Евгения Крич
Мишины вещи

Где-то месяц спустя я получила посылку от твоей жены. На картонной коробке фломастером было написано: «Мишины вещи». Вещей было немного: старый альбом Элтона Джона Goodbye Yellow Brick Road, советский фотоаппарат «Зенит-19» с электромеханическим затвором, две книги Ричарда Баха – «Иллюзии» и «Мост через вечность», «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса, несколько аудиокассет с любительскими записями, англо-русский словарь и самоучитель испанского языка. Прилагалось письмо твоей благоверной, написанное почерком аккуратным и изящным, как она сама. Все твои жены были красавицы и умницы. Особенно та, что обобрала тебя как липку и выставила за дверь. Ты тогда появился у нас на пороге с чемоданом, и я была готова простить ей все годы без тебя за то время, что ты был рядом. Но последняя твоя красавица и умница мне действительно нравилась. Хотя бы потому, что ты для нее был всерьез.

«Высылаю тебе Мишины вещи. Пусть они будут у тебя. Несколько его любимых книг, ну, и по мелочам».

У «Зенита» специфический запах кожаного футляра. Счетчик кадров остановился на тридцати пяти. Оставался последний. Жаль, нет возможности проявить и зацифровать эту пленку. Когда-нибудь, может быть. Не сейчас.

Набор книг меня порядком удивил. Я открыла «Иллюзии». Первое издание, Дэл Паблишинг тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, в черной обложке с белым пером. Я, как и ты, по возможности предпочитаю оригинал, пусть и со словарем. Странное дело, мы увлекались одними и теми же авторами и никогда их не обсуждали. Пометки на полях карандашом. Знаки препинания – вопросительный, восклицательный, многоточие… Какое совпадение, нас обоих волновали слова мессии из штата Индиана. «Мы все. Свободны поступать. Так, как мы того захотим». На твоих полях восклицательный, на моих вопросительный. Вот оно как… Ты считал себя убежденным атеистом и учил меня не верить ни во что, кроме своих сил. Я срывала голос, доказывая, что сила – в признании собственной слабости, и бросала трубку. Теперь ты лучше меня знаешь, каков расклад на самом деле.

«Есть несколько альбомов со старыми фотографиями, пачка негативов и твои письма. Дай мне знать, что с ними делать», – продолжала твоя жена.

Надо же, ты их сохранил. Не ожидала от тебя такой сентиментальности.

«Приезжай, если сможешь». Бедная девочка. Мы с ней почти одногодки, но суть не в возрасте.

Мой банковский счет пуст. Скребусь по карманам, заначкам, вытряхиваю из копилок, занимаю у тех, кто еще дает в долг, и отправляю ей, за вычетом на бензин и сигареты. Ты учил меня иметь дела только с профессионалами. Мой адвокат был наипрофессиональнейший профессионал. Среди членов своей адвокатской коллегии он считался самым главным членом. Правда, его расценки посадили меня на прочную мель. И даже этот гигант юриспруденции не смог переправить меня через границу. Я не приехала ни тогда, ни потом. Представители городской администрации, доценты всевозможных кафедр, все твои красавицы и умницы, родственники, с которыми ты не общался последние двадцать лет, твои читатели, почитатели, враги и завистники, многочисленные ученики и студенты – там были все, кроме меня. Речи, где пафосные, где трогательные. Слезы, какие искренние, какие за компанию. Безвременно, безнадежно, бесповоротно… и другие «без», без которых не обходятся подобные мероприятия.

«Необходимо попрощаться для того, чтобы встретиться вновь». Подчеркнуто в твоей книге. Зачеркнуто у меня. Я с тобой не прощалась. Может быть, поэтому мне временами казалось, что я все еще могу тебе позвонить. «Есть вещи, которые невозможно уничтожить, как бы сильно мы ни верили в смерть».

Жизнь в разных странах обуславливает характер общения. Но даже когда мы встречались, мы так и не могли перейти тот мост, который делает людей близкими. И, разрушая малейшие иллюзии, которые могли бы возникнуть с обеих сторон, я продолжала называть тебя на «вы» и никогда не звонила первой.

– Здравствуй, моя хорошая.

– И вам не хворать, Михал Семеныч.

Дважды я нарушила свое правило. Как-то ты пропал надолго. Даже не писал. Боялся, наверное, что я свалюсь тебе на голову без предупреждения и разобью ореол совершенной личности, который ты вокруг себя создал. Тоже мне, нашел чего бояться.

– Здорово, Михал Семеныч. Хватит шифроваться, вас вычислили и сдали.

На другом конце провода повисло неловкое молчание.

– Прости, моя хорошая, я не звонил, закрутился, так получилось.

– Плохо врете, Михал Семеныч. Но я не собираюсь читать вам морали, а хочу пожелать счастья в личной жизни, ну и всего, что там в таких случаях желают.

– Есть вещи, которых ты не знаешь.

– Неужели? Она что же, младше меня? Ну вы даете, парниша. Вы с этим делом поосторожней, оно уголовно наказуемо.

– Как ты узнала?

– Интуиция. Привет Фрейду и Юнгу. Да ладно вам, ничего нет плохого в том, чтобы теорию общественных взаимоотношений, которую вы преподаете, закреплять непосредственно, практикой тесного контакта. У меня, кстати, препод тоже симпотный.

– Прекрати, пожалуйста.

– Все, все, умолкаю и освобождаю эфир. Правда, я действительно за вас рада. Только, пожалуйста, не портите девочке жизнь. И женитесь, блин, уже.

В какой бы уголок планеты тебя ни заносило, ты всегда звонил в день моего рождения. Это был своего рода ритуал, точка отчета в системе координат и в то же время очередная «галочка» в списке дел, которые забудутся, если не записать. Ты никогда не забывал, кроме последнего раза. Мне исполнялся двадцать один год. Я была совершенно одна в чужой стране, по законом которой мне теперь официально разрешалось пить алкоголь. Как будто до этого я спрашивала у кого-то разрешения. Я просидела весь вечер у телефона, рассматривая через прозрачное стекло почти пустого бутыля стены моего съемного полуподвала. «Мы все обманщики. Мы все стараемся казаться теми, кто мы не есть на самом деле». Галочка на твоих полях. Моя книга сменила нескольких хозяев, и у нее отсутствует эта страница. Возможно, тебя одолели форс-мажоры, и ты просто не смог. Значит, ты позвонишь завтра или через неделю. Но ты не позвонил. Я твердо решила отплатить тебе тем же.

Ты дни рождения не праздновал. Более того, не очень любил, когда тебе о них напоминали. Тем не менее я знала – ты будешь ждать, поэтому решила не звонить. Но не выдержала. Гордость разрушает веру, а я все-таки верила, что тебе не все равно.

– Наше вам с кисточкой, Михал Семеныч.

– Здравствуй, моя хорошая.

Упреки – это не по моей части. Кто кому и когда не позвонил – не важно. Кто кого и когда недолюбил, недопонял, недослышал – тоже мелочи жизни. Проехали.

– Поздравляю и все такое. Надеюсь, у вас все пучком.

– Послушай. Мы же взрослые умные люди. Может, хватит уже мне выкать?

– Да запросто, – отвечаю я, – как только выпьем на брудершафт.

– Ты же знаешь, я не пью.

– Зато я пью, курю и много чего еще. Продолжать?

– Не надо. Лучше перезвони, когда протрезвеешь.

Перестать называть тебя на «вы», это перешагнуть ту черту, которая нас разделяет. Простить можно только того, кто чувствует себя виноватым, – не наш с тобой случай. Я не перезвонила. Это был последний раз, когда мы разговаривали. Через несколько месяцев я получила по почте посылку с твоими вещами.

Мне тебя всегда не хватало. Но после – не хватало еще больше. Когда было совсем плохо, грузила себя до хребетного хруста самыми тяжелыми проектами. Это ты научил меня лечить тоску работой. С каждым годом я становлюсь ближе к тебе, и меня пугает мысль о том, что будет, когда мы сравняемся. Одиночество – это неизлечимая болезнь, передающаяся по наследству. С тобой мне было не страшно – мы болели вместе, пусть и по разные стороны океана.

При очередном переезде, разгребая на чердаке обломки давних сантиментов, я обнаружила коробку с надписью «Мишины вещи». Расчехляю «Зенит». Аккумуляторы, конечно же, сели. Машинально взвожу затвор – надо же, он все еще работает – и отбиваю последний, тридцать шестой кадр. Затем отключаю механизм затвора и кручу рукоять перемотки до щелчка. Открываю крышку фотоаппарата, и обнуляю счетчик кадров. Теперь я могу проявить пленку, вопрос только, хочу ли я этого. В этой же коробке лежат твои письма (да, я тоже сохранила) и моя старая записная книжка в кожаном переплете, своего рода символ ушедшей эпохи, когда номера телефонов записывали на бумагу, а не вбивали в память электронного гаджета.

Прикосновение к этому пережитку прошлого вызывает щемящую грусть. Листаю страницы, окунаясь в давно исчезнувший мир неподдерживаемых связей и разорванных уз. Взгляд касается набора цифр с инициалами М.С., и сердце колет льдинкой.

Местный номер. Когда-то ты зарегистрировал его здесь, чтобы я могла звонить тебе, когда захочу, не тратясь на международную связь. В те годы разговоры с заграницей стоили очень дорого. Но я тогда не оценила этот жест. Мы мало разговаривали. Мы были готовы изображать из себя кого угодно, лишь бы не звонить друг другу затем, чтобы просто поговорить.

Сколько раз мне потом снилось, что я отматываю назад пленку. Что я нахожу тебя через взломанные секретные базы данных и с каждым гудком проделываю еще один шаг навстречу, чтобы сказать тебе: «Есть, черт возьми, вещи, которых ты не знаешь!» Три восклицательных знака на полях идентичных экземпляров книги, вышедшей еще до моего рождения. Пробираюсь сквозь карандашные пометки на страницах книг, которые мы никогда не обсуждали, пытаюсь вырваться из цепких лап сна, тянусь к телефону и с ужасом понимаю, что опоздала на целую вечность.

Так бывает, когда спишь наяву: прежде, чем успеваешь вспомнить себя и определить свое местонахождение в реальности, твое тело безотчетно следует необъяснимому импульсу. На долю секунды я выронила годы одиночества из своей памяти. Ведь это же так просто – набрать телефонный номер и преодолеть расстояния, мнимые и реальные. Чувствую, как к левому плечу подкатывает волна, и жду, когда механический голос скажет, что абонент безвременно недоступен. Но вместо голоса слышу длинные гудки, как будто там, на другом конце вселенной, не берут трубку. Хватаюсь за ноутбук и впечатываю набор символов. Это раньше я платила акулам юриспруденции. Сегодня ты мог бы мной гордиться. Я профессионал, и акулы платят мне. Времена поменялись. Те, у кого раньше были проблемы с законом, теперь этот закон представляют. Если раньше с хакерами боролись, то теперь им предлагают зарплату. Я не исключение. На каждую базу данных есть свой код доступа, и любая информация для меня всего лишь рабочий материал. Пробиваю по базовым станциям. Запускаю прогу. Что за чертовщина? Номер не зарегистрирован. Его просто нет.

Взываю к связям из крутого ведомства.

– Пробей номер. Срочно. Вопрос жизненно важный. На кого зарегистрирован, кем оплачивается, входящие, выходящие. Нет, не знаю, что за аппарат. Нет, никуда не вляпалась, все нормально. А через спутник запеленговать можно? Еще раз, на кого записан? Записан на меня и проплачен? Надолго? Ладно, отбой.

Набираю номер еще раз. С каждым гудком чувствую, как волна перекатывается в предплечье, медленно движется по венам и замирает вечностью в ладони. Спиной упираюсь в бетонную гладь стены и скольжу по ней вниз. Наконец в трубке раздается щелчок, и сквозь гул ударов собственного сердца я слышу знакомый голос:

– Здравствуй, моя хорошая. Мне кажется, пришло время перейти на «ты».

Я разжимаю ладонь, и вечность, падая, разбивается на осколки.

– Здравствуй, папа.