32: В движении

Мне известно, где я сейчас нахожусь. Да, я взаправду лечу домой. Если сотрудники посадочной службы «Фрагоджета» носят красные заостренные шапочки с широкими полями – значит, да, все реально и материально. Я отхожу от наркотика – уже несколько часов как отошел, если по-хорошему. И да, я не видел, как плоское лицо Табби ползало по полу моей комнаты – даже если брать в расчет то, что я до сих пор не могу забыть, как моя босая пятка ощущала холодную податливую субстанцию, все равно это чушь. Желатиновую дрожь подарил мне наркотик, как и все остальное.

Однако поначалу убедить себя в этом я не смог. Я вообще чуть не рухнул плашмя, пока включал свет и гарцевал по комнате, стараясь не наступить туда, куда не следует, и руки тряслись, пока я ворошил валявшуюся в беспорядке одежду, чтобы убедиться, что под ней не укрылось это нечто, забравшись внутрь, пока я сидел в шкафу, который в этой гостинице называли ванной комнатой. Кое-как одевшись, я выволок багаж из комнаты и чуть не упустил его на крутой лестнице.

Администратор, или ночной портье, или что бы там его форма ни значила, куковал за стойкой.

– Я вас еще не вызывал, – сказал он, вне всяких сомнений думая, что я не доверяю его обещанию или, быть может, знанию английского языка. Пробормотав какую-то несуразицу в ответ, я вжался в кресло и прижал к себе свою кладь, просунув запястье через ручку – скорее переживая из-за своей рассеянности, чем из-за то, что кто-нибудь надумает меня ограбить. Но жест этот, сразу же подмеченный администратором, явно был сочтен оскорбительным; мне оставалось лишь молиться, чтобы этот тип не бросил меня тут одного.

В какой-то момент он это и сделал. Я вновь окунулся в дрему, хоть она и вернула меня в гостиничный номер с кроватью, из-под которой выползали лица. Они неспешно скользили, как улитки, вверх и вниз по стенам, группировались на потолке, словно готовились обрушиться на меня, отчего скалились все шире. Вздрогнув, я ненадолго пробудился и, приметив безлюдную стойку, почувствовал укол страха, боясь того, как будет выглядеть сменщик.

Но в следующее мое пробуждение администратор оказался на месте.

– За вами прибыли, – сказал он безо всякого намека на интонацию.

В автобусе едва хватило места для меня и чемодана. Семеро пассажиров смерили меня одинаково хмурыми взглядами, когда я вскарабкался к ним, и женщина, что стояла рядом со мной, отошла, отмахиваясь сморщенной рукой – словно прощаясь. Когда здоровяк-водитель сел за руль, он одарил меня столь натужной ухмылкой, что я так и не понял, ожидалось ли, что я стану на нее как-то отвечать. Всю дорогу до аэропорта я держался за поручень у двери, стараясь не клевать носом – не из боязни упасть на соседа, а из страха вернуться в сон, где в гостиничном номере меня караулила тварь с лицом Табби Теккерея.

Теперь, конечно, вообще не до сна – зал вылета раз за разом сотрясают громогласные объявления о взлетах и посадках, кругом галдят дети и бранятся взрослые; к тому же саднит запястье, натертое о ручку чемодана. Никто не может объяснить, по какой причине случилась новая задержка, включая персонал «Фрагоджета», но вот девушка со значком в виде самолета с инверсионным следом, образующим буквы Ф-Р-А-Г-О, подходит к микрофону, поднимает его к губам и объявляет после краткой прелюдии в виде электронного хрюканья:

– Дамы и господа, спасибо за ваше терпение. Объявляется посадка на рейс до Лондона, Хитроу.

Ее слова встречает истерическая овация. Девушка останавливает мигом образовавшуюся свалку у ворот и начинает пропускать вперед пассажиров-инвалидов и семьи с маленькими детьми. Следом идут семьи с детьми постарше, и наконец доходит очередь до гордых одиночек вроде меня, которым приглашение уже явно не требуется – все и так столпились у самых ворот. Коллега девушки проверяет посадочный талон и паспорт невыносимо долго, и я снова чувствую, как время затвердевает вокруг меня подобно янтарю. Когда я поднимаюсь по телескопическому трапу, тот дрожит от ветра. Я улыбаюсь встречающему нас стюарду – остроконечная красная шапка с белой полосой сползла ему на глаза. Как только толпа позволяет мне пробраться к первому пустому проходу, я сажусь рядом с женщиной, приветствующей меня громким чихом. Ни ее насморк, ни с трудом вмещающиеся в кресло телеса меня не прельщают, но поток пассажиров дышит мне в спину, и приходится смириться.

Наконец все сидят, упрятав свою кладь в на диво вместительные полочки над нашими головами. К этому времени я успел тщательно изучить содержимое кармана на сиденьи передо мной, чья спинка наклонена до отказа – от моего носа ее отделяют считанные дюймы. Когда я спрашиваю сидящего на нем ребенка, действительно ли ему нужно так много места, он не реагирует – либо они с матерью оба глухие, либо не знают английского. Итак, в кармане – гигиенический пакет, в который кто-то напихал фантиков, потрепанный журнальчик «Полет», издаваемый авиакомпанией, чьи поля украшены непонятными каракулями, а также красочная инструкция по технике безопасности. Следы чьих-то зубов на ней выглядят до омерзения свежими, но стюард жестом поясняет мне, что убирать эту штуку нельзя – пришло время для демонстрации безопасности.

Хочется верить, что этот тип серьезен, но мельтешение его красной шапочки, такой крохотной, что она и пикси на голову не налезла бы, мешает принять его всерьез. Как и примерзшая к лицу улыбка. Я представляю, как с ее помощью он пытается общаться с коллегой у меня за спиной. Стюард показывает, как работают привязные ремни безопасности, с таким энтузиазмом, будто связывает пленника, и с очень большой неохотой их отпускает. Разводит в стороны руки, указывая на аварийные выходы – бессмысленно широко, будто пародируя распятие (сходство только усиливается, когда он зачем-то перебирает пальцами в воздухе). Он так резко наклоняется, указывая на аварийное освещение, скрытое в полу, что мальчик в кресле передо мной вздрагивает, чуть не ударив меня спинкой сиденья по носу. Конечно же, стюард на самом деле не хочет никого задушить кислородной маской, но совершенно очевидно, что он с трудом сдерживает усмешку, когда записанный голос, мимом которого он служит, предупреждает пассажиров о том, что не стоит надувать спасательные жилеты внутри самолета – мне даже кажется на мгновение, что он с трудом борется с соблазном выдернуть чеку на куртке и превратиться в этакий человеческий воздушный шар, блокирующий проход.

Пока шло объяснение, самолет успел откатиться назад и затем податься вперед. Моя соседка оглушительно сморкается в одноразовый платок. В мнимой темноте за пределами крохотных окон не углядеть крылья, но по мере того как борт набирает скорость, они прорезают ее. Я чувствую, как мы отрываемся от земли – оконца становятся пустыми, как мертвые экраны.

– Их больше нет! – плачет мальчик передо мной. – Крылья отвалились!

– Просто их облака заслонили, Тим, – успокаивает его мать.

– А теперь мы поднялись выше их уровня, – добавляет отец. – Видишь, наши крылья на месте.

– Я думал, вы не говорите по-английски.

Я произношу это шепотом, но соседка вдруг реагирует:

– С чего бы? В нашей семье дурней нет.

Ее голос – тревожно низкий и хриплый. Наверное, это всего лишь признак простуды, но мне почему-то кажется, что она – просто маленький толстый мужчина, зачем-то напяливший женское платье. И даже слова с переднего сиденья не помогают избавиться от наваждения:

– Что случилось, бабушка?

– Да вот какой-то тип рядом со мной принял нас за эмигрантов.

– Наверное, осторожничает. Бдит.

– Небось, сам из таких, раз не может понять, кто мы, – говорит мать.

– Одному Богу ведомо, что происходит с мозгами этих ребят, когда они покидают свою страну, – ворчит моя соседка, бабушка.

Теперь меня не отпускает ощущение, что я угодил в ловушку какого-то тупого фарса, из-за которого в салоне самолета тесно и душно. Я смотрю на соседа старухи – тот с деланным интересом пялится в окно.

– Ни за каких эмигрантов я вас не принимал, – говорю я всей семье.

– Тогда объяснитесь, – требует мужчина спереди – отец ребенка.

– Я хотел попросить, пока мы разговариваем…

– Мы с вами не разговариваем, – выдает мать.

– Вы не из нашей страны, верно? – пристает ко мне бабуля, противореча ее заявлению. – На англичанина что-то не похожи. Акцент другой.

– Вообще-то, я из Англии, – протестую я и вдруг осознаю, что понятия не имею, как мой голос звучит для кого-то постороннего – возможно, совсем не так, каким он кажется мне. – Фамилия Ли Шевиц для вас – достаточно английская?

– Шевица? Это что-то сербское.

– Ли Шевиц. Ш-е-в-и-ц. Саймон Ли.

Наверное, я слишком повысил голос – стюард с тележкой для напитков останавливается и смотрит на меня.

– Все в порядке, – успокаивает его отец семейства.

– Лучше вот это посмотри! – говорит ребенку мать. – Хоть отвлечешься.

Я подаюсь вперед и вижу, что мальчик уткнулся в миниатюрный экран. Он держит в руках мобильный телефон – но что так приковало его внимание? Приходится ослабить ремень, чтобы рассмотреть. Кажется, это попсовый клип без звука, в котором документальные съемки каких-то погромов смонтированы со сценами из старой комедии, причем настолько короткими, что они уже отдавали каким-то воздействием на подсознание.

Стюард, отвлекшись от своей тележки, топает по проходу между сиденьями ко мне. Шапочка болтается, как обвисший ветровой конус.

– Пристегните ремень безопасности, сэр, – увещевает он. – Капитан еще не отключил сигнал.

Откидываясь в кресле, я шарю вокруг в поисках металлической защелки. Каким-то образом она забилась под губчатое бедро моей соседки. Когда я вытаскиваю его, она громко визжит – противный звук переходит в очередное судорожное «апчхи».

– Что он с тобой делает, мама? – кричит дочь.

– Просто делаю, как мне говорят! – оправдываюсь я.

Когда стюард хмурится, храня при этом улыбку на лице, отец семейства замечает:

– Он называет нас эмигрантами, типа нам тут не место.

– Шевиц – это сербская фамилия, – вторит ему моя старуха. – Серб, их так много сейчас развелось в Англии. Не удивлюсь, если он тоже из приезжих, судя по его говору.

Я могу стерпеть многое, но с меня достаточно, и я мщу без отлагательств:

– Кстати о капитане, стюард. Разве он не говорил, что мобильные телефоны должны быть отключены?

– Он только смотрит! – заступается за мальчика мамаша.

– Он в Интернете, если я не ошибаюсь.

Стюард уныло глядит на экран мобильника, меня он упрекал с куда большим энтузиазмом.

– Сынок, в самолете эти штуки нужно выключить.

Мальчишка извивается всем телом, видимо, демонстрируя свое великое недовольство – спинка сиденья снова чуть не бьет меня по лицу. Ткнув красную кнопку, он складывает телефон пополам и некоторое время сидит молча, надувшись. Потом его все-таки пробивает:

– А самолет не слишком медленно летит? Мы не упадем?

– Посмотри, что ты наделал, – обвиняет меня соседка-бабушка.

Отец ребенка повернулся к нам:

– Что он там опять задумал, мам?

– Ничего. Меня здесь нет, – говорю я и закрываю глаза.

В таком состоянии я намерен продержаться до самого Хитроу, пока шасси не коснутся земли. Нужно только контролировать себя и не уплывать в сон. Меня здесь нет — о да; чертовски умно, если учесть, что именно здесь и сейчас мне нужно находиться. Когда мимо вновь проплывает тележка с напитками, я чуть не соблазняюсь на кофе, но некая непрошеная мысль, забравшаяся в голову, утверждает, что в него может быть подмешана какая-нибудь очередная дрянь, способная ввергнуть меня в мир, где люди – лишь маски, а истинные лица с легкостью покидают своих хозяев и ползают по полу.

Я стараюсь сохранять абсолютную неподвижность, когда стюард вручает стаканчик из пластмассы, до краев наполненный горячим напитком – иначе откуда столько тепла, что чувствуется даже за закрытыми веками? – моей соседке. Не дай бог самолет сейчас тряхнет.

К тому времени как тележка направляется дальше, я твердо убеждаю себя в том, что я – не заключенный, а семейство – не мои конвоиры. Вот только гораздо менее я сейчас уверен в том, что мой сосед – взаправду женщина. Не слишком ли часто родители Тима обращаются к ней как к «маме» – это что, какая-то попытка меня заверить, охмурить? Если я присмотрюсь – увижу ли я, что человек, чьи пухлые руки жмутся к моим, носит парик? Я сжимаю руки в кулаки, дабы удержаться от соблазна запустить пальцы в седые патлы и потянуть их на себя. Объявление капитана о снижении в Хитроу звучит благой вестью – но тут мальчишка, чья спинка сиденья вжимает меня в собственное кресло, канючит снова:

– Да ты глянь, крылья-то отвалились! Не сядем мы!

Крылья взаправду мерцают, то появляясь, то исчезая, и с каждым новым появлением их толщина будто бы зримо увеличивается. На них что, нарастает корка льда? Да, мне жуть как хочется успеть на выступление Марка, но не открыли ли эти олухи внизу аэропорт раньше нужного срока? Вдруг ситуация с заносами вышла из-под контроля? Я закрываю глаза, когда огни поднимаются вверх, и кабина дрожит с глухим стуком. Самолет замедляется так внезапно, что я уверен, он перевернется с ног на голову – мне не нужен вопль мальчишки, чтобы это понять. Затем сильный рев двигателя стихает, и капитан просит пассажиров вернуться на свои места, пока самолет ползет к терминалу.

По мере того как борт наконец останавливается, почти все встают и аплодируют. Я не тороплюсь подняться на ноги – как бы сильно мне не хотелось поскорее спуститься в терминал. Скоро – пьеса Марка. И еще нужно позвонить в банк. Когда стюард распахивает дверь, я пытаюсь встать. Соседка, примечая мои усилия, говорит внуку:

– Выпусти его, Тим.

Мальчишка приподнимает сиденье на несколько дюймов, и этого катастрофически мало.

– Оно же должно быть поднято во время посадки, – слишком поздно замечаю я, хватаюсь за спинку, но та вдруг поддается и отшвыривает меня обратно на место.

– Сделай это как следует, – говорит соседка, и у меня возникает противная мысль, что слова эти на деле адресованы мне.

Мальчишка резко дергается вперед – с силой, сопоставимой с моей собственной злостью, – и я уже спешу присоединиться к вялому параду по направлению к выходу, как тут моя рука попадает в мягкий, но цепкий захват.

– Помоги встать, сынок, – рычит бабушка Тима.

Второй сосед столь увлечен чем-то по ту сторону иллюминатора, что вполне может оказаться просто громоздким манекеном в кресле. Я терплю, пока она, поднимаясь, держится за мою руку, но этого, оказывается, недостаточно. Ее усмешка становится шире, под стать усилиям, и струйка, которая выглядит достаточно вязкой даже для клея, пробегает по ее лбу. Я нагибаюсь в зазор между сиденьями и беру старуху за руку. Боюсь схватить слишком крепко, потому что мои пальцы, кажется, погружаются глубже, чем мне хотелось бы. Тем не менее я ставлю бабку на ноги, и ее лицо качается навстречу моему – лыбясь шире прежнего. Я прыгаю в проход и отпускаю соседку – легко представить, что резиновая плоть руки вот-вот лопнет, как спущенный воздушный шарик.

А пацан-то, оказывается, разорвал свой журнал в полете. Наверное, в знак протеста против запрета на использование телефона. Когда я добираюсь до выхода, мельком замечаю слова на пожелтевших клочках бумаги у его ног: корона, подходи, взламываю, сужу, виноват, буйствую… Бормочу благодарности празднично украшенному персоналу, получаю улыбки в ответ – до омерзения одинаковые. Ступаю по проходу к иммиграционным стойкам, где с удивлением обнаруживаю, что давешнее семейство обогнало меня в соседней очереди; а я-то надеялся, что грузная бабуля замедлит их.

– Английский, – не могу не показать я им свой паспорт. – Видите? Английский.

Демонстрация их явно не впечатляет. Офицер иммиграционной службы так долго сравнивает мое лицо с фотографией в паспорте, что так и подмывает спросить, в чем же он видит главное различие. Конвейерная лента ждет последнего пассажира, прежде чем дергается и ползет вперед. Первый чемодан – не мой, и его пестрые последователи, почесывающие бортами ограждающую багажный коридор ширму из клеенчатых полос, напоминающую клоунский мишурный парик, вскоре выстраиваются в довольно-таки протяженный ряд. После паузы, в которую почти все прилетные, включая семейство по соседству, успевают получить свою кладь, на ленту падает с грохотом какой-то бесформенный невостребованный пакет. За ним – мой чемодан. Уж не знаю, с какой стати его так задержали, и я спешу подхватить его за ручку и наверстать потраченное впустую время. Точнее, пытаюсь подхватить. Ручка выдрана с мясом.

– Вот уж спасибочки, – громко говорю я. – Услужили так услужили. Спасибо.

Семейство с жирной бабкой молчаливо наблюдает за мной, застыв возле ленты. Что это за развеселый толстопуз с ними? Тот мужик, который весь полет пялился в иллюминатор?

– Что уставились? – развожу руками я. – Какой-то идиот изуродовал мой чемодан. Всего-то делов! Идите уже, куда шли.

Ответа от них я не жду, но он следует – с довольно-таки неожиданной стороны. Ширму из клеенчатых полосок раздвигает чья-то голова – не человеческая. Прежде чем я успеваю как-то отреагировать, огромная серая псина, за которой тянется провисший шнур поводка, всем весом толкает меня в грудь.

– Хороший мальчик! Хороший пёс! – пытаюсь я выдавить – вот только удар настолько неожиданный, что я растягиваюсь на спине. Псина садится верхом. – Фу, Фидо! Отстань, Ровер! – приказываю я, пытаясь вложить в голос максимум угрозы, но собака лишь елозит задом по моей одежде. Семейство из пяти человек смотрит на меня – все, как один, улыбаются. Несносный пацан Тим так и вовсе держится корольком. Пока я изо всех сил пытаюсь сбросить псину с себя, вслед за поводком появляется одетый в форму мужчина и оттаскивает лохматого монстра прочь. Его коллега подает мне руку – вот только захват его ожесточается, как только я кое-как поднимаюсь на ноги.

– Сэр, – убеждающим голосом говорит мне он, – вам придется пройти со мной.