46: Гниение

Не только мой ум, но и все мое существо, кажется, сжимается вокруг одной мысли: я несу ответственность за Марка, и я потерял его.

– Мне нужно найти моего сына! – говорю я. В этот раз, вопреки своей манере все уточнять, я не желаю тратить время и дыхание. – Ему всего семь лет!

Бледные тонкие губы охранника кривятся в клоунской гримасе.

– С самого детства толкаешь парня на плохую дорожку?

В его голосе столько отвращения, что я теряюсь.

– С детства… толкаю?

– Знаем мы ваши хитрости-ухищрения. Мелким пользуешься, чтоб попасть туда, куда вход запрещен, так ведь?

– Вы ошибаетесь. – Возможно, следовало подпустить в голос праведного гнева – слишком уж равнодушен взгляд охранника. – Мы доставляли посылку. Теперь, будь добр, просто…

– Ты забыл одеться.

– Что?

– Нашел бы хоть костюм нормальный! – он явно издевается надо мной – наверное, имеет в виду шубу Санта-Клауса; так думаю я, пока он не добавляет: – Если хочешь, чтобы люди думали, что ты почтальон, раздобудь себе форму.

– Я не хочу, чтобы кто-то что-то обо мне думал. Я – писатель. А теперь, пожалуйста, дай мне пройти.

Я шагаю к двери и хватаю ручку, но охранник не двигается.

– Я говорю – дай пройти!

Я налегаю на дверь изо всех сил, и тут он бьет меня в живот. Удар быстрый, вполсилы – но у меня еле-еле выходит устоять на ногах. Ловя воздух ртом, как рыба, я отшатываюсь и задаю идиотский вопрос:

– Ты… ты что вообще делаешь?

– Хочешь подать на меня в суд за нападение? Вот умора будет.

– Просто уйди с дороги, и я забуду про все, – слова на ветер: если он и подвинулся чуть-чуть, то лишь для того, чтобы заслонить от меня своей тушей дверную ручку. – Ты будешь выглядеть полным идиотом, когда я расскажу об этом, – говорю я менее уверенно, чем мне бы хотелось. – Я уже сказал тебе – мне нужно отдать книгу в издательство.

– И кто тебя издает?

– Их имена тут есть, – уверяю я его. – Шесть-сто двадцать.

– А, да, какой-то там Илья?

– ИЛУ. Издательство Лондонского университета. Кирк Питчек и Колин Вернон.

– Всего двое? Маленькое какое-то издательство.

– Онири дакторы, – моя речь снова идет вразнос, и меня охватывает липкий страх. – Вот, смотри, – говорю я, вытаскивая кошелек и извлекая из него кредитку. – Вот кто я.

Он по-бычьи опускает голову и хмурится:

– Ну и что?

– Как – что?! – срываюсь я на крик.

– Ну да, тут написано твое имя, и что? Ты писатель, говоришь? А ну покажи книгу. Что-то я о тебе до сегодняшнего дня вообще не слышал.

Слова путаются в голове, и совершенно очевидно, что моя злость не поможет мне их распутать.

– Долго ты собираешься пороть чушь? – рычу я, выступая вперед. – Что ты хочешь сделать с моим сыном?

– А это зависит от того, что твой сын сделал, – говорит охранник, выпячивая живот, и добавляет: – Если у тебя вообще есть сын.

– Ладно, ты меня достал, – говорю я и выхватываю мобильник. – Я звоню в полицию.

– Круто. Вот веселья-то будет.

– Вот только виселица буде шнеты, – заверяю я его, борясь попутно за власть над своим же языком. – Ты что, взаправду считаешь, что нашуритель закона станет им звонить?

– Кто-кто?

– Ранушитель. Нарушушитель. – Мои губы складываются в безрадостный оскал, я пытаюсь отразить прущую наружу тарабарщину. – Смотри! – рычу я и взмахиваю рукой с теле-фоном.

– Ну, и кому же ты на самом деле собрался звонить?

– Я покажу тебе монер! Номер!

– Снова фокусничаешь? Парень, тебе место на сцене.

Я тычу в него мобильным, но амбал лишь еще больше выставляет живот вперед. Пока я собираю с силами, чтобы приказать ему «Набирай сам!», телефон вдруг начинает громко распевать, желая нам счастливого Рождества. На мгновение я не понимаю, почему это номер на экранчике выглядит знакомым – а потом понимаю, что это Марк.

Нажимая кнопку принятия звонка, я едва не роняю телефон – руки дрожат от нетерпения.

– Где ты?

Вопрос этот мы задаем друг другу синхронно, и Марк заливисто смеется.

– Явз Дании! – выдавливаю я, боясь, что это рассмешит его пуще прежнего. – Где ты?

– Здесь.

– Нина дошу титьсей час! – умоляю я, и колокольчик – устройство в белом пластиковом ящичке над дверью, по крайней мере, – начинает звенеть.

Охранник немного приоткрывает дверь. Марка мне не видно, но я слышу его голос:

– Саймон там?

– Я здесь, Марк! Этот идидиот дудумает, что я брагитель, прикинь? Он меня не пускает!

Хоть слова мои главным образом направлены на охранника, реагирует на них Марк. Он начинает смеяться – как-то уж слишком истерично, – а потом исступленно (быть может, из-за своей веселости) кричит:

– Помогите кто-нибудь! Они поймали Саймона Ли Шевица! Они его не пускают!

– В этом нет необходимости, сынок, – смущенно бормочет охранник. – Не сходи с ума.

– Помогите! Помогите! – Упрек лишь раззадоривает Марка. – У них там Саймон Ли Шевиц, они схватили его!

– Ну что, похожи мы на перступников? – взываю я к амбалу. – Стали бы мы так себя вести? Опомнись уже!

– Помогите же КТО-НИБУДЬ! – Крики Марка крючьями вонзаются в уши. – Его тут СХВАТИЛИ, а у него на носу ДНЮХА!

Охранник поворачивает свою тупую голову ко мне, все еще загораживая проход.

– Это правда? – Я едва могу разобрать его за воплями Марка.

– Да, черт возьми! Пусти меня уже!

Не знаю, из-за чего он меняет решение – то ли из-за моей настойчивости, то ли из-за стараний Марка, то ли еще почему-то, – но медленно, словно вдруг набрав лишний вес, оборачивается и распахивает дверь.

– Беги, пока я не передумал, – говорит он мне, затем обращается к Марку: – Вот он, твой Саймон. А теперь убавь громкость. Райончик тут тихий.

Я едва успеваю выскользнуть наружу, и дверь захлопывается за моей спиной. Марк явно хочет что-то сказать, но выжидает, и в молчании мы доходим до самой Гауэр-стрит.

– Это было весело, – говорит он у станции.

– Что? – мой голос звучит довольно резко.

Он не отвечает, и тогда я спрашиваю:

– Что случилось после того, как ты убежал?

– Я упустил их из виду.

– Ты не знаешь, кто это был?

– Не-а.

– А как они выглядели?

– Как и он, – говорит Марк, тыча большим пальцем куда-то через плечо. Я оборачиваюсь – на улице пусто. Мне требуется несколько мгновений, чтобы понять:

– Ты о том типе, что не выпускал меня?

– Да, о нем.

– Сильно похож?

– Не уверен. Я его еле-еле рассмотрел. Он скорчил рожу!

Я решил не спрашивать, какого рода рожу, несмотря на внезапный иррациональный страх того, что Марк действительно видел охранника. Мысль подтакивает меня еще раз убедиться в том, что улица все еще пуста.

– Этот клоун идет за нами? – спрашивает Марк.

– Я никого не вижу, – я делаю все, что в моих силах, чтобы этими словами закрыть тему, но все же не сдерживаюсь и добавляю: – Знаешь, хватит с меня пока клоунов.

– Клоунов? Ты же не о Табби?

– И его с меня пока хватит.

Весь оставшийся путь до станции Марк молчит. Выпуклые зеркала у турникетов раздувают его лицо, на котором – не то недоверие, не то упрек; понять трудно, коль скоро он не произносит ни слова.

Когда мы спускаемся на платформу, в дальнем конце которой несколько подвыпивших гуляк, явно с какой-то вечеринки, водят шаткий-валкий хоровод и раздувают «тещины языки», его молчание вынуждает меня сказать:

– Когда я говорил о клоунах, я думал о цирке.

– Приехал цирк? Мы пойдем?

– Тебе так понравилось увиденное, что ты хочешь больше?

– А ты разве нет?

– Мне хорошо и так.

Теперь не остается сомнений в том, что выражение его лица – недоверчиво-сердитое.

– А я думал, тебе нравится Табби!

– Не понимаю, как он со всем этим связан.

– Очень просто. – Марк издает неуверенный смешок. Аккомпанементом его словам служат дудящие звуки и бумажный шелест «тещиных языков». – Он – это то, что мы видели.

– Ты про его фильмы?

Когда Марк кивает, смеюсь и я.

– Прости. Я почему-то подумал, что ты говоришь про то представление в цирке.

– Почему? Я же совсем не то имел в виду.

– В чем-то он похож на тех клоунов, не находишь?

– Ну, не знаю даже. – Марк снова хихикает. – Мы же так на них и не посмотрели.

– В смыслеле? Ты этото о чем?

Я не могу сказать, поражен ли он вопросами – или тем, что я выговариваю гораздо больше слогов, чем нужно.

– Ну ты даешь, Саймон! Мы же так туда и не попали.

Он явно разыгрывает очередную шутку, но у меня это, на удивление, не вызывает недовольства.

– Почему же – не попали?

Он улыбается мне так, будто это я сейчас над ним подшучиваю.

– Мы исходили тогда весь парк, как какой-нибудь лабиринт. Цирка нигде не было. Потом позвонила мама и подобрала нас.

Я чувствую, будто все кругом – широкая улыбка Марка, необъятное холодное дыхание приближающегося поезда, раскачивающиеся в хороводе гуляки, плюющиеся «тещиными языками» словно в попытке изобразить лягушек – вот-вот исчезнет. Как мираж, который уже не выдерживает собственного притворства. Я хватаюсь за память – как за соломинку, способную меня спасти.

– Погоди-ка, Марк. Она же спросила тебя тогда, понравилось ли тебе. И ты ответил: «Да, было смешно».

– Да, так и было. Но я говорил про фильм. Фильм с Табби.

– Вот как, – мои слова уносит поток воздуха, мчащийся впереди поезда. Из-за грохота колес я и сам их едва слышу. Бездумно следую за Марком в вагон. Пока он сидит напротив, я все жду, что он начнет широко улыбаться – ага, Саймон, старик, славно я тебя разыграл? – но натыкаюсь лишь на его не по-детски обеспокоенный взгляд.

– Ты же шутил сейчас, когда говорил о цирке, правда?

– Да. Просто пошутил, – сказав это, я задаюсь вопросом, кто же из нас кого обманывает. Или мы оба – лишь пленники чьей-то хохмы? Кто же тогда здесь главный шутник? Гуляки машут нам вослед – дудит и хлопает нестройный хор бумажных язычков. – Ладно.

Поезд уносится в темноту. Чем усерднее я стараюсь припомнить подробности того представления, тем больше мне кажется, что оно разворачивается прямо сейчас, вокруг нас. На станции Фаррингдон я вижу мужчину, который опустил голову между ног, будто собирается встать на нее. Проезжая Барбикан, я вижу, как мужчина явно, судя по жестам, исполняет комические куплеты, только звук не проникает сквозь стекло. На станции Моргейт я примечаю высокого мужчину в развевающихся одеждах, толкающего перед собой коляску – не может же он быть настолько высоким, что ему приходится склониться, чтобы ухмыльнуться нам? А на Ливерпуль-стрит мужчина несет на плечах ребенка – и тот, убеждаю я себя, не выделывает цирковой трюк, ставя ладошки отцу на плечи и задирая верхнюю часть тела в воздух. Проезжая Олдгейт, я пытаюсь понять, кто это смеется где-то в вагоне, не делая пауз для вдоха, но даже когда поднимаюсь на ноги и озираюсь – не нахожу никого. Наверное, надо было повнимательнее рассмотреть платформу – мне кажется, что лица и выражения людей здесь до ужаса одинаковы. Свет проплывает в туннелях между станциями – окна мерцают, словно кадры старой пленки. Всякий раз, когда я ловлю взгляд Марка, он улыбается – будто смакует мою (или все-таки чужую?) шутку снова и снова. Такие мысли опасны – они заставляют обо всех, в том числе и о Марке, думать плохо. Если я каким-то образом нафантазировал тот цирк, какое это теперь имеет значение? Если я попытаюсь как-то описать этот опыт в своей книге, смогу ли я лучше понять то, что творилось в голове Теккерея Лэйна – или хотя бы в моей? Ведь написание – один из способов понять мир… Или все дело в том, что мне сейчас до одури хочется сесть за свой собственный рабочий стол. Хоть там у меня есть какой-никакой контроль.

На Тауэр-Хилл я поднимаюсь по эскалатору впереди Марка. В неукротимом свете пухлого беловатого неба всё – дороги, офисы, Тауэр, пребывающие в рождественском настроении прохожие, мы сами – выглядит менее реальным, чем мне бы хотелось. Проблема тут, конечно, только во мне, но насколько сей несовершенный образ в сознании близок к реальности? Нужно как-то с этим разобраться. Нужно…

У самых дверей квартиры Марк спрашивает:

– Что будем теперь делать?

– Пока – все, что душе угодно.

– Может, сыграем в ту игру, что ты мне подарил?

– Давай. Но она ведь только для одного игрока.

– Ну хоть посмотришь. Она как лабиринт без выхода.

Наверное, по моему лицу он замечает, что эта перспектива не кажется мне радужной.

– Можно я тогда посмотрю Табби?

– Думаю, да. Где диск?

– В моей комнате.

– Ну вот и славно.

Не знаю, как долго я сижу, тупо пялясь в пустой экран. Он будто отражает мое замешательство. А работа тем временем не ждет. Надо что-то делать. Я проверяю почтовый ящик – и сразу удаляю кучу писем от неизвестных отправителей. В этот раз я даже не пытаюсь расшифровать ту бессмыслицу, что значится в их темах. Или все-таки какой-то смысл там был? Вроде как привычные слова, но с переставленными буквами? От попытки вспомнить голова начинает болеть. Боль лишь усиливается, когда я по привычке проверяю свой тред на ИМДБ.

Ккак же тут сстало ттихо.

Наверное, мисстер Ошибка-в-Описании решил, что ббольше не сущесствует, или что мы вссе решим, что его никогда не существовало. В издательсстве я ни его, ни мисстера К.В., называвшегосся редактором, не засстал. По факту, когда я ттуда пришшел, там никкого, кроме меня, не было. Чисстая победда, я считаю. Несогласные есть?

А мможет быть, мистер Ошибка-в-Описании проссто слишком занят тем, что ссидит на www.tubbysfilms.com и ззанимается нехитрым «ккопировать-вставить»?

Все мое нутро сжимается, когда я перехожу по ссылке. Там – видоизмененное начало первой главы моей книги. Я листаю дальше. Материала стало больше. Много больше. Я сжимаю зубы до тех пор, пока вся челюсть не превращается в сплошной комок боли, а потом губы растягиваются к самым ушам – я читаю начало второй главы:

Чем дальше по тексту – тем глупей и бессвязней этот кошмарный бред, и я начинаю хлопать в ладоши и смеяться. Наверное, мое веселье выглядело дико; не могу точно сказать, когда в поток моего хохота вливается тоненькое хихиканье из-за спины. Резко дернув головой, я вижу Марка, стоящего в дверях.

– Что читаешь? – выдавливает он сквозь смех.

– Может быть, это новый язык. Может быть, скоро мы все будем так писать, – я прокручиваю столько, сколько могу выдержать – это, похоже, далеко не всё. – Полагаю, таким один идиот видит юмор. Какое-то время это и правда смешно. Но делу время – потехе час.

С этими словами я открываю документ со своей рукописью, листаю до второй главы… и мышка вываливается у меня из рук.

Слово в слово. Глава за главой. Мои глаза, кажется, превратились в горячие угли, что вот-вот почернеют. Мозг пульсирует в попытке выдать хоть какое-нибудь, самое дерьмовое объяснение. Марк тем временем веселится за нас обоих.

С трудом сохраняя самообладание, я поворачиваюсь к нему и цежу сквозь зубы:

– Это ты сделал, да?