14. Ночь нейтральна

Дом, где в окнах не было огней, белым пятном выделялся во тьме неподалеку от шоссе. И был заметен даже в такую безлунную ночь. Густая тень дубовой рощицы затемняла другой его бок, между асфальтом шоссе и невидимо струящимся Тормесом. Остановив машину на обочине, Фалько, который последние полкилометра ехал с выключенными фарами, вытащил из одного кармана пальто пистолет, а из другого – стальной цилиндрик сантиметров двадцати в длину и трех в диаметре и в три оборота привинтил его к стволу. Самый современный глушитель «Хайссефельдт», всего три года назад принятый на вооружение германской тайной полицией, – устройство ослабляло отработавшие пороховые газы и тем самым больше чем наполовину заглушало звук выстрела, зато на дистанции свыше 8 – 10 метров не позволяло вести прицельную стрельбу. Фалько получил его два месяца назад, в Берлине, в мужском туалете отеля «Адлон» от одного гестаповца, запросившего за такую услугу двести граммов кокаина. Сейчас предстояло опробовать новинку в деле.

Очень хотелось выкурить сигаретку, но он поборол искушение. Не время. Положив пистолет на колени, а руки на руль, он довольно долго сидел неподвижно и всматривался в дом, покуда глаза не привыкли к темноте и не стали отчетливо различать его очертания, примыкающую к нему дубовую рощу и самую черную в этом пейзаже полосу шоссе. Ключи от машины – «Ситроена 7» из гаража НИОС – по приказу адмирала вручил ему Сентено, прибавив при этом безразличным тоном: «В случае чего скажете, что угнали». Пальто и шляпа лежали на соседнем сиденье; Фалько был в темном твидовом костюме, в удобных спортивных башмаках на каучуке. Шелковое кашне скрывало белизну сорочки. Он пошевелился и похлопал себя по карманам, проверяя, всё ли на месте, не будут ли греметь и брякать набор отмычек, завернутый в тряпочку, две запасные обоймы к «браунингу» по шесть патронов каждая и пружинный нож в правом кармане брюк. Портсигар, вечное перо, бумажник, зажигалку, трубочку с таблетками он оставил в карманах пальто.

Он попытался понять, который час, но в такой темноте стрелки не разглядеть. По его расчетам около двух ночи. Он выждал еще немного, вперив глаза во тьму, потом поставил пистолет на боевой взвод, загнав патрон в ствол, открыл дверцу и вылез. В трех шагах от машины справил малую нужду. Ночь выдалась холодная, а близость реки добавляла противной сырости, так что он поднял воротник. Медленно пошел вперед, освободив голову от всяких посторонних мыслей, от всего, что не имело отношения к земле, по которой он ступал, к дому, который с каждым шагом становился ближе, к теням, которые окутывали поле и рощу. Сосредоточенно смотрел по сторонам, инстинктивно следуя самому главному принципу – прежде чем войти, узнай, как будешь выходить. Предусмотри наилучший путь отхода, кратчайший и самый безопасный, подходящий для того, чтобы убраться незаметно и быстро в соответствии с правилом скорпиона: «Взглянуть – ужалить – исчезнуть».

Двигаясь к дому, он старался держаться мест, куда падала самая густая тень. Перед дверью была железная калитка в каменном невысоком заборе. Он попробовал, убедился, что калитка заперта, без особого труда одним прыжком перемахнул стену и мягко приземлился по другую сторону. Продрался через кустарник запущенного сада и оказался возле дома – безмолвного и без всяких признаков жизни. Надеюсь, подумал он, адмирал меня не разыграл. И не ошибся.

Обследуя дом, повернул за угол и тут только услышал где-то снизу приближающееся ворчание, опережавшее стремительный силуэт. Собака, понял он. Этого не хватало. Дай бог, чтобы на цепи. Машинально вскинул пистолет и почувствовал, как дыбом встали волоски на руках. Не дальше метра от него раздался громкий, грозный, яростный лай. Он оборвался, когда Фалько нажал на спуск, и «браунинг», словно сам собой, подпрыгнул в руке от резкой отдачи, и вспышка осветила разинутую пасть, оскаленные клыки и вытаращенные глаза. Оборвавшийся лай погасил звук выстрела, и без того сильно смягченный глушителем.

Фалько замер, привалившись к стене и соображая, какие последствия могут быть от того, что случилось. Потом, вернув себе спокойствие, двинулся дальше – стремительно и осторожно. Если в доме кто-нибудь есть, лай мог разбудить его – или их. А мог и не разбудить. Прижимаясь к стене, он стал красться к дверям и в этот миг заметил свет в окне верхнего этажа. От этого открытия внутри плеснула волна радости и одновременно тревоги, кровь шумно забарабанила в виски – бум-бум, бум-бум, – но пульс постепенно успокаивался и вот выровнялся. Все идет хорошо, сказал себе Фалько. Ну, или почти хорошо. Ты на верном пути. Ты готов сделать, что собирался, и принять последствия. Все до единого.

Ко входу, украшенному чем-то вроде портика, вели три ступени. Он уже доставал из кармана отмычку, когда вдруг осветилась полоска под дверью и лязгнул запор, открываемый изнутри. Фалько поднял пистолет, дверь распахнулась, и в проеме, освещенная сзади из вестибюля слабосильной лампой, возникла мужская фигура. Фалько выстрелил в упор, и на этот раз звук, не заглушенный лаем, был похож на треск ломающейся деревяшки. Хрустнуло – и фигура обмякла, сперва стала оседать на колени, потом повалилась наземь, едва не уткнувшись головой в башмаки Фалько. На миг – и в очередной раз – тот подумал, что люди, насмотревшись фильмов, думают, будто застреленный зажимает ладонями рану, мелодраматически закатывает глаза, кривит лицо. На самом деле все не так. На самом деле человек именно обмякает, оседает, падает. Чтобы уж больше не встать.

Он перешагнул через труп, сумев разглядеть при скудном свете, что убитый был в рубашке, брюках и одних носках, и с пистолетом наготове вошел в дом. Полутемная гостиная была обставлена безликой мебелью. Было душно, от ковров и штор пахло пылью и затхлостью, как в кинотеатрах и прочих публичных местах, где редко проветривают. Судя по всему, в этот дом, пока его не реквизировали, приезжали на выходные, а новые хозяева мало заботились о чистоте и уюте. Фалько знал такие места – укромные места, где допрашивают и держат непростых арестантов. О нем-то и говорил адмирал. Здесь обеспечены тайна и безнаказанность. В глубине комнаты лестница, раздваиваясь, вела наверх и в подвал. Подвал Фалько решил оставить на потом, а сначала заняться верхом. На всякий случай заменил обойму, где оставалось три патрона – после второго выстрела автоматика подала четвертый в ствол, – на другую, снаряженную полностью. Было жарко. Ладонь слегка взмокла, шелковое кашне душило. Он сдернул его с шеи, уронил на пол и не стал подбирать. Вытер руку о штанину и вновь взял пистолет.

В этот миг наверху раздался чей-то голос. Мужской, раздраженный, с вопросительной интонацией. Слов было не разобрать. Он как будто окликал кого-то – может, того, кто был застрелен на пороге. Фалько очень осторожно, стараясь наступать сперва на пятку, а потом на всю ступню, дошел до лестницы, взглянул вверх и увидел деревянную балюстраду, на которую в этот самый миг из открывшейся двери – наверно, в спальню – упал свет. Фалько прицелился в это пятно и очень медленно, сдерживая дыхание, стал подниматься. Одна, другая, третья… пять ступенек. На узкой площадке наверху задержался, не опуская пистолет. Он дышал глубоко и размеренно и был готов продолжать начатое. В этот миг снова прозвучал голос, чья-то тень легла на перила балюстрады, а потом появился и человек. Теперь Фалько хорошо видел его – черноволосого, усатого, крепкого мужчину среднего роста, в трусах и майке. Фалько выстрелил два раза подряд, потому что первая пуля расщепила перила, и он не был уверен, что попал. После второго выстрела мужчина исчез. Фалько увидел его, быстро одолев оставшиеся ступени, – тот лежал на спине, раскинув руки и ноги, словно отдыхал. Судя по отверстию в майке – крови не было, – первая пуля попала в грудь, а вторая в шею, откуда толчками хлестала густая ярко-красная струя. Убит, подумал Фалько, но когда подошел вплотную, лежавший вдруг задергал ногами и простонал протяжно и хрипло. Широко открытые остекленелые глаза неподвижно уставились на Фалько. Тот наклонился, прижал ствол к левой стороне его груди, чтобы еще больше заглушить звук выстрела, и надавил на спуск.

Он осторожно, одну за другой, открывал двери. Их было пять, за одной оказалась ванная. В той комнате, откуда вышел усатый, больше не оказалось никого, другая тоже была пуста. В конце коридора он увидел двойные двери с матовыми стеклами и направился к ним. Из комнаты усатого шел свет, и в нем различались лестница и часть коридора. Фалько остановился перед дверьми, взялся за ручку и медленно открыл. Внутри было темно. Держа в правой руке пистолет, левой он пошарил по стене в поисках выключателя, а когда зажег наконец свет, увидел распростертую на кровати без матраса Еву Ренхель. Она лежала вверх лицом, голая, привязанная за кисти и щиколотки, и широко раздвинутые ноги придавали ей какой-то беззащитно-непристойный вид. Когда Фалько подошел ближе, приподняла голову и взглянула на него помраченным взглядом, одновременно сонным, растерянным и немного удивленным.

Фалько хотелось немедленно броситься к ней, но он подавил порыв. Ему предстояло осмотреть еще одну спальню и подвал. Убедиться, что никого больше в доме нет. А потому он круто повернулся и в этот самый миг налетел на вышедшего из соседней комнаты человека – тот был босиком и одной рукой заправлял рубашку в штаны. В другой он держал револьвер, и Фалько, прежде чем опомниться от неожиданности и начать действовать – он был слишком близко, чтобы пустить в ход пистолет, да еще с длинным глушителем, – подумал, что, если в доме есть еще люди Керальта, вся затея сорвется. На этом третьем противнике исчерпается лимит. Его возможностей.

– Какого хре… – начал тот.

И, сбитый с толку, таращил на него глаза, как видно, еще не до конца проснувшись. Этот оказался худым, чернявым, с темнеющей на подбородке и щеках щетиной. И очень крепким, как убедился Фалько, когда, ударив его по запястью, чтобы выбить револьвер, встретил сопротивление мускулистой руки. Окончательно убедившись, что применить оружие не удастся, Фалько бросил его, освободившейся рукой стукнул противника по затылку, левой продолжая тянуть к себе револьвер, и одновременно головой сильно ударил противника в лицо. Громко хрустнули, ломаясь, кости и хрящи, чернявый, споткнувшись, отлетел назад, стараясь удержать равновесие, меж тем как из свороченного на сторону носа хлынула кровь. Но револьвер он так и не выпустил, и Фалько, подгоняемый отчетливым сознанием того, что, если ствол повернется к нему, шансов у него никаких, предпринял новую атаку. По счастью, залитый кровью противник был слегка оглушен ударом – слегка, но все же достаточно, чтобы сопротивление его ослабло, и, воспользовавшись этим, Фалько носком башмака пнул его в головку бедренной кости, сбил с ног и навалился сверху.

Выстрел грохнул у самого его левого бока, так что Фалько, у которого на миг заложило уши, показалось, что он ранен. Но нет, бок даже не обожгло – только резануло ноздри запахом пороховых газов. Тогда он методично, снизу вверх, принялся бить правым кулаком в лицо, целясь в поврежденный нос противника, так что тот взвыл и в конце концов все-таки выпустил рукоять револьвера. Тогда, стиснув его горло, Фалько достал из кармана нож, нажал кнопку и приставил острие под нижнюю челюсть. Выпученные глаза на залитом кровью лице взглянули на него с ужасом – жертва поняла, что произойдет в следующий миг. Фалько с хрустом всадил клинок, дернул им вверх, и в лицо ему ударила струя крови.

Подолом рубахи убитого он вытер лицо, потом лезвие ножа, закрыл его и снова спрятал в карман. Несколько секунд не шевелился, стараясь собрать силы и вернуть мыслям отчетливую ясность, потом встал над распростертым телом, подобрал пистолет, глушитель отвинтил – револьверный выстрел уничтожил все надежды на скрытность – и тоже убрал в карман. Он стоял спиной к освещенным дверям в спальню, где лежала женщина, и намеренно не оборачивался. Успеется. Теперь надо убедиться, что в доме никого больше нет, и потому он спустился в подвал и огляделся. Ему там совсем не понравилось – более того, напомнило комнату в Аликанте, где его допрашивали красные. Впрочем, подумал он, все допросные мира похожи друг на друга. Он бывал в разных – причем оказывался по обе стороны стола, – и всюду обстановка одинакова: стул, на который сажают арестованного, стол, к которому его привязывают, разного рода инструменты дознания, они же орудия пытки. В этом подвале для разнообразия имелись две мощные лампы, поставленные так, чтобы светить прямо в лицо арестованному и слепить. Голливудские гангстерские фильмы подкидывают недурные идеи. На столе стояла пепельница, забитая старыми окурками, а в углу под портретом каудильо и прибитым к стене красно-золотым полотнищем – грязная и вонючая бадья с блевотиной, при виде которой Фалько вспомнил о Еве и содрогнулся.

Поднявшись на первый этаж, он дошел до выхода и за ноги, оставляя на полу кровавый след, втащил в дом лежавший на пороге труп. И оставил его, даже не заглянув в лицо. Потом закрыл дверь. Во рту у него было так сухо, словно десны, язык и нёбо натерли жесткой мочалкой, и потому он отправился на кухню. Найденную там бутылку коньяка отставил в сторону, а вино, стоявшее рядом с голландским маслом в жестянке и несколькими ломтями хлеба, взял. Наполнил большой стакан, разбавил водой из-под крана и жадно, единым духом, выпил. Потом поднялся на второй этаж. Двое убитых лежали в коридоре: один у самой балюстрады, другой в глубине, возле застекленной двери в спальню. На шее у того, в майке, поблескивала золотая цепочка с ладанкой Сердца Иисусова, а литров пять вытекшей крови стояли под ним лужей и подкапывали на первые ступеньки. В полуоткрытых глазах застыло такое изумление, словно перед тем, как умереть, он подумал, что с ним не может такого быть. Однако случилось. Что касается второго, разглядеть выражение его лица было невозможно, потому что лицо это превратилось в кровавую маску. Фалько спросил себя, все ли они насиловали Еву Ренхель. Потом обошел спальни, заглянул в бумажники убитых – оба оказались агентами полиции безопасности, – а удостоверение одного, более или менее схожего с ним внешне, взял себе. Наперед не угадаешь, понадобится или нет, а есть ведь пропускные пункты и пограничный контроль, где все кошки могут быть серыми. Забрал он и деньги. На прикроватном столике лежала пачка сигарет и зажигалка, а потому он присел на кровать, на мятые простыни убитого им человека, и пять минут неторопливо курил. Ни о чем не думая. Потом уронил на пол окурок, растер его подошвой, поднялся и пошел к главной спальне.

Перерезал веревки, которыми была связана Ева Ренхель, укрыл ее одеялом. Она смотрела на него, не произнося ни слова, и лишь еле слышно застонала, когда ткань коснулась тех мест на груди, где ее прижигали сигаретами. Ева была очень бледна, отчего еще заметней становились кровоподтеки на лице и по всему телу. Прикоснувшись к нему, Фалько обнаружил, что оно холодное и чуть влажное, будто подернуто тонкой пленкой ледяной испарины, сочившейся из каждой поры. Под плотным одеялом Ева дрожала так, словно ее только что вынули из холодной ванны. Нижняя губа была рассечена и покрыта толстой кровавой коркой, веки опухли, под глазами лежали лиловые круги. Вся она пропахла мочой и грязью. Короткие белокурые волосы слиплись от холодного пота, отчего она казалась совсем юной и беззащитной.

– Засиживаться нам тут не стоит, – сказал Фалько.

Она взглянула на него так, словно с трудом понимала смысл его слов. Потом опустила веки, как бы в знак согласия. Фалько, немного подумав, спустился на кухню и вернулся с коньяком, вином и маслом. Потом присел на край матраса и осторожно влил ей в рот несколько капель коньяку. Ева мотнула было головой, но он настойчиво заставил ее выпить: она сделала глоток и застонала от боли в разбитой губе. Тогда Фалько немного отдернул одеяло и промыл ей ссадины смесью вина с коньяком, протер шею и плечи, смазал маслом ожоги на груди. Все это время она не сводила с него глаз.

– Поздновато ты… – с трудом проговорила она. Голос был слабый и хриплый. Вероятно, много кричала в последние часы, понял Фалько.

– Это было не предусмотрено.

– Да уж… не предусмотрено.

Фалько огляделся. Вещи Евы кучкой валялись на полу. Он наклонился и подобрал.

– Идти сможешь?

– Не знаю.

– Надо попробовать.

Он снял одеяло и принялся очень осторожно одевать Еву. На лице, на животе и на бедрах синели кровоподтеки, на лобке виднелась засохшая кровь. Одежда была грязная, мятая, блузка порвана, чулки вообще не годились, но выбирать не приходилось. Еву привезли сюда из Женской секции, взяли в чем была. Не позволили захватить даже пальто. Он приподнял ее, чтобы надеть рубашку и юбку. Иногда Ева глухо, тихо, сдержанно постанывала.

– Скольких ты убил? – вдруг спросила она.

– Троих.

– Я видела только двоих… Меня… меня допрашивали двое.

– Неважно. Теперь их трое.

Его вдруг осенила удачная мысль. Он ушел и вскоре вернулся с мужской сорочкой и парой относительно чистых носков. Посадил Еву на край кровати, снял с нее разорванную блузку и надел рубашку. На плечи набросил пальто одного из убитых – наверно, того худощавого, на голову – мужскую фетровую шляпу.

– Надо идти.

Помог ей подняться и повел, поддерживая, покуда она ковыляла, кривясь от боли в непослушных затекших ногах.

– Внизу машина. Сумеешь дойти?

– Дойду, наверно.

– Тогда пошли. Осторожно, потихоньку… Обопрись на меня. Вот так… Хорошо…

Ева склонила голову к нему на плечо:

– Куда ты меня везешь?

– Подальше отсюда, – туманно ответил Фалько.

Они прошли мимо двух убитых в коридоре, медленно спустились по лестнице на первый этаж. Подходя к двери, она взглянула на третий труп, распростертый на полу в луже крови.

– Зачем ты это делаешь?

Фалько продолжал придерживать ее за талию. Потом открыл дверь и нащупал в кармане пистолет, вглядываясь во тьму и пытаясь распознать в ней новые опасности. Но все казалось спокойно.

– Чтобы стереть с его рожи эту улыбочку, – ответил он.

Он ехал, не останавливаясь, весь остаток ночи: Ева, укрытая двумя пальто, спала на заднем сиденье. Фалько держал руль, разгоняя сонную одурь бесконечными сигаретами; автомобильные фары, отражаясь от белых полосок на стволах деревьев вдоль обочины, высвечивали твердый профиль на темных стеклах. Он вел уверенно, осторожно и внимательно. Маршрут был ему хорошо знаком. И потому, избегая постов и населенных пунктов, он несколько раз сворачивал на второстепенные дороги и на грейдеры, тянувшиеся меж сумрачных равнин. Время от времени брал термос, лежавший на соседнем сиденье, отпивал глоток совсем почти уже остывшего кофе. Он покрыл за пять часов сто тридцать километров до границы и, когда две трети пути были уже позади, остановился, чтобы залить в бензобак три канистры, предусмотрительно положенные в багажник. Ева, приняв из рук Фалько таблетку аспирина, немного ослабившего боль, спала очень глубоко и крепко, лишь изредка коротко и отрывисто постанывая во сне. И казалась ребенком, которого мучают кошмары, и Фалько предполагал, что в кошмаре этом она все еще лежит, привязанная к кровати.

Подъехали к границе, когда в небе над оставшейся позади Испанией уже зарозовела заря. На этом участке маленьким мостиком через реку Дуэро не пользовался никто, кроме контрабандистов и крестьян из окрестных деревень. К удивлению Фалько, сильно опасавшегося именно этого момента, проверка документов сошла гладко. Подлинные удостоверение НИОС и паспорт вместе с фальшивым мандатом, который он сам себе выписал – приказом генерального штаба срочно доставить в Португалию лицо, чье имя не подлежит разглашению, – произвели магическое действие на сонного усатого капрала Гражданской гвардии, в первом свете зари подошедшего к автомобилю. Начальник поста, без сомнения, привык, что через границу туда и обратно постоянно шастает множество контрабандистов, беженцев и прочего странного народа. Фалько даже не пришлось прибегнуть к пятистам песетам, приготовленным в качестве второго аргумента (третьим был пистолет со снова привинченным глушителем). Проглядев документы, капрал вернул их, поднес руку к своей лакированной треуголке и поднял шлагбаум. Его коллега на португальской стороне, метрах в ста от мостика, бумаги не стал и смотреть, ограничился лишь тем, что сунул деньги в карман и, протирая закисшие глаза, вернулся в караулку.

Прорвавшийся из-за низких туч матовый мутный свет вдруг заиграл в горизонтальном луче солнца, озарившем спокойное усталое лицо Фалько, его небритый подбородок и сощуренные глаза. Присев на капот, он смотрел на рождающуюся зарю. Шляпу сдвинул на затылок, воротник пиджака поднял, руки сунул в карманы. Возле шоссе за каменной стеной выгона под росшими там и тут дубами паслись или валялись на траве черные и пегие быки. Фалько еще раз оглядел высокие облака, синеющее над лугами небо и на миг прикрыл глаза от удовольствия. Славный будет день, подумал он.

У него за спиной открылась дверца машины, а когда он обернулся, Ева Ренхель уже стояла рядом с ним. Пальто было ей не по размеру, она придерживала его на груди, а снизу виднелись башмаки и носки с убитого. Она была по-прежнему бледна, но явно ожила.

– Не выходи лучше, – сказал он. – Ты еще слабенькая.

– Мне здесь хорошо.

Она тоже присела на капот. Фалько достал портсигар и предложил ей закурить, но она покачала головой.

– Неподалеку есть вента, километров восемь-десять отсюда, – сказал он. – Можем там позавтракать.

– Хорошо.

Они постояли молча, чуть соприкасаясь плечами, подставляя лица под ласку солнечных лучей, с каждым мигом набиравших жар и свет.

– Что сделаешь со мной теперь? – наконец спросила Ева.

– Ничего, – Фалько безразлично пожал плечами. – К вечеру будем в Лиссабоне.

– А-а.

Он снова взглянул на нее:

– Знаешь там кого-нибудь?

Она не сводила глаз с выгона. С животных, медленно бродивших вокруг дубов.

– Кое-кого знаю, – услышал он ее тихий голос.

И стал рассматривать ее измученное лицо, глаза, покрасневшие от усталости и воспаленные ударами, рассеченную губу. Как ее еще ноги держат? – подумал он. В виде первой помощи он за неимением пластыря заклеил рану кусочком папиросной бумаги, но от того, что Ева говорила, губа вновь закровоточила, и алая ниточка бежала по подбородку. Фалько достал платок и бережно вытер кровь, почувствовав теперь на себе Евин ответный взгляд.

– Тебе надо бы к врачу.

– Наверно, надо бы.

Фалько сунул в рот сигарету, прикурил, затянулся, выпустил дым – все это молча. Первой заговорила Ева Ренхель.

– У каждого свои убеждения, – сказала она мягко.

– Еще бы.

– Однако я так и не смогла понять, какие они у тебя.

Фалько – глаза сощурены, сигарета в зубах – улыбнулся:

– Прошлой ночью тебе представился случай узнать.

Помолчав, она ответила:

– Да. Представился.

И поморщилась от боли. Палец, который она прижала к губе, был в крови.

– Теперь и о моих убеждениях ты знаешь… – пробормотала она печально.

Фалько продолжал рассматривать разливающееся по горизонту сияние. Оно теперь набрало такой яркости, что слепило глаза.

– Позорно в делах военных говорить: «Я об этом не подумал», – вспомнил он.

Она слегка улыбнулась, но промолчала.

– Ты ведь была там, в Аликанте, – сказал Фалько. – Стояла у меня за спиной. Я, кажется, даже слышал твой голос.

Ева ответила не сразу:

– Может быть.

– А зачем ты сделала так, что меня отпустили?

– Не знаю… Хотя нет, знаю… Не нужно было, чтобы ты погиб… Или, по крайней мере, принял такую смерть.

Фалько выпустил дым из ноздрей.

– Мы с тобой пешки в чужой игре.

– Ты – пешка, – поправила она. – У меня есть вера… Вера в то, что я делаю.

– Вот как? Счастливая…

Она рассмеялась. Вымученно и невесело.

– Я бы не сказала.

– Ты могла умереть. Да не просто, а в долгих мучениях.

– Каждый день погибает множество птиц и бабочек, – произнесла она, оглядывая пейзаж. – И людей.

– А среди них брат и сестра Монтеро вместе с другими… – добавил он с рассчитанной жестокостью.

Она непринужденно пожала плечами:

– И они тоже.

Их взгляды встретились. Не очень-то она сейчас красива, подумал Фалько. Измученное тело и неимоверная усталость, от которой набрякли подглазья. Лицо женщины, которой она станет через двадцать лет. Он вспомнил, как в ночь бомбежки ощущал под пальцами ее теплую влажную кожу, и его охватила странная нежность. Нежность и жалость. Не зная, как отрешиться от этих непривычных чувств, он сказал сухо:

– Ты застрелила Портелу, хотя знала, что он ни в чем не виноват.

– Надо было обезопасить себя перед тобой и остальными, – ответила она спокойно. – Да и потом невиноватых в мире нет. Разве что дети и собаки. Впрочем, насчет детей не уверена – они ведь рано или поздно вырастают.

– За что же ты борешься все же? Ради чего ведешь такую жизнь?

Она взглянула на него едва ли не презрительно:

– Какую «такую»?

– Сама знаешь… Колесить по грязной Европе, рисковать жизнью, пересекая границы… Манифестации под дулами винтовок, стрельба на перекрестках, ударные отряды, уличные митинги, провонявшие дымом и по́том пивнушки, где шепотом сговариваются, как будут нападать на радиостанции, министерства и телефонные узлы…

– В каком черном свете ты это видишь. Мне представляется более радужная картина.

Ева по-прежнему рассматривала его критически. Свысока.

– Ты хочешь сказать, что это жизнь не для женщины? – вдруг добавила она.

Фалько не ответил. Он в последний раз затянулся и щелчком далеко отбросил окурок. Солнце было уже высоко и ярко освещало выгон, быков, дубы, играло на стеклах автомобиля.

– Близок час. Мы все сметем, чтобы выстроить заново. Грядет хаос, – она насмешливо улыбнулась. – Время шума и ярости.

– А что потом?

– Не знаю. И не уверена, что кто-то из нас увидит, что там будет потом.

– Трагедийный взгляд… Твой отец русский?

Еве, судя по всему, не понравилась саркастическая ухмылка, которой он сопроводил эти слова. А может, – упоминание об отце. Так или иначе, теперь она глядела на него с опасливым удивлением.

– Мне рассказали про тебя, – пояснил Фалько.

Испуг в глазах стал заметнее:

– Кто?

– Да неважно… Сообщили, что ты выбрала еще в юности, за кого быть.

Ева на это ничего не ответила. Прикоснулась к разбитой губе и взглянула на палец. Фалько не заметил на нем следов крови.

– И что же тебя к этому подвигло?

Она немного помедлила с ответом:

– Ну, сначала сидевшие по кафе интеллектуалы объясняли мне, что такое законы исторического материализма, прибавочная стоимость и диктатура пролетариата, а попутно пытались затащить меня в постель, чтобы потом, получив свое, вернуться в объятия своего класса… У меня с ними не было ничего общего, и я стала искать других людей. Тех, кто мало говорил и действовал. И, среди прочего, травил этих головастиков-теоретиков, которые в глубине души не отрешились от своей мелкобуржуазной сути.

– А-а, это ты людей из НКВД имеешь в виду? Из Управления специальных операций? Это они – деятельные молчуны?

Ева снова воззрилась на него с удивлением и с еще большим подозрением – так, словно эти слова в его устах означали нечто неожиданное и опасное. Но через секунду с деланым безразличием тряхнула головой:

– Нужна железная рука международного коммунизма… Нужны солдаты для неизбежной и праведной войны, которая охватит полмира. – Она взглянула на Фалько с многозначительной холодностью. – Без сантиментов, без компромиссов.

Повисла пауза.

– Возражений нет, – сказал наконец Фалько. – Счетчик на ноль… И мы с тобой в мире.

Вздох, вырвавшийся из ее груди, был больше похож на стон, нежный и меланхоличный.

– Да, – пробормотала она. – В мире.