Глава 24

– Ваня, – кокетливо произнесла Николетта, – познакомь же нас со своей дамой.

– Друзья зовут меня Мотя, – улыбнулась Матрена.

Маменька поджала губы.

– Очень мило, деточка. Прелестное платье. Бархат великолепно подчеркивает ваши пышные формы и э… э…

– И бижутерия к наряду прекрасно подходит, – выпустила змеиное жало Анна, – вот только, на мой взгляд, эрзац-сапфиры слегка великоваты.

– Ну для фальшивых камней они очень милы, – нежно проворковала Николетта. – Как считаешь, Кока?

– Никки, дорогая, – завела заклятая подружка мадам Адилье, – молодой девушке позволительно повесить на шею стекляшки даже вечером.

– Боже! – всплеснула руками мать Генри. – Кока! Что ты говоришь! Это нонсенс! Суаре предполагает блеск лучших камней.

– Анетт, солнце мое, откуда у малышки деньги на бриллианты, как у тебя на шее? Ах, они прелестны!

Мамашка Генри расплылась в улыбке.

– Кока, так мило, что ты похвалила мелкий пустячок, который мой муж Густав подарил мне просто так. Без повода. Мы с ним поехали в Париж, вышли из отеля «Хайатт» на Рю де ла Пэ. Побрели тихим шагом, и вдруг Густав затащил меня в лавчонку и там купил эту ерунду. Пустячок, а приятно. Словно букетик фиалок от супруга получила невзначай. Или шоколадку!

Подруга Генри потянулась к блюду с пирожными, но я, специально севший рядом с ней, был настороже и быстро шепнул:

– Нет. Не брать. Похвалить сладкое.

– Эклеры аппетитно выглядят, – живо сказала Мотя.

Я сделал быстрый жест рукой.

– Не откажитесь попробовать.

Матрена взглянула на меня.

– Теперь о диете, – шепнул я сквозь зубы.

– Теперь о диете, – повторила девушка.

Я кашлянул. Мотя оказалась не такой уж сообразительной, надо спасать положение.

– Ах, Матрена, понимаю, вы тоже пали жертвой моды на ограничение в питании. Но, думаю, красивой женщине, такой, как вы, нет необходимости подсчитывать калории.

Подошедший ко мне официант слегка наклонился.

– Дама хочет эклер, – произнес я.

– Спасибо, – проворковала возлюбленная Генри, взяв из рук официанта тарелку.

Я скрипнул зубами. Трудно объяснить человеку за час все тонкости этикета. Лично меня муштровали с детства, и то я подчас путаю нож для груши с тем, которым полагается резать банан. Чего уж тут ждать от Матрены, которой мы с Генри наспех попытались кое-что рассказать. Но разве можно предусмотреть все ситуации? Лакея не благодарят, посуду у него не берут. Необходимо опять спасать положение.

Я шутливо прикрыл рукой голову.

– Дорогая! Понимаю! Вы впали в гнев из-за моей не очень удачной шутки про диету. До такой степени рассердились, что, язвительно сказав мне спасибо, в порыве бурных эмоций выхватили тарелку у прислуги… Умоляю, не кидайте в вашего покорного слугу Подушкина эклер! Я готов встать на колени!

Быстро произнеся речь, я взял у Матрены тарелку, поставил ее на столик, подал Моте вилку и промурлыкал:

– Чтобы я чувствовал себя прощенным, съешьте пирожное.

Девушка схватила двузубец, воткнула в трубочку из заварного теста, подняла ее, откусила немалый кусок и начала азартно жевать.

– О-о-о! – простонал я. – Кока! Ну что за хулиганка, она меня теперь эпатирует дурными манерами! Не пользуется ножом для гато.

Подружка маменьки потрепала меня ладошкой по щеке.

– Вава! Сам виноват! Почему твоя дама вечером в бижу? Отчего ты не купил ей хоть замухрышистое колье? Обидно сидеть со стекляшкой на шее, когда вокруг дамы в украшениях с историей. Вот у Анны эгрет, который на аукционе продала графиня Орлова, ему много лет, он видел еще балы Наполеона.

Мать Генри поправила украшение, прикрепленное к волосам, торчащее из него большое перо затряслось.

– Ах, Кока! У тебя глаз – рентген!

– Не люблю штучки в локоны втыкать, – тут же пнула старую знакомую маменька, – они старческие, нафталиновые. Мне такие пока не по возрасту. Анетта, ты насколько старше меня?

– Никки, – рассмеялась мать Генри, – похоже, в России так и не сделали пока хороших таблеток от болезней! Хочешь, пришлю тебе замечательное лекарство, которое пьет моя стодвадцатипятилетняя свекровь? Она тоже, как и ты, память потеряла, но препарат поставил ее на ноги. Душа моя, я моложе тебя на пять десятков лет. Недавно справила тридцатилетие!

Я искоса глянул на Генри. «Малыш» сидел с самым спокойным видом. Моя маменька сжала губы в нитку.

– Анетта, заинька, ты уже работала уборщицей у композитора Свистунова, своего первого мужа, которого отбила у законной жены, а я училась в третьем классе, каталась в отцовском имении на пони…

– Солнышко! Откуда в советской семье взялся пони? – подал голос Алексей Юрьевич, старинный приятель всего этого букета прекрасных дам со змеиным менталитетом.

– Леша! Я вспоминаю детство, которое прошло в родительском доме, – снисходительно пояснила Николетта. – Ах! Милое время! Крепостные девки летом под окнами поют! Папенька в карете!

Глаза Моти округлились.

– Сколько вам лет, госпожа Адилье?

Я незаметно ущипнул любимую женщину Генри за бок. Но поздно. Вопрос уже прогремел.

– Деточка, – снисходительно заметила Николетта, – увы и ах! Время не останавливает бег! Мне вот-вот исполнится тридцать!

Матрена вытаращила глаза.

– Но крепостное право отменили в тысяча восемьсот шестьдесят первом году. И Ване, ему… э… не тридцать, а больше. Так вы приемная мама Ивана Павловича?

Генри издал сдавленный смешок, я опять безжалостно ущипнул девицу, но та снова не обратила внимания на мои старания.

– Отвратительно запоминаю цифры, но про крепостное право отлично помню, потому что…

– Девочки, – резво перебил болтушку Алексей Юрьевич, – вы ошибаетесь, у Мусеньки настоящие камушки. Старинная брильяшечка. И сапфирики ей под стать. Матруся, полагаю, колье эдак века восемнадцатого? Платье вроде винтаж Ив Сен-Лоран, из его первых коллекций. Шарман, Мусенька, истинный шарман.

– …потому что прапрабабушка Фанни постоянно мне рассказывала, как их крестьяне плакали и свободы не хотели. Вопили: «Барыня, не бросайте нас, погибнем мы, неразумные, без вашего господского присмотра». А кучер Софрон с моими прапрапредками все богатство закопал, когда коммунисты наше имение жечь пришли, поэтому семья в эмиграции не нуждалась, – на одном дыхании выпалила Мотя, – у нас всегда были самоотверженные слуги.