Знаешь, Мышонок, когда тонут по-настоящему, это происходит почти беззвучно. Если человек – или, как в данном случае, мальчишка – еще способен сопротивляться, значит, он может дышать. А уж если он способен еще и громко кричать, значит, от нехватки воздуха он пока не страдает. В «Сент-Освальдз» есть плавательный бассейн, и ученики посещают его раз в неделю.

Но Крысеныш-то учился в «Саннибэнк Парк», а у них там бассейна нет. Крысеныш мог, конечно, какое-то время продержаться на поверхности, отчаянно шлепая по воде руками, но не больше того. И потом, было уже довольно холодно; вода в Шурфе даже подернулась тонкой блестящей пленкой льда. Лед был, конечно, непрочным и не мог хотя бы немного замедлить погружение Крысеныша в воду; зато именно лед и послужил причиной того, что его борьба за жизнь оказалась такой короткой. Говорят, что в тот момент, когда тонешь, перед глазами у тебя успевает пройти вся твоя жизнь. Наверное, жизнь Крысеныша ничего особенного собой не представляла – пара судорожных захлебывающихся глотков, и он исчез. А все-таки, Мышонок, какое это было невероятное ощущение! Наверное, подобные чувства испытывает только сам Господь, причем постоянно.

Нет, Мышонок, я его не толкал. А вот Пуделя подтолкнул именно я. Завел его хорошенько, как игрушечную машинку, а потом осталось только смотреть, как он сам все остальное сделает. А здорово вышло! Мне казалось, будто я всех своих демонов в кого-то другого перелил, а потом смотрел, как он сам с утеса в воду прыгает. Вот только вода, наверное, оказалась слишком холодной, поэтому Крысеныш так быстро и пошел ко дну. В ледяной воде утонуть ничего не стоит. Для этого даже особый термин существует: «инстинктивная реакция на погружение». В общем, Крысеныш погрузился, а Пудель… Пудель, в общем, чуточку спятил.

Сперва он весь затрясся, зарыдал – в точности как тогда, с кроликами. А потом сел на землю и больше не смог подняться; сидел и дрожал как осиновый лист. Я его поднял и отвел в ту выгоревшую машину (меня, кстати, тоже бил озноб), и там мы какое-то время посидели, пока он вновь способность говорить не обрел. Я сидел и смотрел на свой костер, который уже почти угас, но черные угли еще светились оранжевым; страницы любимых журналов Пуделя с фотографиями обнаженных мужских тел свернулись в трубочки, и по их краям время от времени пробегали красноватые искры. Я подобрал с земли пару сигарет, раскурил обе – одну для себя, другую для Пуделя – и подал ему. Но он бросил сигарету на землю. Я поднял ее, а он сказал мне:

– Нам придется сообщить в полицию.

Я ответил не сразу. Сперва спокойно докурил сигарету и только потом спросил:

– Вот как? И ты им расскажешь, что это ты его в воду столкнул?

Пудель посмотрел на меня, как собака, которую вот-вот ударит хозяин, и в ужасе воскликнул:

– Зигги, но что же нам делать?!

Я только плечами пожал.

– Я знаю только, что собираюсь делать я: сейчас я пойду домой и буду смотреть телевизор. Сегодня вечером показывают «Два Ронни», вот я и буду смотреть этот фильм и есть всякую вкуснятину, которая после праздника осталась; потом, может, немного почитаю, а потом… кстати, я, скорее всего, не скажу, что был сегодня с тобой, когда ты этого саннибэнкера в воду столкнул. – Я швырнул окурок в догорающий костер.

Пудель вытаращил глаза.

– Ты никогда так не поступишь! Не сможешь!

– Ох, да стань ты, наконец, взрослым! – прикрикнул на него я. – Ты только представь себе, что будет, если ты действительно всё расскажешь в полиции. Ведь тогда все о тебе узнают. И будет суд, и тебя как минимум вышибут из школы. А уж это клеймо у тебя на всю жизнь останется. И ты ни в универ поступить не сможешь, ни на приличную работу устроиться. А после суда тебя, возможно, отправят в спецшколу, может, даже в Борстал. И даже если все поверят, что это был несчастный случай, то прикинь, что скажут твои родители? Твой папа? И как развопятся газеты? Ты представляешь, как это будет выглядеть: депутат парламента, у которого сын – убийца?

Пудель снова заплакал и все повторял:

– Ты не сможешь так поступить! Нам придется все рассказать.

– Ничего нам не придется! И ты тоже ничего рассказывать не обязан. Да на самом деле тебе ничего и не хочется никому рассказывать. Ну а если ты все-таки расскажешь, то учти: я буду все отрицать. И выйдет только хуже.

Он посмотрел на меня в полном отчаянии.

– Но я не могу…

– Можешь, – твердо заявил я. – Послушай, ведь ты же не хотел, чтобы он погиб, верно? Ведь ты же не знал, что он не умеет плавать, так? Ну вот. Значит, это был просто несчастный случай. А несчастные случаи то и дело происходят. Да этот хмырь мог бы стоять там совершенно один, а берег просто взял бы и поехал у него под ногами. Или, скажем, он мог бы на льду поскользнуться; или потянуться, чтобы выловить что-то из воды, и свалиться в яму. Да с ним все, что угодно, могло случиться! Вообще все.

Пудель смотрел на меня остекленевшими глазами и молчал.

– Подумай хорошенько, Пудель, – сказал я. – Даже если ты все это людям расскажешь, назад того хмыря все равно уже не вернуть. Зато неприятностей у нас обоих будет целая куча – и у нас, и у наших родителей тоже. Ты же знаешь, какие они, эти саннибэнкеры. Они всех, кто в «Сент-Освальдз» учится, просто ненавидят. А у того хмыря наверняка приятели имеются, и они заявят в полиции, что мы с самого начала на него напасть собирались. Уж они-то точно не поверят нашим рассказам о том, как все было на самом деле. Так что даже если полицейские тебя отпустят, то саннибэнкеры рано или поздно до тебя доберутся.

Мои слова заставили его слегка вздрогнуть. Я ободряюще ему улыбнулся и протянул половинку сигареты.

– Послушай, Пудель, самое плохое все равно уже позади, – сказал я. – И теперь тебе нужно просто пойти домой, пообедать, посмотреть телик и постараться вообще забыть о том, что с нами случилось. Сможешь? Ведь сможешь, правда?

Но Пудель мне не ответил. Просто вытер заплаканное лицо тыльной стороной ладони, развернулся и пошел прочь. Я заметил только, что направился он в сторону Белого Города и выглядел при этом как собака, которой только что хвост отрубили. Вот так все в тот день и закончилось. Он ушел и даже не захныкал.

Папа уже вовсю поговаривает о том, чтобы перевести меня в другую школу. Может, он и подождет до конца учебного года, а может, и не подождет. Он как-то странно посматривает на меня, когда думает, что я смотрю телик и ничего не замечаю. И я почти уверен, что мама снова постоянно роется в моих вещах. Она, конечно, никогда не признается. Но я-то сразу замечаю, что она просматривала мои книги и тетради, – она невольно разглаживает уголки, которые я нарочно оставляю загнутыми. Она, наверное, и в мой дневник нос совала, поэтому я и собираюсь спрятать эти вырванные страница там, где их уж точно никто никогда не найдет.

Самое интересное, что мои родители по-настоящему ничего знать и не хотят. Они бы вообще предпочли жить, ничего не зная и будучи уверенными, что сделали для меня все, что могли. А на самом деле стоит только вытащить все это наружу, и пойдет такая вонь! И от моих родителей, и от нашей церкви, и от папаши Голди, и от мистера и миссис Пудель. Именно поэтому они никогда ничего и не скажут. Особенно в школе или мне. Они будут молчать, молиться, зажигать свечи, проводить кофейные благотворительные утренники, качать головой и удивляться, почему это Пудель сбежал из дома.

Но мы-то знаем это, Мышонок. Ведь знаем, правда? Но и мы тоже никогда ничего не скажем. Некоторые вещи лучше хранить в такой глубокой тайне, чтобы даже тростнику о них шепнуть было нельзя. Потому-то я и вырвал из дневника те странички. И действительно собирался их сжечь, пока у меня не появилась идея получше. Я решил сделать капсулу времени и положить в нее кое-какие особо важные для меня вещи – ну, например, ту поздравительную открытку, которую я написал для мистера Кларка; эти вырванные страницы; двойной альбом «Пинк Флойд» «The Wall» и мой список избранных пластинок. Все это я собирался упаковать в крепкую коробку, да еще и сверху хорошенько обмотать ее пленкой, а потом закопать где-нибудь в безопасном месте. Например, в глиняном карьере.

А потом… Кто его знает, что будет потом? Может, я вообще позабуду, где все это закопал. А может, жизнь у меня пойдет на лад и я успешно сдам экзамены, уеду из дома, найду себе работу и даже в один прекрасный день женюсь, заведу детей, кошку или собаку… Иногда я всерьез думаю о таких вещах. И порой мне это даже кажется вполне возможным – нужно только отринуть все воспоминания, сложить их в коробку, завернуть в несколько слоев пластика и закопать глубоко-глубоко, где никто их искать не станет; где никому даже в голову не придет что-то такое искать.

Прощайте, мистер Кларк. Прощай, глиняный карьер. Прощайте, счастливые воспоминания. Хотя, возможно, я за вами еще вернусь когда-нибудь – когда это станет достаточно безопасно. А пока отложим все детские забавы в сторону. Ты уж присмотри за моей капсулой времени, ладно, Мышонок?