Мара могла заметить. А после того, как вы с большим трудом убедили в чем-то женщину, надо вести себя осторожно и не давать ей поводов раскаяться.
К счастью, у полицейско-литературных роботов проблем со скукой нет. Сорок две минуты прошли для меня как одна наносекунда. Или даже еще быстрее.
Мара наконец вернулась.
– Готов?
– Последний поцелуй, – сказал я. – Вот так. Ты восхитительна, милая… Все открыто? Я иду!
