20: Оно шевелится

– Разве мы уже не были здесь?

– Он бы вспомнил, Боб.

– Да я не об этом. По-моему, мы кружим на месте. Колесо обозрения мы уже проезжали.

– Думаешь, я бы не заметила?

– Кто тебя знает.

– О, ну конечно! Тут все стало таким одинаковым! Зачем они сняли таблички с улицами?

– Вывески на месте, Сандра, не неси чепухи.

– Ой-ой, а чего это ты такой серьезный? Пошутить уже нельзя. Мы едем правильно. Надо доехать до конца дороги. Он где-то там, я уверена.

Всю дорогу, пока отец гонит на север, куда-то прочь от Престона, я вынужден слушать их трескотню. В душе я солидарен с отцом – перекресток с громадной елью, чьи нижние лапы раскинулись на добрый десяток метров, мы минуем далеко не первый раз. Тени от ветвей ползут по снегу, подобно паукам, а я думаю о том, что колесо обозрения похоже на циферблат часов. Одна кабинка на самом верху конструкции отсутствует: без четверти десять.

Погода превратила пригород в серию набросков. В центре города снега еще нет – здесь же он облепил деревья и стер названия улиц с указателей. Свет кое-как пробивался из-под наледи заметенных фонарей, выплескивался из окон укрытых белыми шапками домов на бесцветные от сугробов газоны. Если бы не эти спорадические проблески, ехать бы нам пришлось вслепую. Внутри отцовского «мини» еще душнее, чем на кухне, – я будто плаваю в разогревшейся кастрюльке с кислым бульоном. Я уже подумываю предложить им закончить поиски – пока нас еще не занесло на обледенелом повороте или пока их перебранка не переросла в нечто более опасное, – как вдруг мать вскрикивает:

– Это же он, да? Он самый!

Она тычет указательным пальцем перед собой, направляя машину влево, к дорожной развилке. Мне кажется, или мы уже проезжали этот дом на углу? Или там был другой сад, утыканный неясными карликовыми формами – не иначе как декоративными гномами в снежном плену? Нет, там определенно не было этих магазинов – прилавки по обе стороны заколочены, груды снега навалены у самых дверей. Все окна вторых этажей – темные, за исключением одного, источающего пепельный мерцающий свет. Напоминает костер, но уж какой-то слишком бледный, да и кто станет жечь что-то в жилом помещении? Может быть, свечи? Жутковато это все.

– Разве это не здесь? – повторяет мать. – Здесь просто дальше не проехать.

И действительно, улица упирается в тупик, обрамленный с двух сторон парой разбитых фонарей. Едва заметное сияние луны где-то там, в снежной пелерине небес, вычерчивает из сумрака контур неосвещенного здания. Мало что напоминает в нем театр – если не считать торчащих из серого фасада на высоте около двенадцати футов выступов, на которые некогда, вероятно, опирался навес. Гримасы резных масок Трагедии и Комедии размыты не то временем, не то отсутствием света. Вывески с расплывшимися именами приклеены к створкам массивных дверей, сами же двери накрест заколочены.

– Да, это он, – говорит отец. – Не хочешь подойти поближе, Саймон?

– Я обязательно подойду, – заявляет мать.

Шины «мини» с трудом запрыгивают на заснеженный бордюр у входа в театр, и моя мать выскакивает из машины. Я спешу следом, на случай если она поскользнется на ледяном панцире тротуара, но ни лед, ни ее хромота не мешают ей добраться до дверей. Там, за разбитыми фонарями, улица напоминает декорацию, и только паровые облачка нашего дыхания посреди царящего вокруг холода делают ее чуть более реальной. Моя мать, прищуриваясь, вглядывается в зазор между досками, прибитыми поперек дверей.

– Принеси-ка фонарик, Боб! – командует она отцу.

Он качает головой и достает требуемое из-под приборной доски. Хлопнув дверью автомобиля, отец протягивает фонарик мне.

– Бегом сюда, Саймон! – кричит мать, притопывая на месте – не то от холода, не то от нетерпения.

Пока я пробираюсь к ней, осознаю, что по этим тротуарам мало кто ходил в последнее время – настолько они колдобистые и заледеневшие. Наверное, к театру есть короткая дорога – улицей ниже, допустим. Я передаю матери фонарик – вкладываю его ей в руку в пухлой рукавице. Лучом она шарит в проеме, вглядывается сквозь диск слепящего света, пляшущего на преграждающих путь досках.

– Есть тут кто-нибудь? – спрашивает она и добавляет – еще восторженнее: – Алло!

– Тише, Сандра, – просит ее отец. – Что люди подумают?

– Какие люди? Покажи мне хоть одного. Тут либо кто-то есть, либо же…

Она не договаривает и начинает молотить в закрытые двери кулаком. Рукавица слегка приглушает звук ее ударов. Луч фонарика рыскает по сторонам.

– Сандра! – протестует отец, но это ее никак не останавливает. Удары становятся громче – кулак она заменяет на обтянутую резиной рукоятку фонарика. Тот – странное дело! – все еще горит, даже не мигает. И вдруг раздается громкий-прегромкий металлический щелк.

Одна из створок дверей со скрипом уходит вовнутрь.

– Бог ты мой, женщина, – ворчит отец, – ну ты только посмотри, что ты натворила!

Когда луч ее фонаря устремляется вперед, я вижу, что доски по обе стороны от входа распилены. Пока створки были сведены вместе, это было незаметно. Моя мать заглядывает в проем и благоговейно изрекает:

– Вот он.

Луч выхватывает из темноты бледный лик.

Он – это всего лишь плакат на поросшей не то белым мхом, не то запылившейся паутиной стене. Плакат этот не просто потрепан временем – изображение искажено до неузнаваемости. Табби Теккерей на нем кажется бледной поганкой с человеческим лицом.

– Давай посмотрим, что там внутри! Ну-ка, открой дверь старушке-маме.

– Ты уверена? Это старое здание. Если на тебя или на папу что-нибудь упадет…

– …это будет не самый плохой конец. Мы с ним и так зажились. Все последние годы нас вообще не было в твоей жизни. Дай нам оправдаться и помочь тебе с книгой.

На пару с ней мы с треском раздвигаем створки в стороны, налегая на них плечами. Мать с нетерпением идет хромающей походкой в фойе – луч света выхватывает из мрака кассу, чье окошечко укутано небывалых размеров паутиной.

– И далеко вы собираетесь зайти? – интересуется отец. Когда мы оборачиваемся к нему, я замечаю, что изнутри двери были перекрыты лишь стальным прутом – преградой крайне ненадежной.

– Как Саймон скажет – так и зайдем, – заявляет мать и отворачивается от него. Пыльные портьеры на стенах колышутся – как будто театр приветствует нас глубоким вздохом. Мы словно погружаемся под воду – пыльные завитки люстр высоко над нашими головами в отсветах фонарика кажутся пучками плавающих у самой поверхности водорослей.

– Мне не по душе такой расклад, если честно, – говорит отец. Иллюзия какого-то тайного, студенистого движения на стенах и по углам – это, конечно же, лишь последствия пляски фонарного луча. Двери за нашими спинами угрожающе поскрипывают, будто вот-вот захлопнутся – но это лишь дующий с улицы ветер.

– Эх, Боб, где же твоя жажда приключений? – сетует мать. – Раньше ты таким не был.

– Повзрослел, наверное. Кто-то же, в конце концов, должен взрослеть.

– Как хорошо, что мы с Саймоном не торопимся, правда? – посмеиваясь, она подходит к двери в зрительный зал – и одним ударом наотмашь распахивает ее.

Устремляясь в царящую за дверью тьму, луч как-то рассеивается и теряется. Виднеется с десяток рядов кресел, разделенных проходом. Мать идет туда без тени страха. Меня же почему-то отталкивает сцена.

Ее не видно. Совсем. За первым рядом будто лежит обрыв. Чернильное море тьмы.

Я хочу спросить ее, есть ли у нас запасные батарейки, на случай если фонарик сядет, но она задает вопрос первой:

– Что это?

Ее внимание явно привлекли какие-то странные фигуры – на самых крайних местах в рядах. Они движутся… но так только кажется из-за дрожащего фонарного луча, и я в этом не сомневаюсь. Мать хромает по проходу навстречу им, и отец, подталкивая меня в спину, ворчит:

– Иди за ней.

Почему только я? Надеюсь, его проблема – в медлительности, а не в нежелании.

Мать останавливается у одного из кресел, в котором приземистая фигура застыла словно в ожидании начала шоу, и восторженно объявляет во всеуслышание:

– Кто-то налепил снеговиков!

– Сандра, может, хватит? – сетует отец.

Снеговики? Это что-то определенно странное. Я кладу руку на ближайшую влажную спинку сиденья и на ощупь продвигаюсь следом за ней вдоль ряда. Мать отдаляется – теперь ее интересует фигура в трех рядах от нее, прислоненная к стене. Отсветов фонаря хватает, чтобы удостовериться: эти непрошеные зрители взаправду сделаны из снега. Их лицам неизвестный снежный скульптор даже попытался придать какую-никакую форму. Я отрываю от ближайшего ко мне снеговика взгляд, ищу мать… и мой окрик застревает в горле.

То ли мои глаза привыкли к темноте, то ли в зале стало внезапно светлее – теперь я различаю фигуры, стоящие на сцене лицом к зрителям. Они будто бы как-то связаны друг с другом, на них костюмы, такие же белые, как и их чересчур большие головы. Они стоят совершенно неподвижно – словно ждут, пока их заметят.

– Думаю, стоит… – обращаюсь я к матери – и больше не могу выдавить ни слова.

– Минуточку, Саймон! – она резко оборачивается ко мне и задевает фонариком спинку оказавшегося на пути кресла. Удар порождает звук слабый, хлюпающий – но последствия незамедлительны: фонарик гаснет, погружая зал в темноту.

Я, спотыкаясь, пробираюсь боком к проходу – я должен добраться до нее, прежде чем произойдет что-то плохое.

– Хватит дурачиться! – кричит отец. – Включи свет, Сандра!

– Я пытаюсь! – серия глухих щелчков кнопки подтверждает ее слова. – Ты же должен был следить за батарейками! Эти – мертвы как не знаю что!

– Ты их сама только что израсходовала, дура!

– Все будет хорошо! – в голос убеждаю я их и не в последнюю очередь – себя. – Стойте оба где стоите. Мам? Говори со мной. Я буду идти на голос и смогу найти тебя.

Возможно, ее наконец-то доконал страх. Она замолкает, а я бездумно топчусь вдоль ряда, хватаясь за губчатые от скопившейся в них влаги набивные спинки. Не дойдя, впрочем, до конца прохода, я снова слышу ее голос:

– Саймон? Это ты?

– Иду уже! – выдавливаю я через стиснутые зубы. В темноте я ушибся о стул, опрокинувшийся аккурат тогда, когда я проходил мимо.

– Кто это? Кто из вас? – настойчиво спрашивает она. – Ой, не щекочи меня, Саймон! В темноте нечестно так делать!

– Саймон, какого черта? – устало спрашивает отец.

– Да не я это! – хочу выкрикнуть я, но не могу – паники сейчас только не хватает. Ей померещилось – или она тут медленно сходит с ума? Бледные фигуры на сцене все еще видны – или это лишь остаток увиденного, отпечатавшийся в мозгу? Не могу понять, насколько они близки – мрак настолько дезориентирует меня, что приходится постоянно напоминать себе, где находится проход. У меня ощущение, будто я бреду на ощупь по закручивающемуся лабиринту, а не по прямой линии. Про себя я умоляю мать сказать хоть что-нибудь, чтобы легче было определить, где она, но у меня мороз бежит по коже – и я ругаю себя за свои же мольбы, когда она подает голос:

– Это что, твое лицо?

– Ну все, дожили! – кричит мой отец. – Стой на месте, Сандра. Я сам найду тебя.

– Что-то мне это не нравится. Оно такое рыхлое. Оно… ой! Кажется… моя рука внутри.

Ее голос начинает дрожать, заставляя меня тут же рвануть к ней. В проходе я сталкиваюсь с кем-то большим, мягким и теплым, и он обвивает меня руками без намека на дружелюбие. Я отшатываюсь назад, понимая, что сейчас упаду спиной прямо в зал, на стоящие за мной сиденья… и тут слышу голос отца:

– Совсем ум за разум зашел? Хочешь навернуться со мной на пару?

– Хочу помочь ей! Отпусти!

Мама ахает в темноте.

Наверное, из-за внезапно разлившегося в зале света.

Сцена вдруг озаряется – словно наконец началось представление, на которое собрались слепленные из снега зрители. Но это лишь лунный свет, косо падающий сквозь разошедшиеся тучи через пробоину в крыше. В сером полумраке я вижу ее. Ее рука по локоть погружена в рассыпавшуюся голову снеговика, прислоненного к стенке – того самого, к которому она шла. Что ж, неизвестному скульптору хотя бы не пришлось таскать снег в зал – он вполне мог нападать сквозь дыры прямо сюда. Это обстоятельство, впрочем, не проясняет, кому могло прийти в голову вылепить зрителей и ряд молчаливых актеров, застывших на лунных подмостках.

– Какие забавные, – почему-то полушепотом произносит мать. – Что это такое?

У меня нет ответа на вопрос, но они мне не нравятся – это точно. У третьей фигуры не хватает головы, и я, невольно вспомнив фильм с Табби, передергиваю плечами. Мне кажется, что голова все-таки есть – просто она спрятана в складках снежного воротника и прямо сейчас, неспешно раздуваясь, появится над ним… с улыбкой.

С моего места не видно, что там с лицами у остальных четырех фигур. Но выяснять почему-то не хочется. Просто нет желания.

– Это снег, мам, – говорю я, чувствуя фальшь в своих словах. – Снег, вот и все. Пойдем отсюда, пока луну не затянуло.

– Да, Сандра, сворачивай этот цирк, – командует отец.

Сомневаюсь, что именно его тон сподвиг ее на спешное отступление. Я иду за ней следом, и пятно света под нашими ногами стремительно уменьшается – тучи снова застилают небесный свод. Уже у дверей нас настигает звук, и я оборачиваюсь к сцене.

Голова одной из фигур развалилась. Упала на подмостки с отчетливым шлепком – однако не рассыпалась комьями снега, будто материал вдруг обрел некую упругость, снегу совсем не свойственную. Тьма стремительно заволакивает сцену, и мне уже не видно, что происходит с остальными фигурами, но, если верить звукам, с ними точно творится что-то не то. Они не то рассыпаются одна за другой, не то как-то перестраиваются. Мать вдруг замирает, словно происходящее во тьме сковало ее морозом, но, когда я пробую взять ее за руку, понимаю – она пытается зажечь фонарик.

– Не беспокойся, – говорю я в тон отцу, разве что не так уверенно. – Пока что нам видно.

Это не совсем правда – видно чертовски плохо. Громоздкая фигура отца застыла в проходе, загораживая остатки полусумрака, проникающего из театрального вестибюля.

– Чего встал столбом? – на этот раз право ворчать переходит к матери. – Иди уж, раз хочешь, чтоб мы отсюда ушли.

Отец не двигается с места. Неужто он выбрал именно этот момент, чтобы наглядно доказать нам, насколько стар для подобных авантюр, или причина в том, что он услышал те же звуки, что и я? Мне не хочется думать, что это ответная реакция на слова матери, но судя по звукам, кажется, будто фигуры в креслах у стен тоже рассыпаются. Рассыпаются медленно, смакуя процесс, обращаясь во что-то новое и менее безобидное. Отец все еще стоит как вкопанный, мать предпринимает последнюю попытку включить фонарик, а меня вдруг неудержимо начинает влечь серый прямоугольник приоткрытых дверей, ведущих на улицу, к спасению.

– Скорее, мам, – говорю я. Я прекрасно понимаю, что быстро идти без вреда для себя она не сможет – но во мне крепнет ощущение, что сам этот мрак сковал нас.

Мы снова проходим мимо кассы. Бледный пульсирующий пузырь, приникший к стеклу изнутри, – это, конечно, всего лишь мое разыгравшееся воображение. Я не свожу глаз с двери, но она так и не захлопывается, запечатывая всех нас внутри, в этом враждебном здании, на веки вечные – мы спокойно выходим на улицу и натыкаемся на собственные следы, еще не запорошенные снегом.

– Фух, ну и приключеньице! – восклицает мать у самой машины.

Отец выразительно смотрит на меня, забираясь на водительское сиденье «мини».

– Мне понравилось, – считаю я своим долгом ответить.

Мать залезает следом и смотрит в мою сторону, когда я открываю автомобильную дверцу:

– Как думаешь, не лучше ли будет закрыть двери в театр? Чтобы детки не пострадали.

Я не вижу никаких «деток». Я вижу машину, выглядящую неуместно на заброшенной улице и изолированную ближайшими работающими фонарями в нескольких сотнях ярдов отсюда. Я спешу через скользкий тротуар, хватаю край дверной доски и сильно-сильно тяну. Дверь некоторое время сопротивляется моим потугам, а затем уступает, выдавив за край какую-то рыхлую ткань, скользнувшую по кончикам моих пальцев. На ум приходит неправомерное сравнение с прощальным поцелуем влажных распухших губ. Доски грохочут, но я умудряюсь не впасть в позорную панику, возвращаясь к родителям без лишней спешки. Отец уже завел машину и отчалил от тротуара даже раньше, чем я успел сесть.

– Что теперь будешь делать, Саймон? – спрашивает мать.

Кажется, недавняя паника на нее совершенно не повлияла – я даже задумываюсь, нет ли у матери провалов в памяти.

– Полагаю, мне стоит подумать о возвращении в Лондон.

– Задумано – сделано, – заявляет отец.

По мере того как машина набирает обороты, покинутый нами театр – или, по крайней мере, его отражение в зеркале заднего вида – вспыхивает обновленным лунным светом. Похоже, что здание светлеет пропорционально расстоянию, разделяющему нас с ним – как медленно засвечивающийся пленочный кадр. Мы сейчас просто следуем изгибам дороги, но мать почему-то спрашивает:

– Куда ты везешь нас, Боб?

– Туда, куда меня попросили.

Он что, решил поехать прямиком в Лондон?

– Я не имел в виду, что вы должны воспринимать меня буквально, – говорю я, пытаясь рассмеяться.

Узкая улица пульсирует от мигающего света рождественских елочек, поставленных в окнах домов. Когда я был маленьким, отец часто брал меня с собой в праздничные разъезды по спальным районам, но если сейчас я и чувствую себя снова ребенком, то только от беспомощности. Мать, глядя на меня в зеркало, говорит:

– Такой он теперь всегда.

Во всяком случае, именно это можно прочитать по движению ее губ, я уже опять собираюсь возразить, когда отец хлопает в ладоши этаким заправским фокусником (или одиноким зрителем в зале) – и возвещает всем сомневающимся:

– Я был прав! Мы на месте.

Сказав это, он снова кладет руки на руль, и мы приближаемся по улице к невысокому строению.

Деревья мерцают по обе стороны от машины, как будто скоро расстанутся с жизнью, и я почти боюсь, что мы вернулись в «Арлекин» – объехали его с заднего двора, допустим. Но нет, мы просто достигли перекрестка, на противоположной стороне которого находится железнодорожная станция.

– Здесь проходит линия до Лондона, – говорит отец.

– Разве мы не везем Саймона на нужную станцию?

– Он спешит, и я тоже хочу поскорее вернуть тебя домой.

Его взгляд в зеркало просит меня не вмешиваться. По крайней мере, за мной остается право вымолвить:

– Я рад, что зашел.

– А мы-то как рады! – заверяет меня мать. – Спеши к своим. С наступающим Рождеством тебя.

Я неловко бормочу, но имен Натали и Марка не говорю. Мой отец снисходит до рукопожатия – столь краткого, что можно подумать, будто мы просто случайно задели друг друга ладонями. Мать же обвивает мне шею и тянет в проем между сиденьями автомобиля, дабы запечатлеть на моем лице долгий ожесточенный поцелуй.

Я отворачиваюсь от машины, когда отец распахивает дверь и чертиком высовывается из своей табакерки на колесах.

– Если надумаешь снова приехать, – говорит он так тихо, что я почти не слышу его, – в следующий раз останови ее прежде, чем она захочет новых приключений.

Тормозные огни мигают мне на прощание, и «мини» исчезает за поворотом. Я рысцой спешу к станции.

Та пустует – касса в зале ожидания глухо законопачена, приходится всматриваться, чтобы понять: ее окошко – не просто рисунок на тусклой стене. Названия станции нигде не видно – ни на платформе, ни внутри. Провода дрожат на ветру, протянутые над поблескивающим железнодорожным полотном. Ветер гуляет и в зале, наделяя непрошеной анимированностью висящую там одинокую театральную афишу. Неизвестный вандал вымарал с нее весь текст и протер на месте лица пляшущей на переднем плане фигуры круглую белую проплешину. Ущерб наделил актера непропорционально раздувшейся белой головой над мешковатым костюмом с грубым чернильным мазком усмешки – столь широкой, что кажется, будто безглазый симулякр пытается каким-то образом выпучиться за границы постера. Мне вдруг нестерпимо хочется позвонить Натали, и я, достав из кармана телефон, набираю ее домашний номер.

По моим личным ощущениям уже довольно поздно, но Марк вполне может еще не спать. Через два гудка трубку кто-то берет – и молчит в нее, слышен лишь шелест дыхания. Возможно, дело в окружающем меня безлюдье – или в беспокойном танце плакатного улыбающегося человечка, – как бы там ни было, голос мой звучит неожиданно тонко:

– Марк?

– За компьютером. Позвать его?

– Ты так быстро сняла трубку, что я подумал на него. Тебя я предпочту в любом случае, Натти.

Ее бессловесный звук напоминает мне о Биб даже прежде, чем она говорит:

– Будь осторожен со словами.

– А что я сказал? – Когда она не отвечает, я добавляю: – Прости, я в чем-то провинился?

– Не телефонный разговор, – говорит она и кладет трубку. Я снова остаюсь один на пустынной станции – и пытаюсь убедить себя, что лишь ветер виной тому, что по спине поползли мурашки.