6. Вновь улыбнется весна
Вход в кинотеатр «Спорт» был украшен пальмами. Лоренсо Фалько вылез из битком набитого трамвая – бесплатный проезд в муниципальном транспорте был одним из завоеваний пролетарской революции, – который поехал дальше, рассыпая искры под проводами, а он пересек площадь и подошел к дверям. По пути, повинуясь почти безусловному рефлексу, остановился у фонтана завязать шнурок, незаметным взглядом окинул местность и не увидел ничего подозрительного. Потом двинулся дальше.
Он много успел за день. Ровно в одиннадцать, наедине и без свидетелей имел беседу с германским консулом по фамилии Санчес-Копеник. Белокурый, полноватый и симпатичный консул, по всей видимости, до полусмерти замученный работой, говорил негромко и с места в карьер сообщил, что готовится к эвакуации из Картахены, потому что не пройдет и недели, как рейх официально признает правительство генерала Франко. А консул не хочет оставаться в городе и дожидаться, когда часа в три ночи к нему за объяснениями нагрянут республиканцы. А поскольку дипломатическим иммунитетом они подтереться готовы – консул так и сказал, – он сидит на чемоданах. Жену с детьми уже отправил, а сам последует за ними через несколько дней. Так что срок, в течение коего Фалько может рассчитывать на помощь его ведомства, сильно ограничен.
– В остальном все пойдет по намеченному плану – высадка штурмовой группы, прикрытие с моря и прочее… В случае надобности можно и дальше передавать через нас.
Фалько мысленно усмехнулся. Это через нас означало, что его сообщения пойдут в Берлин, а уж оттуда их перенаправят в Саламанку, в генштаб. Точно так же и ответы. Таким образом, германские разведслужбы не упустят ни единой детали. Фалько до глубокой ночи составлял донесение адмиралу, пользуясь кодами, которые были у него с собой, хоть и знал, что расшифровать его будет для абвера детской забавой. В том что касалось немцев, можно было бы вообще не утруждать себя и писать открытым текстом. Разве что он шифровал новым кодом, не тем, еще довоенным, что был в ходу и у республиканцев, и у франкистов, а потому, разумеется, известен и тем, и другим.
– Вот это надо будет переслать, – сказал он, передавая консулу шифровку.
Тот оглядел депешу – два тетрадных листка с написанными карандашом буквами и цифрами.
– Немедленно отправлю, – сказал Санчес-Копеник и положил листки в карман. – Вы, я думаю, знаете, что сюда вам следует приходить лишь в случаях крайней необходимости, если надо передать что-нибудь чрезвычайно важное… Принимать сообщения будете через передачи «Радио Севильи», так что достаньте приемник и слушайте каждый вечер в десять. После слов «Сообщения для друзей Феликса» последует зашифрованный текст.
– Это я знаю. Меня проинструктировали.
– Ну, в таком случае… Чем еще могу быть вам полезен?
– Еще можете мне денег дать.
– Ах, верно! Виноват.
Они прошли в кабинет, где над нерастопленным камином висел портрет Гитлера. Консул отпер сейф и вытащил толстый конверт с республиканскими песетами.
– Деньги тут решают всё, – сказал он. – Вроде бы революция… борьба за попранные права угнетенного пролетариата… мы наш, мы новый мир построим… однако чуть только зашуршат купюры, сразу все: «Мое! Мне!» Просто невероятно, как скоро коммунисты и прочие либертарии распробовали вкус презренного металла.
– Да как всюду, я думаю.
– Здесь что-то особенное… Невообразимое! Солдаты, матросы, ополченцы только и знают, что мериться, кто из них левей, кто убил больше фашистов, а здесь в тылу всем лишь бы урвать кусок послаще… Полная вакханалия. Двадцать тысяч пришлось мне отдать людям из НКТ, чтобы выпустили моего зятя, главу общины «Святая Неделя», которого чуть было не поставили к стенке. На той стороне тоже такое?
– Более или менее… Там человека могут хлопнуть лишь за то, что он – школьный учитель… Но, если опустить подробности, тарифы примерно такие же.
Санчес-Копеник оглядел его с любопытством, и Фалько догадался, что консул пытается причислить гостя к определенной категории – и это ему не удается. Что касается самого консула, Фалько перед началом операции собрал о нем исчерпывающие сведения. Всегда лучше знать, с кем садишься играть. В отличие от консула в Аликанте, который был убежденным нацистом, картахенский определенных политических взглядов не придерживался. Он, гражданин мира, стал испанским предпринимателем и еще работал на германскую разведслужбу.
– Вы хорошо устроились? – поинтересовался он, пока Фалько пересчитывал деньги.
– Да. В неприметном пансионе.
Консул показал за окно. Там, за пустым флагштоком – флаг со свастикой был бы расценен как провокация – открывался обширный вид на причалы, маяки и море.
– Надеюсь, не вблизи порта или Арсенала… Франкисты с каждым днем усиливают бомбардировки, а бомба, знаете ли, не разбирает, кто свой, а кто чужой.
– Самолеты-то хоть германские? – не без ехидства спросил Фалько.
– Итальянские, «Савойя», хоть и с франкистскими опознавательными знаками… С тех пор как начались налеты, по всему городу открыли убежища. Здесь, поблизости, на улице Хисберта, тоже есть. Услышите сирену воздушной тревоги, бегите туда и прячьтесь.
Фалько уже собирался откланяться и прятал конверт в левый карман куртки, когда консул сказал:
– Да, вот еще что…
Казалось, ему вдруг стало как-то неловко. На губах появилась вымученная улыбка. Фалько застегнул молнию и взглянул на него выжидательно:
– Слушаю.
Тот после краткого колебания все же решился:
– Если вдруг что-то пойдет не так… ну, вы понимаете… сюда приходить вам не следует. Вы можете нас скомпрометировать.
– Да вы не беспокойтесь. Я привык сам справляться.
Консул кивнул. Теперь в его дипломатической улыбке появился оттенок облегчения.
– Это очень заметно.
В «Спорте» было душно. Партер с мягкими креслами и ложи еще хранили следы былого великолепия, но драпировки пропахли затхлостью, пылью, человеческим телом. Под деревянными скамейками кинозала валялись на полу смятая бумага, раздавленные окурки, шелуха. Когда Фалько вошел в зал, как раз начинался сеанс. Зрителей было немного – всего человек десять. «Мать», советская революционная мелодрама, снятая по одноименному роману Горького, – «волнующая дань уважения женщинам-антифашисткам», как сообщала реклама, – по всей видимости, не слишком привлекала пролетарские массы. Фалько занял указанное на билете место в пустом ряду; люстры в зале погасли, и осветился экран.
Соседнее кресло по-прежнему пустовало. Фильм шел своим чередом, а Фалько не очень внимательно следил за сюжетом. Зато чутко прислушивался к тому, что происходит вокруг. На экране разыгрывалась печальная и героическая история Пелагеи, которая обретала революционную сознательность благодаря несчастью, случившемуся с ее сыном во время забастовки рабочих в 1905 году. Когда появилось слово «Конец» и стало меркнуть возникшее на горизонте грандиозное видение будущего Советского Союза, Фалько по-прежнему оставался в своем ряду один. Никто к нему не подсел. Немногочисленные зрители потянулись на выход. В некотором недоумении он поднялся и тоже направился к дверям.
– Смотри, это же Рафаэль! Какая встреча!
Он увидел двух молодых женщин – блондинку и темноволосую. В эту эпоху траура, равноправия полов и воздетых кулаков обе одеты были в том корректном стиле, который прежде назвали бы буржуазным. Они стояли в фойе у афиш ближайших премьер – «Ночь в опере» и «Атака легкой кавалерии».
– Вот радость-то! – повторила темноволосая.
Обе подошли к нему, и она порывисто протянула ему руку. Манера поведения живая, непринужденная. Не красавица, но и не уродина.
– Не узнаёшь?! Я же Кари! Ну, вспомнил? Каридад Монтеро!
– Да я и не забывал, – сказал Фалько спокойно. – Очень рад тебя видеть.
Крепкое рукопожатие. Слишком крепкое, отметил он. Напряженное. Тактильный контакт, рекомендующий проявлять предельную осторожность.
– А как же это мы тебя не заметили в зале? Ты ведь тоже смотрел кино?
У нее было явное сходство с братом. Барышня из хорошей семьи, обдутая ветрами перемен. Волнистые темно-каштановые волосы подстрижены по моде. Скромное темно-серое пальто, носки, башмаки.
– Счастливый случай! Вот Хинес обрадуется, когда узнает, что ты здесь! – Она обернулась к своей спутнице: – Ты знакома с Рафой Фриасом? Он друг всей нашей семьи.
– Очень приятно, – отозвалась та.
– Ева Ренхель, – представила ее Кари. – Моя лучшая подруга.
Лучшая подруга оказалась ростом почти с Фалько, а в нем было сто семьдесят девять сантиметров. Пшеничные, очень коротко остриженные волосы, карие глаза, статная фигура под английским, туго подпоясанным плащом мужского фасона. Загорелое лицо. Повадки не женские. И вообще во всем облике сквозило что-то неуловимо мальчишеское. Чем-то она напоминала здорового спортивного паренька. На вид лет 25–28. Ее легко было себе представить в лыжном костюме, или в купальнике на площадке трамплина, или в амазонке на скачках с препятствиями.
– Нет, теперь мы тебя так не отпустим, – сказала Кари. – Пойдем кофе пить или что захочешь.
Она непринужденно подхватила его под руку, и троица отправилась в кафе на углу площади Рисуэньо, где заказала по чашке гадостного цикория, причем Кари засыпала Фалько невинными вопросами – с тем, чтобы официант в случае чего мог подтвердить, что молодые люди, давно не видевшись, вели самый обычный разговор. Ничего существенного – общие воспоминания (только что придуманные) и расспросы о родственниках (несуществующих).
– Пойдем погуляем, Рафа? Такой чудный вечер, если, конечно, фашисты нам его не испортят… Они как раз в это время налетают.
– Удачно придумано.
Ева Ренхель взглянула на него с насмешкой:
– Что удачно придумано? Бомбить по вечерам?
– Погулять, – улыбнулся Фалько.
Ему никак не удавалось определить едва уловимый акцент, с которым она говорила. Он заметил, что мочки у нее – не как у большинства женщин – не проколоты. Ногти очень короткие – обкусаны или обломаны – и не покрыты лаком, а пальцы правой руки желтые от никотина. Да уж, не выхоленные дамские ручки.
– Предложение погулять кажется мне необыкновенно удачным.
Он расплатился, и они двинулись к выходу. Фалько – посередине, держа девушек под руки. Шли не торопясь. Попавшиеся навстречу четверо ополченцев с пистолетами на боку проводили их плотоядно-завистливыми взглядами. Один восторженно присвистнул, и Фалько подмигнул ему. Ополченцы со смехом прошли дальше.
– Утром брат меня предупредил, – сказала Кари. – Все готово, осталось только назвать день. Еще он сказал, что руководить будешь ты.
– Таков приказ.
– Значит, будем выполнять. Еще Хинес сказал, что ты – не наш товарищ. Не член «Фаланги».
– Верно. Не член.
– Сочувствующий?
– Тоже нет…
Теперь Ева поглядела с любопытством:
– Как странно, что именно тебе поручили это задание.
– Освобождение вашего вождя – дело очень важное. Для наших, для ваших и для многих других. Не вы одни мечтаете, чтобы он вышел на свободу.
Они проходили мимо дома, где окна взамен выбитых стекол были заклеены газетами или заткнуты картоном, а стены выщерблены осколками. Посреди улицы зияла воронка от авиабомбы, кое-как заваленная землей, камнями, досками.
– А чем ты занимался до Восстания? – спросила Кари Монтеро. – Работал в какой-нибудь партии? В профсоюзе?
– Да. В ПГС.
– А это что такое?
– Партия Гидравлического Созерцания.
– Я серьезно!
– И я серьезно. Смотрел, как течет вода под мостами.
– Да ну тебя! Ты слышала, Ева?! Какого шутника нам прислали!
В этот час ларьки на рынке уже были закрыты. Дети, женщины, оборванцы копошились на земле, выискивая среди отбросов что-нибудь съедобное.
– Голод начинается, – сказала Кари. – Фабрики захвачены, поля в запустении… Ничего не производится. Хозяев перестреляли, и люди остались без жалованья. Даже за квартиру теперь никто не платит, потому что это капиталистическая эксплуатация… Кто пошустрее, успел вступить в партию или примазаться к какому-нибудь профсоюзу и недурно устроиться, а прочие – крутись как хочешь, выживай как знаешь… Кругом хаос, и он только нарастает.
Рынок остался позади. Небо на западе стало наливаться багрово-малиновым цветом.
– Ты уже знаешь дату операции?
– В ближайшие три-четыре дня. Нас оповестят.
– А есть такое, что ты можешь рассказать сейчас?
Фалько сделал жест, неопределенный и ни к чему не обязывающий:
– Распространяться не стоит.
– Тебе не сказали, что нам можно доверять? – сказала Кари обиженно. – Не знаю, где ты был восемнадцатого июля, но мы с братом и нашими друзьями начали действовать еще до переворота… И многое из той информации, которой ты пользуешься, добыто нами. Мы и в Аликанте были: обследовали подступы к тюрьме, умудрились даже проникнуть внутрь.
Фалько, повернув голову к Еве, встретил ее взгляд. Она хранила молчание, в котором ему почудилась нотка презрения. И от этого стало слегка не по себе.
– Не о том речь, – сказал он. – Всему свое время. Пойдем шаг за шагом.
– Ты, наверно, хочешь сказать, что из нас, если схватят, легче будет вытрясти сведения, чем из мужчин? Так, что ли, выходит? – запальчиво вскричала Кари.
– Разные есть мужчины. Точно так же, как и женщины.
– Само собой. Но почему ты уверен, что в ЧК мы раскиснем?
– Ты ошибаешься. Ничего такого я не имел в виду.
Он продолжал ощущать на себе осуждающий взгляд Евы. Да шли бы они обе подальше, подумал он. И одна, и другая. Ему-то приходилось видеть, как допрашивают женщин, – и это было совсем не то, что допросы мужчин. Далеко нет. И впечатления об этом он получал не на митингах, не за столиками кафе, не на дебатах о равноправии полов. Он своими глазами видел, как зверски терзали этих женщин, не принимая в расчет их пол, не снисходя к их слабости. Он хорошо знал эту механику. И расположение самых чувствительных точек. И методы воздействия на них. Есть мучения, которые женщина способна вынести только ради своего ребенка или возлюбленного.
– Тут есть одна странная история, – вдруг сказала Кари. – Кажется, Хинес говорил тебе насчет человека по имени Портела.
Фалько кивнул:
– Упоминал мимоходом. Что он из вашей группы. А что такое?
– Да странное что-то… И странности совпадают с арестами наших товарищей.
– Думаешь, он имеет к этому отношение?
Кари сморщилась. Забавный вид у нее, подумал Фалько: лобик нахмурен, на лице – озабоченность. Ей идет. Кажется совсем девчонкой. На миг представив ее в руках палачей, он почувствовал нежность и жалость, от которых поспешил с раздражением отмахнуться. Не мое это дело. При моей работе этого быть не может и не должно. Такие чувства заставляют совершать ошибки, а ошибки убивают. И тебя самого, и остальных.
– Я в этом уверена. И Хинес со мной согласен. Вот и Ева тоже так считает.
Фалько перевел глаза на подругу. И в ее глазах увидел спокойную решимость. И безмолвное согласие.
– И, по-твоему, этого Портелу не стоит посвящать в наши планы?
– Он уже посвящен, – жалобно произнесла Кари. – Частично, по крайней мере. Это меня и беспокоит. Может быть, он ведет двойную игру. Сливает информацию красным.
Фалько прикидывал, взвешивая «за» и «против». Степень риска. Этот самый Портела вносил во всю затею нечто непредвиденное.
– А почему ты раньше не сказала?
– У нас уже несколько дней не было связи с вашими. А подозрения возникли недавно.
– Да не подозрения, а уверенность, – поправила Ева.
Фалько снова полуобернулся к ней:
– И уверенность, я вижу, непреложная.
– У меня есть основания.
Он задумался еще на миг.
– Чего же вы ждали?
– Брат собирался сказать тебе об этом сегодня вечером, – ответила Кари. – Потому что хотели пригласить тебя поужинать. К нам домой.
– Благоразумно ли?
– Вполне. Встретили в кино старого друга семьи, позвали ужинать – что может быть естественней? Ты, Ева, мы с Хинесом…
– А она зачем? – Фалько показал на Еву. – Тут какие мотивы?
Кари засмеялась:
– Это Хинес придумал, и, по-моему, неплохо. Познакомился сегодня, она тебя заинтересовала… понравилась…
– Это правдоподобно?
– Что Ева тебе понравилась? А разве нет?
Фалько и Ева встретились глазами. Она тоже улыбалась. Можно подумать, сказал он себе не без удивления, что мы тут затеваем легкий студенческий флирт. А меж тем запросто можем отправиться в каталажку, если не прямиком к стенке.
– Тебя это не смущает? – спросил он Еву.
– Наоборот, – ответила та, явно забавляясь ситуацией. – Я считаю, что и это удачно придумано.
– Значит, мы с тобой друг другу приглянулись?
– Именно.
– Сильно?
Она выдержала его взгляд на секунду дольше, чем было нужно.
– В меру.
Теперь уже засмеялся Фалько. Потом обернулся к Кари посмотреть, как реагирует на происходящее она, и стал смеяться еще пуще.
– Нет ничего лучше свободной любви, да? Особенно во времена войн и революций… Станем жить и любить, ибо завтра умрем… И так далее.
Он заметил, что Ева Ренхель слегка напряглась.
– Ну не довольно ли? Ты всегда шутишь над этим?
– Над любовью?
– Над тем, что тебя убьют.
Губы Фалько искривились в жестокой усмешке:
– Если смогут.
Потом скользнул быстрым взглядом по ее фигуре, обтянутой и обрисованной туго подпоясанным кушаком макинтоша с поднятым воротником. Белокурые коротко остриженные волосы, не закрывавшие длинную крепкую шею. Пухлые, красиво вырезанные губы, не тронутые помадой. Когда она шла, держа его под руку, он ощущал близость ее теплого и крепкого тела, и она была приятна ему и так же естественна, как сама жизнь, как сама плоть. Ее не смущало, что она стоит почти вплотную, сделал он вывод. И пальцев с обломанными ногтями и желтыми пятнами не стеснялась ни в малейшей степени. Она была уверена в себе – ей приходилось быть такой ради того, что она делала. Того, что делали они обе. Тысячи мужчин содрогнулись бы от одной мысли об этом.
Они почти дошли уже до конца улицы Хисберта, до ведущего в порт подземного перехода, когда началась воздушная тревога: над самой головой у них с крыши военно-морского госпиталя завыла сирена, которую там и тут немедленно подхватили другие, более отдаленные. По улице, уже погружавшейся в красноватые вечерние сумерки, к устроенным в скалах убежищам бежали кучки местных жителей.
– И нам бы надо, – сказал Фалько.
И они ускорили шаги по направлению к ближайшему, где собралось уже человек тридцать: пожилые люди, матери с детьми, солдат и моряк. Под сводом плясали и множились тени. Последними прибежали двое ополченцев, неся на руках немощную старушку, и сейчас она лежала на разостланном одеяле, слабо постанывая. Лица у всех были напряженные, ожидающие, мрачные. С отблеском тревоги в глазах. Терпко и густо пахло потом, страхом, табачным дымом. Почти все мужчины курили. Вдалеке, но все ближе и ближе то и дело бухали взрывы. Внезапно где-то неподалеку грохнуло – задрожали стены. Женщины закричали, и тотчас дети откликнулись им плачем.
– Твари фашистские, – сказал кто-то.
Фалько со своими спутницами устроился в узком проходе у двери. Девушки сохраняли спокойствие, даже когда бомбы стали рваться совсем рядом. Он достал сигареты, и все трое закурили.
– Что это у тебя за акцент? – спросил Фалько.
– Почти незаметно же, – сказала Кари.
– Кому как.
Ева сжато рассказала, что ее отец, горный инженер, был англичанин, женившийся на испанке. Руководил разработками в Линаресе, а потом его перевели в Картахену. Мать Евы умерла родами, и девочка росла и воспитывалась в семье отца. Она часто приезжала сюда; ей нравились и страна, и народ. Отец умер через несколько недель после начала войны; ей досталось небольшое наследство. Она приехала в Картахену вступать в права, и тут вспыхнул мятеж. Рента – привилегия буржуазных паразитов – испарилась, когда банк национализировали. В муниципалитете нужны были люди, знающие языки, а она свободно владела французским и английским. И получила должность переводчицы.
– Завидное место, – одобрил Фалько. – То, что надо.
Грохот разрывов, перемежаемый отрывистой дробью зениток, стал отдаляться. Когда и это стихло, Фалько выглянул наружу:
– Идем?
– Пошли.
Они выбрались в темноту. Под ногами хрустело разбитое стекло.
– Каким ветром тебя занесло в Движение?
Девушка ответила не сразу. Три черных силуэта выходили на эспланаду перед портом. Все тонуло во тьме – лишь в разрывах туч сияла луна. Позади, над стеной, сирена возвестила отбой воздушной тревоги.
– У меня еще до войны были друзья по эту сторону, – наконец сказала Ева. – Члены «Фаланги» или сочувствующие. Я увидела, какая кровавая вакханалия творится вокруг, и поняла – надо что-то делать. Кари познакомила меня с братом и остальными. И я вступила в Женскую секцию «Фаланги».
– И страшно не было? И сейчас не боишься?
– Она ничего не боится, – вставила Кари. – Сроду не видала такой отважной девчонки. И Хинес так же считает.
– Да нет… боюсь, конечно, – сказала Ева. – Постоянно боюсь.
– Почему же тогда?
Она не ответила. Фалько спохватился, что они незаметно оказались у самых ворот порта и их может задержать патруль.
– Еще скажут, что огоньком сигареты подавал сигналы самолетам.
– С них станется, – засмеялась Кари.
– Вот я и говорю.
Они пошли назад – к стене и площади, где стояла ратуша. Огромные магнолии, которыми была обсажена эспланада, укрывали их своей густой темной сенью.
– Ты так и не сказала, почему стала фалангисткой, – напомнил Фалько.
Девушка опять промолчала.
– Ты когда-нибудь видела Хосе Антонио? – настаивал он.
– Один раз, на митинге в Мадриде.
– Ну и…
– Мне понравилось, как он говорит. Просто, доходчиво. Видно, что человек культурный…
– И красивый.
– И это тоже.
– Ты и сам недурен, – рассмеялась Кари. – Тебе бы еще рубашечку голубую…
– Предпочитаю белые.
– То-то и оно… А жалко.
Они дошли до Ратушной площади. Слева угадывались силуэты боевых кораблей, кормой пришвартованных к причальной стенке. Следов бомбежки не видно. Справа, в верхней части города, зарево небольшого пожара четко очерчивало стены старинного собора.
– Я люблю Испанию, – наконец произнесла Ева. – Мне было бы очень стыдно смотреть на то, что тут творится, и ничего не делать.
– Это мотив… – начал Фалько.
– Мужской? – резко, почти агрессивно перебила она.
– Основательный, – договорил он.
– С Евой происходит то же самое, что и со мной, – встряла Кари. – Вся разница, что я буквально вскипаю от негодования при виде всего этого. Когда вижу, как анархисты, социалисты, коммунисты, сепаратисты раздирают нашу Испанию на части… А Ева воспринимает все иначе. Она спокойней. И любит, и ненавидит не так бурно.
– Вы занялись опасным делом. Может быть, обе не до конца осознаете, чем все может кончиться.
– Не говори так! – вскричала Кари, слегка ударив его по плечу. – Вновь улыбнется весна!
Это была строчка из «Лицом к солнцу», гимна «Фаланги», и тут уже не мог не улыбнуться Фалько.
– Когда кончится, тогда и осознаю, – сказала Ева.
Кари снова уцепилась за руку Фалько. У нее был очень довольный вид.
– Ну что, Рафа, или как там тебя зовут на самом деле – понравилась тебе моя подружка?
– Очень, – кивнул он. – Очень понравилась.
– Но только напрасных надежд не питай.
Мимо прошел ночной патруль. Их не окликнули и не остановили. Лишь на мгновение луч фонарика высветил их лица и тотчас же погас. Силуэты растаяли во тьме, оставив позади звук шагов и тихое позвякиванье карабинов.
– Матросы с какого-то корабля, – Кари внезапно стала серьезной. – Торопятся в Арсенал, в тюрьму… Сколько-то несчастных поплатятся сегодня жизнью за этот налет.