Дорогой Мышонок!

Нам сообщили результаты итоговых экзаменов. Я получил «А» – высший балл – почти по всем предметам: по истории, математике, географии, истории религии, а также по латыни и по химии. Но по английскому у меня только «С» (увы!), и с французским просто кошмар, но не потому, что у меня так уж плохо идет французский, а потому, что в день экзамена мне вдруг стало ужасно скучно – ну просто до смерти все надоело! – и я вместо эссе, которое велел нам написать мистер Скунс (Racontez ce que vous avait fait pendant vos vacances), написал отчет об убийстве (un meurtre), которое совершил в тот уик-энд, и о том, как я расчленил тело (le cadavrе), разрезав его на кусочки (en petits morceaux), и оставил их в школьной кухне, где они были мгновенно засунуты (rapidement incorpores) в начинку для картофельной запеканки.

Оказывается, мистер Скунс подобный черный юмор оценить попросту не способен. Он тут же отправил письмо моим родителям, что само по себе было достаточно плохо, но что было еще хуже – он на две недели запретил мне во время перерыва на обед покидать классную комнату. А это означает, что теперь я смогу увидеться с Гарри только после Рождественских каникул. Даже смешно, до чего быстро я привык к ежедневным посиделкам у него в классе! И знаешь, Мышонок, мне этого будет ужасно не хватать. Мне будет не хватать общения с Гарри. Черт бы побрал этого мистера Скунса! Вот уж напыщенный осел!

Между прочим, у нашего Пуделя результаты оказались совсем уж никудышными. Вот тупица, даже экзамены не мог как следует сдать! Я видел его работу по химии – он там все поля изрисовал своими дурацкими картинками. Он и в классе вечно всякую ерунду рисует, причем совершенно машинально. По-моему, он в «Сент-Освальдз» чувствует себя совершенно несчастным. Это сразу заметно, стоит только приглядеться. А сейчас у него и вовсе все руки в экземе – от пальцев до плеч; и на лбу сплошные прыщи. (Мой папа считает, что прыщи – это верный признак занятия онанизмом.) Меня Пудель почему-то в последнее время стал избегать; старается ни перед занятиями, ни во время ланча со мной не встречаться, а после уроков так быстро ускользает прочь, что у меня нет ни малейшей возможности даже поговорить с ним. Интересно, не связано ли это с какими-то моими высказываниями? Например, с тем, что я сказал тогда у Гарри в классе? А может, что-то грызет его изнутри? Что-то или кто-то.

Некоторые люди очень ловко умеют скрыть все, что угодно. Зато некоторые умеют все, что угодно, выяснить. У меня вообще-то хорошо получается и то и другое. И сегодня, когда Пудель после занятий вышел из школы, я осторожно, на некотором расстоянии, двинулся за ним. Мне сразу же стало ясно, что идет он не домой. Его дом на той стороне парка, в самом конце Миллионерской улицы, а он направился совсем в другую сторону – к тому краю Деревни, где она граничит с Белым Городом; там же рядом школа «Саннибэнк Парк», а дальше всякие пустыри.

Пудель, вообще-то, очень скрытный. Я изо всех сил старался, чтобы он меня случайно не заметил, и вел себя крайне осторожно, не спешил. Я, собственно, сразу догадался, куда именно он направляется, и, как оказалось, не ошибся. Там на пустошах, сразу за Белым Городом, есть одно интересное место – какой-то старый заброшенный канал, а вокруг несколько покрытых жесткой травой терриконов и овраг, заросший колючим кустарником; через канал перекинут мост, за мостом ржавые металлические ворота, а за воротами бывший глиняный карьер. Это и есть тайное убежище Пуделя; туда он ходит, чтобы заниматься своими темными делишками. Мне это место хорошо знакомо – ведь когда-то, Мышонок, оно было нашим с тобой местом.

В былые времена там было, должно быть, не менее дюжины шахт; некоторые до ста футов в глубину; и люди, обвязавшись веревкой, спускались на дно такой шахты и копали там глину, которую поднимали наверх в ведрах или корзинах. Теперь все эти ямы затоплены, а место вокруг них используется как свалка. Я когда-то придумал название для каждой из этих ям. Самую большую я назвал Долгий Пруд; там кое-кто даже рыбу ловит; рыба там и правда плавает, лавируя между старыми затонувшими автомобилями и прочим мусором. Возле Долгого Пруда играть довольно безопасно, особенно у его нижнего края, где мелко. Там, например, хорошо кораблики пускать. Но есть и очень глубокие ямы, особенно опасные во время дождя; берега у них крутые и скользкие. Одну из них я назвал Шурф. В ширину этот Шурфа всего несколько десятков шагов, но берега у него совершенно отвесные; если туда нечаянно свалиться, так, пожалуй, и не выберешься. Иногда там можно увидеть утонувших крыс или даже собак, которые как раз такую ошибку и совершили. В общем, я от Шурфа стараюсь держаться подальше. Другие глубокие ямы я назвал так: Полумесяц, Сахарница, Три Маленьких Индейца и Умывальник. Ни одна из них, конечно, не сравнится с Шурфом, но и достаточно безопасными их считать тоже нельзя. Не особенно опасен, пожалуй, только Полумесяц, который почти до самых краев заполнен водой; просто в нем у одного края немного глубже, чем у другого. Вокруг этих ям повсюду разбросаны старые автомобили, тележки из магазинов, потрепанные коврики, сломанные деревянные топчаны, упаковочные клети, связки комиксов и журналов. Попадаются даже электроплиты и телевизоры с разбитыми кинескопами. Это очень хорошее место, если хочешь от кого-то спрятаться или встретиться с кем-то, кого твои родители не одобряют. Вообще-то, я почти не сомневался, что Пудель постоянно там бывает – уж больно уверенно он шел к своей цели.

Я умею двигаться практически бесшумно, а потому мне удалось подобраться к Пуделю совсем близко, и то он не сразу меня заметил. Спрятавшись за большим валуном, я смотрел, как он уютно устраивается в каком-то старом ржавом автомобиле. Потом он вытащил журнал «Фиеста» и погрузился в чтение. Но я чувствовал, что он кого-то ждет.

Наконец я вылез из своего укрытия, и он прямо подскочил, увидев меня. И попытался спрятать свой журнал.

– Ой, это ты, Зигги!

– И часто ты сюда приходишь?

Он только плечами пожал. По-моему, ему было не по себе. Вообще-то он в этой машине вполне пристойное логово себе устроил; украсил его всякими ковриками, днище матрасами застелил, журналов целую кучу натащил. А ведь издали казалось, что это точно такая же ржавая развалина, как и все остальные. Впрочем, внутри логова тоже было довольно холодно.

– Только маме моей не говори, – предупредил Пудель. – Она думает, что я сейчас у тебя.

– Ладно-ладно, – успокоил я его, – мой отец тоже, наверное, думает, что я у тебя. У тебя подымить нечем?

После этих слов Пудель, похоже, немного расслабился. У него была припасена коробочка шербета и несколько сигарет; мы закурили, устроившись на продавленных сиденьях и глядя на неподвижную темную воду. Родители, разумеется, уверены, что я не курю. Хотя мой папа и сам тайком покуривает. Точно так же мама с папой уверены, что я и комиксов не читаю, и Дэвида Боуи не слушаю, и журналы, где картинки с голыми женщинами, в руки не беру. Мне все это не разрешается главным образом из-за Моего Состояния. Хотя порой мне кажется, что папа так толком и не понял, что, собственно, это Мое Состояние собой представляет.

Свой журнальчик Пудель сразу сунул куда-то на заднее сиденье. Я в марках машин плохо разбираюсь; я только обратил внимание, что верх у этого автомобиля брезентовый и здорово истрепан дождями и ветрами. А еще я успел заметить, как Пудель пририсовал девице, изображенной на обложке того журнала, усы, здоровенный член и яйца.

Пудель заметил, что я на тот рисунок поглядываю, и попытался спрятать журнал, но я успел его перехватить и отдавать ему пока что не собирался. Открыв журнал, я увидел, что он и внутри тоже весь разукрашен такими же «художествами». «Ого, – подумал я, – так, может, та рыженькая девчонка, похожая на фламинго, что поет у нас в церкви, его совсем и не интересует?»

Наблюдая за мной, Пудель прямо-таки побагровел; на фоне покрасневшей кожи его прыщи и шрамы, оставшиеся после прыщей, выглядели почти белыми.

– Это я просто так развлекаюсь, – пробормотал он. – Это не какая-то там склонность или что-то еще…

– Ясное дело, нет. А под сиденьем автомобиля ты прячешь книжки Энид Блайтон, верно?

Пудель страшно побледнел, прямо-таки позеленел, и отвернулся. По-моему, он понял, что я обо всем догадался, так что ему нет смысла отрицать, что под старым сиденьем спрятаны груды тех самых журналов для качков, а также парочка романов с такими названиями, что если бы мой дорогой старый папочка их увидел, то сразу получил бы инфаркт.

– А мне казалось, тебе та рыженькая девочка нравится. Ну, которая у нас в церкви на гитаре играет, – сказал я.

Пудель криво усмехнулся.

– Если бы она мне нравилась… – вздохнул он. – Мне тогда куда легче было бы жить. Хотя она вряд ли хоть раз взглянула бы на меня, зато я сам, по крайней мере, чувствовал бы себя нормальным…

– По-моему, ты переоцениваешь понятие нормальности, – заметил я, но это не помогло: Пудель все равно выглядел подавленным.

– Мой отец иного мнения, – сказал он. – Я теперь каждый день жду, когда он затеет со мной очередную беседу о нравственности и станет уверять меня, что от онанизма слепнут, а пятна и прыщи на коже свидетельствуют всего лишь о желании Господа напомнить, что следует почаще принимать холодный душ, и так далее.

– Мне тоже такие беседы знакомы, – усмехнулся я. – Меня с девяти лет так воспитывать пытаются.

– Знаешь, я считал, что если мне… удастся… избавиться от своего любопытства…

– То вместе с любопытством все остальное тоже волшебным образом куда-то исчезнет?

Он поморщился и помотал головой.

– Наверное, это все-таки зависимость, – сказал он. – Ей-богу зависимость! Один-единственный раз позволишь этому взять над тобой верх – и готово! Это навсегда становится частью тебя. Ты только отцу моему не говори. И вообще никому не рассказывай. Я убью себя, если отцу это станет известно. Честное слово. И ты будешь виноват в моей смерти.

– Ты что! Конечно же, я никому не скажу, – пообещал я.

– Перекрестись! И жизнью своей поклянись!

– Вот те крест! Клянусь собственной жизнью, что никому ни слова о тебе не скажу.

Значит, и у Пуделя тоже некое Особое Состояние? Нет, я, честное слово, не собирался никому рассказывать, но школа – это такое странное место. Там очень трудно сохранить тайну. Доверишь кому-то одному свой секрет, и о тебе тут же по всей школе дурная слава пойдет. Наверное, именно так и произошло со мной в «Нетертон Грин». Хотя теперь все это, конечно, в прошлом. Тогда я просто немного сбился с пути под воздействием Моего Состояния. Оно тогда особенно ярко себя проявило, но теперь я полностью держу его под контролем.

А за Пуделем я, кстати, давно уже наблюдаю. И вижу, как он даже в классе постоянно что-то чиркает в дневнике или на полях учебника, оставляя там всякие такие рисуночки. Я замечаю, как он ведет себя по время большой перемены или на школьном дворе. Или в церкви, когда он неотрывно смотрит на обнаженного Иисуса, распятого на кресте. В такие минуты я в точности знаю, о чем он думает. Бедный Пудель, сгорающий от преступной страсти к Иисусу Христу! Да уж, ему и впрямь было бы куда легче сгорать от страсти по этой девице-фламинго, которая так мило играет на гитаре. Но Бог не любит, чтобы людям было легко. Богу нравится все усложнять, вот Он и дал людям иллюзию выбора, вместо того чтобы просто сделать нас всех изначально хорошими. Он предложил нам самим выбрать правильный путь. Тот, что приведет к Нему. И это станет нам наградой за нашу веру в Него.

Я сегодня поднялся к Гарри, чтобы предупредить его о намерении мистера Скунса на две недели запереть меня в классе, лишив обеденного перерыва. Потом я рассказал о своем злополучном сочинении, и Гарри долго смеялся, а после заметил:

– Пожалуй, это было слишком изобретательно для нашей добропорядочной публики.

И я, уныло пожав плечами, сказал:

– Да, сэр, наверное, вы правы. Но мне будет очень вас не хватать.

Он снова засмеялся.

– Вы хотите сказать, моей коллекции пластинок? А знаете что, возьмите-ка на каникулы одну из них. Пусть она поможет вам преодолеть эти временные трудности. Только аккуратней, не поцарапайте ее, хорошо?

Я молча кивнул. Я же прекрасно знал, как Гарри дорожит своими пластинками. Даже больше, чем своим экземпляром романа Оруэлла «1984», где все поля буквально испещрены его пометками, сделанными от руки.

– Итак, что же вы выберете? – спросил Гарри.

– Пожалуйста, сэр, позвольте мне взять «Зигги Стардаст»!

Услышав это, мистер Кларк – Гарри! – снова рассмеялся и сказал:

– Ну, сколько же можно ее слушать, ненасытный вы мальчик! А что, интересно, вы скажете вот об этом? Насколько мне известно, вы всегда предпочитали более старые вещи. У вас определенно внутренняя склонность к старине. – И он осторожно вытащил из своего кейса – а вовсе не из той коробки с пластинками, что всегда стоит у него под столом! – альбом «Даймонд Догз». – По-моему, вам должно понравиться, – сказал он, – хотя это довольно мрачная антиутопия. Некое соединение «Зигги Стардаст» с романом «1984». Конец света, когда человеческие существа безумствуют, приняв животное обличье.

Я внимательно посмотрел на обложку альбома. Ты, я думаю, уже понял, что там было изображено. Впечатление производит странное: это кажется одновременно безобразным и прекрасным; исполненным порока и истинно правдивым. И он, Гарри, много раз это видел и, глядя на эту картину, думал обо мне; точно так же, как тогда – когда он, выбрав самое некрасивое яблоко, подумал обо мне.

А он одарил меня улыбкой – ну, знаешь, той самой – и спросил:

– Не боитесь, что вам этим мозги вышибет?

– Нет, сэр. Нет, Гарри, – ответил я.