16: Знамения

Я поднимаюсь по эскалатору. Мимо меня проплывает вниз восемь ступенек детишек, зажатых между двумя женщинами. То ли где-то там, наверху, торгуют аквагримом, то ли они участвуют в каком-то представлении. Возможно, все дело в приближающемся потихоньку Рождестве, хоть я и не понимаю, какая роль им выпала – может, комиков на вечеринке? Неужто им велели лишний раз не двигать лицом, чтобы не смазать грим, или он такой жесткий, что сковал их, как гипс? Парад неестественно белых маленьких лиц в зловещем молчании уносится вниз, и тут меня отвлекает Марк:

– В школе спрашивают: ты мой папа?

– Просто они никогда его не видели.

– Я тоже, – его взгляд становится мечтательным. – Но мне и не хочется. Мне хотелось бы, чтобы им был ты.

Меня охватывает иррациональное – жестокое – искушение вывалить ему всю правду, и мне стоит огромных усилий сказать:

– Но это не я. Хоть я и хотел бы. Осторожней, Марк.

Последние ступеньки дребезжат, уползая под эскалатор. Снимая руку с резиновых перил, Марк – если я не ослышался – говорит:

– Ты можешь стать.

А я и не знаю, что ответить ему. Я ведь еще даже не поговорил с Натали об откровениях Биб Хэллоран.

– Я попробую, – говорю я негромко, но он, понятное дело, слышит.

Спуск в метро остается позади, и каждый второй фонарный столб на Истон-роуд встречает нас плакатом: «БОЛЕЕ 20 СТЕНДОВ С КОЛЛЕКЦИОННЫМИ КОМЕДИЯМИ И СУВЕНИРАМИ ЭПОХИ МЮЗИК-ХОЛЛОВ». Плакаты настаивают на том, что выставка-продажа проходит в театре «Сент-Панкреатит», но вывеска с истинным названием видна даже отсюда – на углу Грейс-Инн-роуд, за перегруженной машинами дорогой. Выхлопные газы за минувшие декады окрасили широкий фасад в викторианском стиле в цвета непогоды. Буквы из жести сохранились далеко не все – и теперь имя театра можно было и вправду читать даже так, как сделал покамест неведомый мне Кружок Комедии. Пока мы выжидаем зеленый свет на бетонном островке между двумя ревущими многополосьями дороги, я всматриваюсь – и вижу, что касса в середине мраморного вестибюля заколочена. Рядом с ней расположились складные стульчик и стол, за которым сидел мужчина.

Помимо кучи листовок и чернильницы с печатью, на столе стоит кассовый аппарат, но я полагаюсь на уверенный вид и просто говорю:

– Саймон Ли Шевиц.

Мужчина поднимает высокий воротник черного пальто и исподлобья смотрит на меня снизу вверх. Его круглое лицо смахивает на страусиное яйцо в гнезде из черной ткани.

– Тут таких не водится.

– Знаю, – говорю я со смешком. – Вот он я, пришел.

– Тут не слушания, – отвечает он, поглядывая на Марка. – Тут выставка.

– Мы знаем. Саймон Ли Шевиц – это я. Мне сказали, вы меня пустите.

– Над вами подшутили, стало быть. За вход платят все. Два фунта с вас и один с пацана.

Монеты, трижды звякнув, исчезают в кассе. Я подталкиваю Марка ко входу, а мужчина тем временем спрашивает:

– К чему такая спешка, мистер Ли Шериц?

– Ли Шевиц! – громко поправляет Марк.

– Подите сюда, я вам улыбочку проставлю. Ты тоже, молодежь, – он окунает штампик в чернила. – Вот, теперь можете бродить внутри везде, где заблагорассудится.

Он оставляет нам оттиски на запястьях – круглые клоунские рожицы. Марк откровенно восхищен своим новым клеймом и спешит к двойным дверям. Перед самым входом он придерживает одну створку для меня.

Внутреннее пространство театра переоборудовано. Кресел нет, весь зал заставлен двумя десятками, если не больше, столов с картонными коробками всех форм и размеров. Я шагаю к ближайшему; Марк тем временем подпрыгивает, хлопает в ладоши и объявляет:

– Итак, все, минуточку внимания! Саймон пришел! Саймон Ли Шевиц!

– Это необязательно, Марк, – наверное, мужчина на входе спровоцировал его на эту выходку, но у меня складывается странное впечатление, будто он играет на публику. – Не беспокойтесь, – говорю я лоточнику. – Я всего лишь рядовой посетитель.

Марк бросает взгляд на стенды, поставленные прямо на сцене.

– Там комиксы! Можно я гляну?

– Броди где хочешь, но не уходи из театра, – предупреждаю я его.

– Ищете что-то конкретное? – спрашивает меня продавщица в шали и россыпях бижутерии, из-за чего она больше напоминает гадалку.

– Теккерей Лэйн, – просто отвечаю я.

– Я их всех наперечет не знаю, – повысив голос, она спрашивает: – Кто-нибудь знает, где здесь Теккерей Лэйн? Он нужен этому джентльмену!

– Здесь! – отзывается кто-то.

– И здесь! – присоединяется еще один голос.

– Может быть, даже здесь, – добавляет третий.

Высмотрев того, что был ближе всех, я иду к нему – мужчине с невероятно заспанными глазами инсомниака со стажем. Его стол завален старыми газетами в целлофановых конвертах, пожелтевших от времени.

– Что у вас есть по нему? – спрашиваю я.

Он протягивает руку, волосатую, пеструю от пигментных пятен, и совершает какой-то магический пасс над своим ассортиментом.

– Поиск – это половина удовольствия, – сообщает он.

На каждом конверте есть сделанная от руки этикетка с кратким описанием товара. Среди вписанных убористым почерком фамилий на метке седьмого конверта в первой стопке есть Т. ЛЭЙН. Я аккуратно снимаю ленту, которой запечатан конверт, и вытряхиваю наружу выпущенную в Йорке газету. Тридцати фунтов информация на хрупких страницах явно не стоит – ноттингемский колумнист нашел выступление Табби в театре «Плэйерс» «веселым», «кружащим голову», журналист из Честера заметил, что «Табби слишком хорош для подмостков, либо же подмостки недостаточно хороши для него, и поэтому впечатление неоднозначное». Проглядывая газету дальше, я замечаю ненароком, что продавец смотрит на меня недовольно, словно я пробудил его от интересного сна.

– Вы покупать что-то будете или просто почитать пришли? – спрашивает он.

– Я, знаете ли, рассчитывал на что-то поинформативнее, – резюмирую я.

– Тогда – ищите и обрящете.

По тону сложно понять, приглашает ли он меня порыться еще в своем хламе или намекает на то, что пора бы мне валить. Я полагаюсь на первое и ищу дальше, хотя глаза уже побаливают от вчитывания в мелкие буквы на бирках. Д. ЛЕНО, Ч. ЧАПЛИН, С. ЛОРЕЛ, Л. ТИЧ… я пытаюсь ускорить процесс, чувствуя себя неуютно под пристальным взглядом продавца, и вдруг – вот оно! – натыкаюсь на газету, помеченную просто ЛЭЙН. В конверте – старый выпуск «Престон Кроникл».

– Вот эта, наверное, пойдет, – отмечаю я.

– Долго же вы копались.

Я отделываюсь вежливым смешком и раскрываю конверт. Газета пахнет затхло даже с учетом своего возраста. Статьи, посвященной Лэйну, на вонючих страницах не наблюдается, и я уже готов спросить об этом продавца, но он опережает меня:

– Здесь, здесь. Вы перелистнули.

Едва я начинаю переворачивать страницы в обратном порядке, кто-то проходит за моей спиной странным шагом, напоминающим «лунную походку» – будто своим действием я поставил кинопленку реальности на обратную перемотку. Идея кажется мне такой забавной, что я чуть не пропускаю нужную страницу снова. Статья занимает всю полосу.

АКТЕР МЮЗИК-ХОЛЛА БЫЛ АРЕСТОВАН,

ЧТОБЫ ОСТАНОВИТЬ ДЕБОШ.

Выступления должны оставаться

в надлежащих рамках.

Согласно статье, по окончании дневного спектакля, имевшего место в первый день 1913 года, комик вывел (или сопроводил) публику на улицу и продолжил представление уже там. Когда некая госпожа Тэлбот начала подражать ему и отказалась прекращать «корчить неподобающие гримасы», ее муж вызвал полицию. Несколько других посетителей мюзик-холла также свидетельствовали, что чувствовали себя вынужденными подражать комику, и обвинили Табби в наведении своего рода гипноза. Судья попросил Лэйна повторить номер в зале суда, но как только свидетели подтвердили, что именно это и видели, всех наблюдателей от общественности пришлось вывести из зала из-за вспышки истерического веселья. Вынесение обвинения послужило причиной юридического спора, и в итоге Лэйна признали технически невиновным – он не произносил речей и не раздавал листовки. Суд ограничился вынесением предупреждения, пояснив, что «улица и подмостки – две разные вещи, которым лучше не сталкиваться». Вскоре после инцидента Лэйн уже покорял Голливуд под своим новым именем. Раздумывая, не судебный ли опыт, несколько абсурдный сам по себе, вдохновил Табби снимать фильмы, я перевернул страницу – и обнаружил еще одну связанную с ним заметку.

ЕСТЬ ЛИ ЧУВСТВО ЮМОРА У НАШИХ СУДЕЙ?

Ранее в этом номере мы упоминали о неудачном судебном преследовании комика Теккерея Лэйна, обвиненного в смутьянстве и дебоширстве. Мистер Лэйн наверняка известен нашим читателем – его сольные выступления заставляли публику, по некоторым отзывам, в прямом смысле «умирать от смеха». Какой бы трагикомичный случай ни произошел, имеет ли смысл втягивать суд в подобные дела? За пределами наших берегов царит анархия, но не стоит путать ее с шоу, доставляющим столь много радости столь многим нашим рабочим? Запрещая выступления мистера Лэйна, власти скорее рискуют сподвигнуть его зрителей на беспорядки. Присутствовавший на разбирательстве репортер нашей газеты отметил, что даже полисмены в зале суда с трудом сдерживали смех, возложив все бремя поддержания надлежащей торжественности церемонии на плечи судьи. Надеемся, что и он позволил себе пару смешков или хотя бы улыбку. Пусть блюстители порядка следят за тем, чтобы комедия оставалась в рамках приличий и хорошего тона, но не стоит лишать ланкастерцев возможности посмеяться от души.

Больше ничего про Лэйна мне найти не удается. Купив газету, я иду к другому столу, чей хозяин откликнулся на призыв леди в шали. Тут громоздятся старинные плакаты в прозрачных тубусах. Несколько плакатов рекламируют выступления Теккерея Лэйна – каждый с новым девизом. БЕЗ КРИКА, БЕЗ ШУМА СМЕЯТЬСЯ ЗАСТАВИТ – ТЕККЕРЕЙ ЛЭЙН, ОН ЗДЕСЬ ВЫСТУПАЕТ. ТИХ, КАК ЦЕРКОВНИК – ВЕСЕЛЬЯ ВИНОВНИК. Кажется, эта рифмочка задела чувства настоящих церковников – потому как на следующих плакатах Лэйн уже был ТИХИЙ, КАК МЫШКА – А СМЕХА С ИЗЛИШКОМ. Дойдя до почти пророческого ТИХ, КАК КАРТИНКА – ВЕСЕЛЫЙ МУЖЧИНКА, я замечаю небывалое: постер был автографирован.

Выцветшая подпись шла наискось из левого угла. Еле заметная пластиковая обертка делала ее почти невидимой. В Табби будто боролись два начала: академически-усердно выведенное Теккерей вдруг сменялось вкривь-вкось накарябанным ЛЭЙН. Я ищу ценник, и хозяин стола наклоняется ко мне, демонстрируя похожий на черепаший панцирь лысый скальп.

– Двадцатка, – говорит он. Очень кстати – ценник старый и затертый.

В наши дни, похоже, Табби уже настолько забыт, что уходил за гроши.

Последним я посещаю киоск с фильмами. Тамошний товар даже не пытается скрыть тот факт, что все записи оцифровывались вручную, в домашних условиях. Простые пластиковые коробочки с DVD-дисками, все пометки сделаны на обычной подрезанной бумаге от руки. Пометки довольно скудные, но мне не потребовалось много времени – в середине уже первой стопки дисков я нахожу коробочку, на которой красуется надпись «ЛЭЙН, 1912». Продавец кивает мне так энергично, что я боюсь, как бы остатки его кустистых бровей, на вид словно поеденных молью, не облетели.

– У вас за спиной! – говорит он.

Я не понимаю поначалу, но потом различаю голос Марка. Он на сцене – там, где когда-то стояли софиты, – машет мне руками, будто передавая некое сообщение.

– Минуточку, Марк! – кричу я и показываю свою находку продавцу. – Что это?

– Это бесячая дивидишка, сэр. Они сейчас в моде.

Надеюсь, «бесячая» – это какая-то шутка, а не описание качества записи.

– Это фильм с Теккереем Лэйном?

– Саймон, он здесь! Саймон!

– Сейчас подойду, Марк!

Долговязый продавец отвечает кивком, и я решаюсь уточнить: – А какой именно?

– Не знаю. Это даже не сам фильм, просто фрагмент.

– Вы оцифровали пленку? Сколько возьмете?

– С вас двадцатка, мистер Ли Шевиц.

Он в открытую проигнорировал первый вопрос, но я настолько удивлен тем обстоятельством, что он назвал меня по имени, что так и застываю с открытым ртом. Наверное, он услышал, как Марк объявил меня, когда мы только-только зашли. Ну да, конечно – сейчас он как раз смотрит на него. Мальчишка выплясывает сарабанду от нетерпения:

– Мне нужно показать тебе! Но она не разрешает!

– Сейчас иду! – расплатившись, я зажимаю диск под мышкой вместе с плакатом и газетой и спешу к Марку. – Что случилось?

Он буквально втаскивает меня на сцену.

– Тут есть комикс с ним!

– С Теккереем Лэйном? Ты уверен?

– Почему ты его так называешь? Он же Табби, просто Табби, – к своему ужасу вижу, что у Марка на глазах появляются слезы. – Его зовут Табби в комиксе.

– Эй, Марк, ты чего? Лэйн – тоже правильно. Он начинал свою карьеру под настоящим именем, а Табби – это псевдоним. Покажешь мне этот комикс?

Марк ворошит кучу журналов, выложенных на столике рядом со стендом.

– Куда он делся? Я же сверху положил! – жалуется он продавщице.

– Мальчик, – усмехается она, – ты скоро выведешь меня из себя.

Пучок ее бесцветных волос затянут так туго, что ее маленькое тонкокожее лицо кажется плотно натянутым на череп – так плотно, что я с трудом представляю, как эта женщина сводит губы вместе.

– Может, я продала его, – говорит она. – А может, его увели, пока ты тут голосил.

Я вижу комиксы с Дэном Лено, Беном Тёрпином и Чарли Линном. Никаких признаков Табби.

– Можете найти? – прошу я продавщицу.

– Это все, что вы хотите сказать?

Может быть, она намекает на то, что мне следует отчитать Марка при ней? Ну уж нет, такой чести я ей не окажу.

– Нет, мне просто нужен этот комикс. Мне и моему сыну, – напираю я.

– Божечки святы, – говорит она укоризненно и достает журнал из-под стола. – Ну вот он, ваш ненаглядный. Я его, между прочим, специально придержала.

Моим глазам является первый выпуск британских комиксов «Кистоунские морячки» – из тех, что шли в старину за полпенни. Под названием идет строка «ВЕСЁЛЫЕ ИСТОРИИ ДЛЯ ЛЮБИТЕЛЕЙ КОМЕДИЙ!»Выпуск от 27 января 1914 года, на первых страницах – два шестипанельных комикса. Один – с Толстячком Арбаклом, другой – «Уморительные байки Табби Теккерея». У Арбакла, кроме субтитров, есть «пузыри» с текстом; у Табби же – только субтитры. Привет, комедии любители, сегодня я в своей обители пеку рождественский пирог – чтоб нарастить еще жирок. Не всё, конечно, получается, и пудинг сливочный кончается, и гости всякие случаются, родня спешит на огонёк. Вот такое вот изворотливое введение в довольно простую историю – Табби в самый канун Нового года обременен парочкой еще более прожорливых, чем он сам, племянников. Они набивают свои улыбающиеся зубастые рты рождественскими объедками, нападают на кондитерскую лавку, подчистую уничтожают семь блюд в ресторане. Десерт добивает их, и на одной из последних панелей они лопаются с огромными подписями «ХЛОП!» и расходящимися в стороны звездочками, уступая место широко улыбающейся роже Табби. Лопнули-хлопнули гости – ой-ой! Табби вам рад, но пора на покой, сообщает строчка субтитров.

Смеяться меня не тянет – совсем не тянет. Юмор, если он тут и есть, настолько архаичен и тяжеловесен, что сейчас уже просто не воспринимается. Я изучаю рисовку – ничего особенного, типичная (чтобы не сказать небрежная – фигуры персонажей будто грубо вырезаны и нашлепнуты на страницу) скетчевая манера той эпохи. Племяннички Табби хоть и меньше ростом, хоть и обряжены в детские комбинезончики – одно лицо с ним самим.

Находка, как бы там ни было, примечательная, и я показываю Марку большой палец:

– Отличная работа, дружище. Ты удостоен звания младшего научного сотрудника. А еще есть с Табби? – этот вопрос я адресую продавщице.

– Только этот. С Табби выходил только этот, один-единственный номер.

– Наверное, не лучшее время для выпуска нового комикса – канун Рождества.

– Тогда вообще все было плохо. Кое-где он даже изымался из продажи – репутация у этого шута была так себе. Маленькие дети боялись его до дрожи. Мне самой снились дурные сны с его участием – еще когда я была в возрасте этого пацаненка.

– А по-моему, Табби здоровский, – протестует Марк.

– Ох уж эти современные дети – самого дьявола не боятся, а? – Она качает головой и с отвращением протягивает комикс. – Мир истосковался по встряскам.

– Сколько? – спрашиваю я. – Ценника нет.

– Пятьдесят – и по рукам.

Цена небольшая для издания почти столетней давности. Я запихиваю товарный чек в кошелек – к другим доказательствам моих расходов – и отдаю комикс Марку.

На остальных столах я не нахожу ничего по своей теме. Одни торговцы удивляются и чешут в затылке, когда я спрашиваю о Теккерее Лэйне, другие и вовсе раздражаются, словно в ответ на то, что я невольно уличил их в невежестве. У самого выхода женщина в шали вручает нам бумажный пакет под наши покупки и напутствует:

– Хорошего дня.

Билетера с кассой снаружи почему-то не оказалось, и Марк хмыкает:

– Да ну! Если бы мы пришли позже – могли бы и не платить за вход.

Даже стол и стул пропали. Я чувствую себя несколько странно – запястья покалывают, когда холодный свет солнца касается печати на руке. Человек с двумя большими плакатами, свернутыми в трубки, выходит из дверей театра сразу следом за нами, и я, непонятно зачем, спрашиваю:

– У вас есть штамп?

– Почта через дорогу, приятель.

У него на запястье – ни следа чернил, и это видно.

Но, может статься, он продавец или один из организаторов.

Хотя я не помню, чтобы заметил хоть кого-нибудь внутри с такой отметкой. Так, спрашивается, зачем ее поставили мне?

– Зато у тебя такого нет, – сообщает Марк удаляющейся спине мужчины с плакатами – и с энтузиазмом демонстрирует запястье.

Расплывшаяся, чуть смазанная ухмылка клоуна почему-то вселяет в меня какое-то неизъяснимое, практически не облекаемое в слова чувство, и я, сам не знаю почему, поскорее хватаю Марка за руку:

– Пошли домой. Посмотрим, что за киношка с Табби нам перепала.