Дорогой Мышонок!

В общем, из-за шумихи вокруг Пуделя мне пришлось отложить выполнение кое-каких моих планов. Главным образом виноваты в этом мои родители: как только им стало известно о Состоянии Пуделя, они начали допытываться, насколько я был с ним близок и что он мне говорил.

Теперь они все стараются познакомить меня с «какими-нибудь милыми девочками», посещающими нашу церковь («милые» – это, наверное, вроде Беки Прайс), опасаясь, как бы гомосексуализм не оказался заразным. Лучше бы все-таки они перестали это делать! Это же просто маразм какой-то! И куда делись их разговоры о чистой платонической любви? Почему теперь речь непременно идет о сексе?

Мало того, родители постоянно проводят со мной всевозможные короткие беседы о друзьях, о девочках, о школе, и если бы со мной в школе и впрямь что-нибудь этакое случилось, я бы просто не знал, как смотреть им в глаза. Я уж подумывал, не сказать ли им прямо: Мой учитель – гей. Он любит гладить мне ноги, ощупывать меня всего и совать руки мне в штаны. Это уж точно заставило бы их насторожиться. И, возможно, они бы мне даже поверили. Во всяком случае, они наверняка сообщили бы об этом и директору, и школьному совету, а может, даже и в полицию бы заявили. Меня они, конечно, сразу же забрали бы из этой школы, и я бы никогда больше Гарри не увидел.

Всю эту неделю я думал о нем. Я даже несколько раз проехал на своем новом велосипеде мимо его дома. А два раза ненадолго остановился и стал смотреть на его окна. На окнах у него занавески, как и у всех, только он их до конца не задергивает, и если подойти к самому окну, то в щелку можно увидеть, что происходит внутри. А внутри у Гарри стояла елка, украшенная звездами и стеклянными шариками. Настоящая елка, не какая-то там искусственная, как у моих родителей. А еще у Гарри горели настоящие свечи; и на двери у него висел венок из омелы; и вообще было такое ощущение, словно в доме у него тепло и безопасно. А внутри у него все стены уставлены полками с книгами и пластинками.

Да, его дом выглядит совершенно безопасным. Безопасным, теплым, гостеприимным – таким, куда всегда можно прийти и поговорить обо всем на свете, и там тебя обязательно выслушают. Я уже столько раз стоял возле его дома, собираясь постучаться, но отчего-то все не решался и в итоге трусливо сбегал. Наверное, для меня это слишком серьезный шаг. А ты как думаешь, Мышонок?

Сегодня я снова взял велосипед и поехал к дому Гарри, твердо намеренный на этот раз все-таки постучаться. Я и подарок для него с собой захватил – двойной альбом «Пинк Флойд» «Стена» – и, разумеется, поздравительную открытку. Я понимал, что немного запоздал с этим, ну да ничего. По крайней мере, мой подарок он получит до Нового года, и я тогда увижу, с каким лицом он будет читать мою открытку, и, может быть, я расскажу ему…

Было холодно. На земле лежал снег. Я надел теплую спортивную куртку, но и в ней здорово замерз. Было видно, как мое дыхание сгущается в воздухе, превращаясь в облачка, похожие на призраки тех, кем я был когда-то давно. Я оставил свой велик у передней калитки, а сам подошел к дому и заглянул в знакомую щель между шторами. В камине горел огонь, и возле камина на столике стоял чайник. И две чашки.

Интересно, подумал я, кто это там с ним? У него ведь никаких родственников нет. И о своих подружках он никогда не упоминал. Возможно, кто-то из коллег по школе к нему в гости зашел, подумал я. Может, мистер Стрейтли или даже Скунс. Я знаю, что они друзья. Не понимаю только, почему они дружат: у них ведь ни капли общего нет. И тут приоткрылась кухонная дверь, и в гостиную вошли двое. Один был Гарри. А второй – худющий, кудрявый…

Ох, Мышонок! Это был Пудель.

У меня на мгновение даже дыхание перехватило. Пудель? А он-то что там делает? Нет, ревности я тогда еще не испытывал – просто был очень удивлен.

В Пуделе нет ничего особенного, думал я. Пуделю там быть совершенно не полагается. И все-таки он там был – в джемпере с треугольным вырезом, а на груди рисунок в виде снежинок. И он разговаривал с Гарри так, словно имел на это все права в мире. А потом повернулся к светящейся елке, украшенной звездами, и на его физиономии расцвела такая широченная улыбка, какой я у него никогда раньше не видел. Такое ощущение, будто он только что получил от Гарри рождественский подарок – самый лучший в его, Пуделя, жизни. А потом он его поцеловал! Представляешь, Мышонок? Он поцеловал Гарри, этот маленький извращенец!

Когда я еще учился в «Нетертон Грин», то прочитал одну сказочную историю «Дудочник из Хамельна» – о человеке, обладавшем магическим даром, благодаря которому он мог кого угодно заставить за ним последовать. И этот человек спас город Хамельн от нашествия крыс, но жадный мэр города отказался ему за это платить, и тогда дудочник заиграл одну мелодию, и, услышав ее, все дети города пошли за ним следом. Дети длинной вереницей шли из города прямо в горы, а потом вместе с дудочником вошли в большую пещеру и исчезли там навсегда – снаружи остался только один маленький хромой мальчик, который не смог угнаться за остальными. В общем, Мышонок, именно так я себя и чувствовал в тот момент – как тот единственный ребенок, который ото всех отстал. И хотя я был страшно зол на Пуделя – ох, да я тогда все что угодно мог с ним сделать! – но я и на мистера Кларка тоже злился: ведь он столько времени морочил мне голову своей музыкой, столько времени водил меня за нос, я ради него совершил столько жертвоприношений, а в итоге он меня бросил! Оставил за дверями своей пещеры, потому что я показался ему недостаточно особенным.

Я понаблюдал за ними еще несколько минут. Нет, стучать в дверь я больше не собирался. Но, наверное, я все-таки на что-то надеялся; думал, что, может, Гарри оттолкнет Пуделя с его поцелуями или вообще из дома вышвырнет. Но ничего такого Гарри не сделал. Наоборот, он позволил Пуделю обниматься, хотя сам при этом руки держал по швам; потом он очень нежно из его объятий высвободился, подошел к столику у камина и стал наливать в чашки чай из своего коричневого чайника.

Господи, Мышонок, я просто не знал, что мне делать. Разве Пудель не был болен? Или это он просто меня избегал? А не мог ли он что-то рассказать Гарри? Например, о тех кроликах? Или о крысах? Или вообще о наших развлечениях в глиняном карьере?

Глиняный карьер. При мысли о нем я даже немного успокоился. Может, потому, что карьер у меня всегда ассоциируется с возможностью избавиться от дурных мыслей и ощущений. Пудель все еще пил чай в гостиной у Гарри, и вид у него, дурака такого, был абсолютно счастливый. Нет, мне никак нельзя было просто взять и войти туда. И тогда я сделал то, что мне казалось наилучшим в данной ситуации. Понимаешь, Мышонок, он ведь украл у меня и то мгновение, которого я так долго ждал, и то выражение, которое появилось бы у Гарри на лице при виде моего подарка, и тот идеальный день, который у нас получился бы, если бы он, этот дурацкий Пудель, туда не заявился – вот сколько всего он у меня украл! И теперь мне оставалось только мстить. Но я сразу понял, что надо сделать.

Я поехал на своем велике в старый карьер, отыскал логово Пуделя, а потом, наверное, минут тридцать складывал костер, вытаскивая из проржавевшего автомобиля Пуделевы сокровища. Сперва я вытащил и разорвал все его книжки, а журналы, которые он хранил под задним сиденьем, переложил кусками дерева и добавил в эту кучу несколько пачек старых комиксов. Затем я с помощью одной из его сигарет все это поджег, точно ладью на похоронах викинга.

Костер разгорелся довольно быстро. Но мне все еще было мало. Разве можно было сравнить этот костер с тем пламенем, что жег мое сердце. Тогда я притащил с дальнего конца свалки несколько соломенных матрасов и деревянных топчанов и все это тоже бросил в костер; затем набил старую упаковочную клеть всякими картонками, бумагой, тряпьем, старыми коврами – в общем, всем, что могло гореть, – и столкнул ее в огонь. Потом я еще прошелся по свалке, собирая пустые жестянки и канистры из-под краски, бензина, скипидара, растворителей, аэрозолей – все это помогло бы огню сильней разгореться (а может, еще и взорвалось бы наподобие фейерверка). Очень скоро находиться возле костра стало невыносимо – такой от него исходил жар; но я все продолжал кормить огонь, пока все это действительно не стало похоже на погребальный костер, от которого в зимнее небо вздымался здоровенный столб густого черного дыма.

То ли от дыма, то ли от слишком сильного жара у меня сильно закружилась голова, и я как-то не сразу понял, что возле меня кто-то есть. Слегка очухавшись, я увидел, что рядом стоит какой-то парнишка примерно моего возраста или, может, чуть старше. Он был явно из предместий и одет в такую яркую нейлоновую куртку, какие носят ученики «Саннибэнк Парк». Ребята из «Сент-Освальдз» никогда так не одеваются. Никто из наших таких курток не носит, никто никогда не напялил бы на себя балаклаву и никто не поперся бы в школу со спортивной сумкой; у нас ходят либо с кожаным кейсом, либо с дорогим рюкзаком. В общем, сразу было видно, что он «не из нашего круга». Но это даже хорошо. Я ведь тоже не такой, как все.

– Все путем? – спросил он у меня.

Лицо у него было маленькое и остренькое, как у крысы. И ростом он был куда меньше меня. Но вид у него был воинственный, даже задиристый, как у рассерженной крысы. Он вообще на крысу был очень похож – мордочка острая, волосы сальные, прилизанные, и злые глазки-бусинки; а над верхней губой завитками прорастают усы. Крысеныш, в общем. Он вытащил жестянку с табаком и стал сворачивать тощенькую сигаретку.

– Вот. Возьми лучше мою. – Я протянул ему сигарету из запасов Пуделя.

Сигарету Крысеныш, конечно, взял, но сунул ее за ухо, а потом взял еще одну и раскурил ее от спички, прикрывая огонек костлявыми руками; лицо его в свете костра казалось ярко-красным.

– Это твой костер? – спросил он.

Я кивнул.

– Классный! – похвалил он. – Тебя как зовут?

– Зигги.

– А меня Ли. Это там твой велик? – Свой велосипед я оставил подальше от костра, прислонив к большому валуну возле Долгого Пруда. Я кивнул.

– Классный, – снова похвалил Крысеныш.

После чего мы в основном молчали. Просто стояли и курили, глядя, как кладовая Пуделя превращается в языки пламени. Мальчишки из предместья «Саннибэнк», как правило, не слишком разговорчивы. Они играют в футбол, едят чипсы, курят самокрутки. Вместо «Привет!» они говорят «Все путем?» или просто кивают, а то и сплевывают. У них там целый язык плевков существует. У них вообще все совсем другое – и школа, и все прочее.

А через несколько минут примчался Пудель. Хотя он, как только дым увидел, сразу затормозил. Но я еще раньше успел заметить, как он поднимается по тропинке на холм между Долгим Прудом и Шурфом, и пошел ему навстречу, лавируя между старыми автомобилями, валунами и древними холодильниками. Мне не хотелось, чтобы он меня вместе с Крысенышем увидел.

Притаившись за валуном, я выждал, пока он пройдет мимо, а потом вышел на тропу у него за спиной.

– Что случилось? – спросил он.

Я мотнул головой туда, где на холме, метрах в пятидесяти от нас, стоял Крысеныш. Отсюда он, пожалуй, выглядел несколько крупнее, чем на самом деле, и в отблесках костра казался даже опасным.

– Это кто? – удивился Пудель.

– Не знаю. Какой-то саннибэнкер.

Пудель с обитателями предместья «Саннибэнк» общего языка не находит. Он вообще из тех, кого саннибэнкеры любят подкараулить в парке и запугать настолько, что они сами отдают деньги, выданные им на обед. Крысеныш по-прежнему возвышался на холме и в нашу сторону не глядел, любуясь пылающим костром. Вокруг сильно пахло горящей резиной, дымом и табаком; в воздухе витали клочки обгоревшей бумаги и всевозможные тайны.

Пудель беспомощно смотрел в ту сторону; он, разумеется, был уверен, что все это дело рук Крысеныша. Жаль только, что среди его барахла не было ничего особенно ценного. Вот что я бы сжег с удовольствием! Я бы даже и дом Пуделя спалил. Или его самого!

– Ты был у мистера Кларка, – сказал я прокурорским тоном.

Пудель удивленно на меня посмотрел.

– А что такого? Он сам меня пригласил. Сказал, чтобы я приходил к нему в любое время. Он так помог мне… с моей проблемой!

– Это с каких же пор он тебе помогает?

Меня снова охватил гнев. Неужели Пудель перешел к решительным действиям? Неужели он так ничего и не понял? Что ж, возможно, придется дать ему еще один урок. А ведь он плакал как ребенок, когда мы тех кроликов топили. Хотя это, конечно, уже давно было.

К тому же это мне и самому, наверное, было нужно. И я тут совершенно не виноват: виновато Мое Состояние; это оно заставляет меня порой совершать ужасные вещи. Иной раз я и впрямь захожу слишком далеко. Но раз уж Господь создал меня таким – а так, похоже, считает не только мой отец, но и все в нашей церкви, – тогда пусть Он за это и отвечает. Вот с Ним можете и разбираться по поводу моих преступлений.

А Пудель снова уставился на Крысеныша.

– Ублюдок чертов! – вырвалось у него.

– Надо его как следует проучить, – сказал я, тоже глядя на Крысеныша, но думая о Пуделе.

Пудель с сомнением на меня посмотрел:

– Как?

И я объяснил. Тем более Шурф был совсем недалеко, и если бы нам удалось подманить Крысеныша к самому краю и заставить его заглянуть в воду…

– Все будет хорошо, – сказал я, заметив испуг Пуделя. – Он только окунется, и мы сразу же его вытащим.

Но Пудель неуверенно промямлил:

– Ничего не выйдет, Зигги, он нас просто убьет. Он же самый настоящий псих.

– Не убьет, – сказал я. – Он же насквозь мокрый будет. И потом, нас все-таки двое против одного. Зато он впредь будет знать, что с нами связываться не стоит, и никогда больше сюда не придет.

Пудель закусил палец.

– Ты останешься со мной? Ты обещаешь? – спросил он.

– Конечно, останусь. Обещаю.

– Ну ладно.

Все еще не сводя глаз с Крысеныша, он начал продвигаться по направлению к Шурфу. Крысеныш даже не обернулся. Рев костра все еще был слишком силен.

– Встань на краю. Вон там, – сказал я. – А потом мы его позовем.

– И что мы ему скажем?

Я пожал плечами.

– Скажи, что видел там чье-то тело. Притворись, будто видишь, как оно там плавает.

Пуделя передернуло.

– Ну же, давай! – сказал я. – Что тебе, притвориться трудно? Придвинься еще чуть ближе…

Тут-то все и случилось. Ей-богу, Мышонок, я не хотел, чтобы так вышло. Нет, я, конечно, имел в виду нечто подобное, но совсем не это. А это был просто несчастный случай. И я тут совершенно не виноват. Ведь обречены даже самые лучшие планы мышей и людей…

Что возвращает нас к разговору о тебе, Мышонок.