Признаюсь, давненько уже мне не доводилось так выходить из себя. За тридцать четыре года я успел заработать себе вполне определенную репутацию, и теперь, пожалуй, повышаю голос не чаще двух-трех раз в год – обычно на какого-нибудь новичка, пока еще плохо знакомого с «корабельной оснасткой». И все же, по-моему, нет ничего плохого в том, чтобы начать триместр с хорошего громкого скандала, особенно если скандал устроен во имя укрощения очередного любителя устраивать травлю тех, кто заведомо слабее. Я следом за Аллен-Джонсом спустился в класс доктора Бёрка, но входить не стал, а остановился возле двери из матового стекла и простоял там ровно столько, сколько было нужно, чтобы Гундерсон успел проявить свои преступные наклонности.

Гундерсон, восседая на парте, как на троне, держал двор; вокруг сгрудились его приятели-подчиненные. Я уже говорил, что наш капеллан раньше активно занимался регби и до сих пор питает определенную слабость к спортсменам, особенно регбистам, а Гундерсон, хоть и отставал по всем обязательным предметам, как раз играл в регби. Надо сказать, с тех пор как мне довелось его учить, он не только заметно подрос, но и обзавелся настоящими доспехами из мощных мускулов. Впрочем, выражение лица у него осталось прежним, несколько туповатым, а со своей вечной зловредной ухмылкой он и вовсе походил на обезьяну.

Как только Аллен-Джонс вошел, Гундерсон воздвигся посреди класса и грозно заявил:

– По-моему, я еще в прошлый раз тебе объяснил: гомикам сюда вход запрещен!

Но Аллен-Джонс направился прямо к нему и спокойно спросил (я, впрочем, заметил, что он нервничает, но держит себя в руках):

– А почему, собственно? Ты что, боишься меня? Или я тебе чем-то не нравлюсь?

Приятели Гундерсона из солидарности с вожаком тоже встали и дружно уставились на наглого четвероклассника; казалось, они просто поверить не могут, что он осмеливается возражать.

– Ну все, ты покойник, – сказал Гундерсон и бросился на Аллен-Джонса.

Тот увернулся, но был тут же схвачен двумя подручными Гундерсона, и как раз в тот момент, когда Гундерсон собрался руководить экзекуцией, в класс вошел я. Аллен-Джонса, разумеется, сразу отпустили. Мало того, державшие его мальчишки так поспешно от него отскочили, словно он внезапно вспыхнул ярким пламенем.

– Что здесь происходит?

Гундерсон молчал и только тупо смотрел на меня, а Аллен-Джонс стал потихоньку подвигаться к двери, по моему лицу догадавшись, что я, пожалуй, способен и убить. Не стану утомлять вас деталями, но с Гундерсоном я заговорил именно тем отчетливым прерывистым шепотом, каким обычно пользуюсь, гипнотизируя свою жертву, и закончил свою речь такой канонадой, что эхо прогремело по всему Среднему коридору. В итоге дверь класса со стороны коридора оказалась облеплена физиономиями мальчишек, точно сваи мола ракушками «морской черенок».

Собственно, это и должно было бы стать концом данной истории. И в любом другом случае именно так и случилось бы. Но теперь в школе уже начинало сказываться пагубное влияние Харрингтона, и если что-то заставляло ученика пожаловаться на тот или иной аспект школьной жизни – будь то метод преподавания латыни, выбор текстов на уроках английского или борьба кого-то из учителей за соблюдение дисциплины на уроках, – от каждой из этих жалоб сразу начинал исходить гнилостный запах доноса.

Да и вся атмосфера в школе стала иной, смутно неприятной, словно в воздухе незримо реяло нечто зловещее. Правда, в прошлом году было еще хуже – тогда некий «крот» сумел пробраться в «святая святых» нашей отнюдь не священной обители и учинил там сущий бедлам в полном соответствии с теми целями, какие преследуют обитатели вечной тьмы, – но тем не менее некая невнятная угроза отчетливо ощущалась уже и сейчас.

Видимо, Гундерсон почти сразу бросился жаловаться – для начала своим родителям, а уж те явились с претензиями к его классному наставнику. В результате доктор Бёрк пригласил меня к себе; его письменное приглашение было доставлено мне в класс № 59 под конец школьных занятий одним из представителей младшей группы школьного хора. Пришлось идти, хотя мне очень не хотелось выяснять отношения с капелланом: меня мучили гадкие предчувствия.

Бёрка я застал за любимым занятием: он опрыскивал свои драгоценные орхидеи. У него в кабинете их просто невероятное количество, но я, признаться, совершенно не понимаю, чем они так его привлекают. По-моему, в них есть даже нечто нездоровое – особенно в самих мясистых цветках, покрытых странноватыми пятнами, похожими на россыпь веснушек на лысой голове самого капеллана (Бёрк был лысым уже тогда, когда я впервые появился в «Сент-Освальдз» в качестве преподавателя). Симпатичные вьющиеся растения – это в основном традесканции – на стенах моего класса, на мой взгляд, куда больше подходят облику «Сент-Освальдз». Традесканции, как и мои ученики, почти не требуют внимания и сложной системы подкормки, легко переносят чрезмерный полив и, пожалуй, даже предпочитают, чтобы к ним относились слегка пренебрежительно и не мучили их излишне нежными заботами.

Когда я вошел, Бёрк обернулся и отрывисто произнес три слова:

– Ага. Стрейтли. Гундерсон.

Наш капеллан – человек крайне немногословный. Это качество Бёрка в целом весьма ценят мальчики из его хора – а раньше, во времена его молодости, оно вызывало не меньшее уважение у регбистов из одной с ним команды, – но в данном случае мне это, пожалуй, показалось проявлением определенной невоспитанности.

– А что такое с Гундерсоном? – спросил я.

– Родители директору пожаловались, – буркнул он. – Говорят, вы унизили их сына в присутствии чуть ли не всех старшеклассников. И у мальчика, естественно, душевная травма. Он даже к детскому психологу ходит. Директор считает, что мы обязаны придерживаться особой линия поведения, когда имеем дело с такими уязвимыми детьми.

– Уязвимыми? – возмутился я. – В таком случае вынужден вам сообщить, что этот Гундерсон – просто хулиган и задира! Он постоянно бил и оскорблял одного из моих учеников.

На лице капеллана появилось страдальческое выражение.

– Кто, Гундерсон? Не может быть! Поверьте, он и мухи не обидит.

Я неторопливо изложил Бёрку все, что думаю о Гундерсоне, о его «душевной травме», о его «детском» психологе и о его родителях. А затем объяснил и ситуацию с Аллен-Джонсом.

Выслушав меня, Бёрк с растерянным видом спросил:

– Неужели этот мальчик сам рассказал вам такое? Так прямо и сказал, что он гомосексуалист?

Я подтвердил, что именно так все и было.

Капеллан удивленно поднял брови.

– Странное дело – да о таких вещах и приятелям не рассказывают! Ничего удивительного, что Гундерсон… утратил душевное равновесие. А впрочем, Рой, я ведь вас вызвал вовсе не для разбора этой истории. Дело в том, что я получил некое послание. – Он протянул мне листок бумаги. – Мне показалось, что вам следует это прочесть. Тем более данная часть письма адресована именно вам.

Я сразу все понял. Только не спрашивайте, каким образом. Наверное, потому, что он назвал меня Рой. Но я все-таки постарался соблюсти все необходимые правила поведения – выразил вслух и удивление, и определенную озабоченность, – хотя меня уже охватило жуткое ощущение, что я плыву по холодному, лишенному света туннелю навстречу неизбывному ужасу. Хуже всего было то, что я давно ожидал чего-то подобного, – я в течение двадцати лет знал, что так и будет, и угроза этого нависала надо мной, точно дамоклов меч. Но до чего «удачное» совпадение – ведь ожидаемое мною страшное известие пришло именно сейчас, когда Джонни Харрингтон вновь вышел на сцену, принеся с собой целый мешок черных воспоминаний.

Я взял письмо. Один-единственный листок дешевой голубой почтовой бумаги того типа, какую продают в тюрьмах или в местах долгосрочного содержания умственно неполноценных. Ни даты, ни адреса. Лишь тесно написанные тупым серым карандашом строчки; и знакомый почерк, тот самый безошибочно узнаваемый почерк Гарри, – с наклоном, почти женский, и каждая буква украшена завитушками с той академической пышностью, которая, безусловно, достойна более благородного инструмента, чем простой карандаш:

Ad astra per aspera.

Я дважды прочел это письмо. Как же все это похоже на Гарри! Мне даже казалось, что я слышу его голос – теплый, чуть глуховатый, как эхо в лесу или как звук хорошего, но старого пианино. Великие боги! Как же все это время мне не хватало Гарри Кларка! Как недоставало мне его юмора, его дружбы, его порядочности. Ad astra. К звездам. Если бы я еще в это верил…

Я повернулся к капеллану.

– Когда он умер?

– Месяц назад. В доме престарелых. Кремация уже произведена.

Ну естественно. Семьдесят лет, бездетный, неженатый, живет за счет государства… Разумеется, незачем тратить время на какие-то церемонии. Незачем вообще себя затруднять и посылать хотя бы сообщение о смерти друзьям покойного.

– А как насчет заупокойной службы? – спросил я. – Он ведь просил отслужить ее в школьной часовне.

Капеллан смущенно отвел глаза.

– Это не слишком удачная идея, Рой.

– Это кто так считает? – потребовал я ответа.

– А как вы думаете?

– Разумеется, наш директор.

– И, возможно, он прав, – продолжал капеллан. – Теперь никто уж и не помнит Гарри Кларка; возможно, так оно и лучше. Та вода под мостом давно уже унесла все с собой. Вода всегда бежит вперед, а не назад.

– Прогресс через традицию? – сказал я. Теперь я уже был так зол, что перед глазами у меня то и дело мелькали крошечные яркие вспышки света; они, точно светлячки, танцевали в воздухе между мной и Бёрком; и проклятый невидимый палец, который порой болезненно пронзает мне грудь где-то между третьей и четвертой пуговицами жилета, еще немного усилил свое давление.

– Не надо так, Рой, – сказал Бёрк. – Поймите, это просто неразумно. Мне бы совсем не хотелось, чтобы нас с головой засыпали всякими неприятными письмами, – во всяком случае, после того, что всем нам довелось пережить в прошлом году. А сейчас, когда положение вроде бы стало улучшаться, и вовсе не время…

– Да? – перебил его я. – А что, положение… действительно стало улучшаться?

– Так ведь ухудшаться-то ему больше некуда, – вздохнул капеллан, вновь поворачиваясь к своим орхидеям. – Ну, вы же сами видите, Рой, у нас кризис, поэтому нам и прислали этого антикризисного директора вместе с его антикризисной командой. Но если и он потерпит неудачу, то наша школа окончательно придет в упадок. А если школа пойдет на дно, то и мы вместе с нею.