К тому времени, как я добрался до своего конца Дог-лейн, было уже без четверти девять. На мое крыльцо падал довольно яркий свет уличного фонаря, так что мне была отчетливо видна фигура человека в синей куртке, стоявшего возле двери. Я испытал при этом такое облегчение, что не задумываясь окликнул его:

– Мистер Уинтер! Я так…

Слова застряли у меня в горле, когда он повернулся, и я, разглядев знакомый профиль, понял: увы, это не мистер Уинтер, а доктор Дивайн. Чисто выбритый, остролицый, сияющий победоносным румянцем.

– Я так и знал! – воскликнул он, когда я подошел к нему. – Я сразу понял, что вы не могли унести все эти доски без помощи некоего соучастника. А теперь-то вы что затеваете? Интересно, как это вам удалось уговорить Уинтера на участие в подобном преступлении?

Я вздохнул, вытащил ключ от парадной двери и сказал:

– Не сейчас, Дивайн, прошу вас! Ради бога, не сейчас! У меня был безумно тяжелый день. Я помогал Эрику разбирать вещи бедняжки Марджери.

Дивайн дернул носом.

– Ах да… Он, надо думать, сильно расстроен.

Мне показалось, что прозвучало это довольно холодно – впрочем, причина взаимной холодности крылась скорее в честолюбивых устремлениях обоих, а не в их личной неприязни друг к другу. Хотя, разумеется, добрыми друзьями доктора Дивайна и Эрика Скунса назвать было никак нельзя. Но в данный момент именно полнейшее отсутствие в Дивайне элементарного сочувствия к коллеге, которого постигло большое горе, заставило меня вспомнить, почему я и сам всегда его недолюбливал.

Я открыл дверь, и он последовал за мной в прихожую, хоть я его и не приглашал. Однако, подумал я, это уже граничит с грубостью, а грубость – каковы бы ни были многочисленные недостатки Дивайна – совершенно ему не свойственна и отнюдь не является его modus operandi; впрочем, от комментариев я решил пока воздержаться. Вообще-то, у него и привычки просто так заходить в гости никогда не было; значит, столь неожиданный визит вызван достаточно серьезной причиной, и он, несомненно, ее мне изложит, если дать ему время.

Центральное отопление включено не было, и в доме невнятно пахло сыростью. Я снял пальто, разжег в камине огонь и, обернувшись, увидел, что Дивайн по-прежнему стоит в дверях, а в руках у него какой-то листок бумаги.

– Это валялось на полу, – сказал он. – Записку явно бросили в почтовую щель.

Я взял у него записку – точнее, это был сложенный пополам почтовый конверт.

– Естественно, ее бросили в почтовую щель! – сердито сказал я. – И даже не пытайтесь делать вид, будто не успели ее прочитать. Мне вообще не понятно, с какой стати вы вдруг стали проявлять такой интерес к моим приходам и уходам. Или это просто вариант довольно-таки тупого, на мой взгляд, немецкого розыгрыша?

– Да прочтите же, наконец, эту записку, Стрейтли! – потребовал Дивайн. Я послушно развернул конверт и стал читать.

Собственно, там было всего несколько строк, написанных мелким ровным почерком.

Я посмотрел на Дивайна:

– Который час?

Он глянул на часы.

– Без десяти девять. Но неужели вы собираетесь прямо сейчас куда-то мчаться? На основании чего, собственно? Среди ночи? Из-за какой-то неряшливой записки, нацарапанной на обороте конверта?

– Во-первых, сейчас еще вовсе не ночь…

Доктор Дивайн лишь выразительно на меня глянул, но промолчал.

– А во-вторых, все это очень сложно, – сказал я.

Он снова выразительно на меня глянул и снова промолчал. Ну да, это старинный учительский приемчик. Я и сам не раз к нему прибегал, имея дело с неопытными первогодками.

– И наконец, это очень личное. – Это я прибавил уже с легким оттенком осуждения.

Дивайн выразительно фыркнул.

– Ох, да кончайте вы это представление, Стрейтли! Неужели вы думаете, что я не знаю, чем вы занимались в последние несколько недель? Между прочим, особой хитростью вы отнюдь не отличаетесь. Сперва этот дурацкий садовый гном, затем всякие намеки по поводу Гарри Кларка; я уж не говорю о краже досок и тайном противостоянии новому директору. Чего вы, собственно, этим добивались? С тем же успехом вы могли взять в руки плакат с надписью «К восстанию, граждане!» и ходить с ним по школе.

– А вы знаете, что Боб Стрейндж по всей школе видеокамеры понатыкал? – спросил я.

– Естественно, знаю, – сказал Дивайн. – Я все-таки представитель Министерства здравоохранения и социального обеспечения.

На мгновение я чуть не лишился дара речи.

– Так вы об этом знали?! – вырвалось у меня.

Он решил меня пожалеть и изобразил смущение.

– Я видел, как Джимми проверял кабели, – сказал он. – И, разумеется, задал Бобу соответствующий вопрос. – Он снова презрительно фыркнул. Чувствовалось, что он буквально разрывается между лояльностью по отношению к начальству и своим личным пониманием того, что такое приличия и справедливость. – И Боб мне все объяснил. Сказал, что это из-за прошлогодних событий. И прибавил, что если бы в прошлом году в школе имелись камеры наблюдения, то трагедию можно было бы предотвратить. А еще он меня предупредил, что если я кому-нибудь об этом расскажу, то контракт со мной могут и не продлить. Ублюдок. Словно я стал бы…

Я был впечатлен. За тридцать четыре года я ни разу не слышал, чтоб доктор Дивайн отозвался о ком-то из вышестоящих коллег в столь разнузданных выражениях. Я вспомнил самый первый день триместра и перебранку между Дивайном и Стрейнджем, которую я совершенно случайно подслушал. И те слова: Рой Стрейтли знает…

Что же все-таки знает Рой Стрейтли? Знает, чем он обязан «Сент-Освальдз»? Знает, что начальству не удалось исполнить свой долг по отношению к преподавательскому составу? Знает, что такие, как Боб Стрейндж, всегда сумеют извлечь для себя пользу?

– Я, собственно, вот что хочу сказать, – снова заговорил Дивайн. – Я заметил, что все это время вы тайно следили за новым директором, и если вы действительно замышляете некий бунт, то я хочу в нем участвовать.

И снова я был впечатлен. Вынужден признаться, что за столько лет работы в «Сент-Освальдз» я ни разу не видел Дивайна таким. У меня даже мелькнула мысль, что все эти годы я, должно быть, попросту недооценивал этого человека, точнее, оценивал его совершенно неправильно, и мне сразу захотелось посвятить его в расследование, проделанное Уинтером. Но тут я вспомнил, сколь малую поддержку Дивайн оказал Гарри во время того судебного процесса, да и теперь не выказал, можно сказать, ни малейшего сочувствия убитому горем Эрику, и я решил, что ничего ему не скажу, а на встречу с Уинтером лучше все-таки пойду один. И потом, думал я, мне терять уже нечего, а у доктора Дивайна все еще имеются кое-какие возможности продолжить карьеру. Так зачем подвергать его излишнему риску, поддавшись собственному, совершенно неуместному душевному порыву?

– Извините, доктор Дивайн, но мне нужно идти, – сказал я и потянулся за пальто. Десять минут быстрой ходьбы по берегу канала – точнее, десять минут бега, – и я, возможно, еще успею вовремя.

Я чувствовал, как тот невидимый механизм работает все слаженней. Гарри явно написал Эрику какое-то важное письмо. Это очевидно – хотя бы потому, что Глория так упорно отрицает, что видела это письмо, несмотря на обещанное мною значительное вознаграждение. Затем таинственная двойная жизнь Уинтера. Странное выражение лица Харрингтона, когда я случайно засек его в «Школяре». И эти слова Эрика: «Насколько хорошо мы на самом деле знаем своих друзей? Разве можем мы знать, что таится у них в душе?»

– Один вы туда не пойдете, – решительно заявил Дивайн. – Ни в коем случае. Тем более после того, что случилось в прошлом году.

Я пожал плечами. Наверное, он был прав – в прошлом году Ночь Костров принесла не только «порох, предательство и заговор», но и убийство Колина Найта, но и почти смертельное ранение кинжалом одного из преподавателей, но и совершенно несвоевременный сердечный приступ, который был весьма ловко преподнесен мне врачом как «последнее предупреждение моего организма о необходимости навсегда забыть о пирожках, сладостях, сырах и сигаретах «Голуаз».

– Ох, Дивайн, – сказал я, – молния никогда не ударяет дважды в одно и то же место.

Он презрительно фыркнул:

– Статистически некорректно. На самом деле данная разновидность молнии как раз вполне способна ударить сколько угодно раз в одно и то же место – а точнее, в голову одного старого глупца, как только он, вытянув шею, высунется из-за парапета.

Я проигнорировал его замечание и открыл дверь, хотя он, наверное, все-таки был прав. Впрочем, времени оспаривать данную точку зрения у меня совершенно не оставалось. К тому же я не знал, как долго Уинтер станет ждать меня на мосту. А мне очень хотелось услышать то, что он собирался мне сообщить, – что бы это ни было. Да, мне непременно хотелось это услышать, хотя грохот того неведомого механизма, звучавший у меня в ушах, становился уже совершенно безжалостным.

Над парком Молбри вспыхнул фейерверк – точно букет цветов, волшебным образом возникший из шляпы фокусника. Зеленые и голубые хризантемы расцветали в небе с еле слышным потрескиванием. Интересно, о чем все-таки хотел рассказать мне Уинтер? И почему он назначил мне встречу именно на мосту? И что он имел в виду, цитируя Софокла? Ведь он прекрасно знал, что больше всего на свете мне хочется получить ответы на свои многочисленные вопросы?

Дивайн так и остался стоять в дверном проеме, когда я, не задержавшись даже для того, чтобы запереть дверь, бросился в сторону канала.

– Стрейтли! – крикнул он мне вслед. – Не будьте вы дураком, черт возьми! Мне необходимо поговорить с вами!

Но у меня уже не было времени его слушать. Сейчас я мог думать только о том, что мать Уинтера ухаживала за Марджери Скунс, а Эрик вполне сознательно сжег присланную Гарри, коробку. Неужели Эрик еще тогда, во время суда над Гарри, знал нечто такое, что способно было повлиять на ход расследования? А что, если он и сейчас во имя собственных амбиций скрывает что-то, указывающее на причастность Джонни Харрингтона к неким малоприятным событиям?

Выйдя на Дог-лейн, я бросился бежать, не обращая внимания на протестующие вопли Дивайна, несущиеся мне вслед. В небе расцвела еще одна охапка светящихся цветов, и я заставил себя прибавить ходу. Осень – мое самое любимое время года, время костров и опадающей листвы, однако я, если учесть весьма ненадежное состояние моего сердца, никак не мог быть уверен, что смогу еще раз встретить осень.

Впрочем, сегодня вечером у меня не было времени любоваться фейерверками и кострами; у меня не было времени ни на сомнения, ни на мысли о друзьях, ни на ностальгию. Сегодня вечером я должен был непременно получить все нужные мне ответы. Сегодняшний вечер был полон мрачных мыслей, тайных дел и воспоминаний о тех мальчиках, что жили когда-то или когда-то умерли, – о Скунсе и Стрейтсе, о Колине Найте, о Чарли Наттере, который тоже был одним из наших учеников, и о Ли Бэгшоте, который нашим учеником никогда не был; все эти мальчики стали жертвами, посвященными духу темных, пустынных вод.