Мертвая рука тебя любит

«Мертвая рука» началась как шутка. Точнее, Джек купился на подначку. Ему бы быть поосторожней, но в те времена он курил слишком много дури и перебирал с некачественным бухлом, так что, можно сказать, не полностью за себя отвечал. Это несправедливо, что его призвали к ответственности. Это несправедливо, что он теперь связан условиями того чертова договора. Этот договор словно кандалы у него на ногах.

И ему никогда не освободиться, ведь договор действует бесконечно. Надо было указать дату окончания – как срок годности на пакете молока, на стакане йогурта, на банке с майонезом. Но что он тогда знал о договорах?! Ему было двадцать два года.

И он нуждался в деньгах.

И деньги-то были мизерные. Чрезвычайно невыгодная для него сделка. Его просто поимели. Как эти трое умудрились им попользоваться? Причем теперь они не соглашаются, что это нечестно. Просто ссылаются на этот чертов договор, на котором стоят подписи, в том числе его подпись – не оспоришь. И ему остается только стиснуть зубы и выкладывать денежки. Сначала он отказывался платить, но Ирена обзавелась адвокатом; теперь они все трое облеплены адвокатами, как собака блохами. Ирена могла бы и сжалиться над ним, ведь когда-то они были близки, но у нее сердце из асфальта – с каждым годом все жестче и суше под палящими солнечными лучами. Деньги ее погубили.

Его деньги, ведь именно благодаря ему Ирена и другие двое теперь могут позволить себе этих самых адвокатов. По высшему разряду, не хуже, чем у него самого; хотя свара между адвокатами Джеку совершенно не нужна. Когда гиены дерутся за еду, жертвой всегда становится клиент: из него вырывают зубами куски, обгрызают, словно он попал в мешок с хорьками, с крысами, с пираньями, и в итоге остается лишь обрывок, клочок кожи, кусок ногтя.

Так что он вынужден раскошеливаться – десятилетие за десятилетием, поскольку, как ему указали (совершенно справедливо), в суде у него не будет ни единого шанса. Он ведь подписал тот адский договор. Красной, горячей кровью.

Когда они подписывали договор, все четверо были студентами. Не сказать, чтобы совсем нищими – иначе они не получали бы так называемого высшего образования, а ремонтировали дороги, потрескавшиеся от зимних холодов, или обугливали гамбургеры в фастфуде за минимальную зарплату, или отсасывали у клиентов в дешевых барах, воняющих блевотиной (во всяком случае, Ирена). Нищими они не были, но лишних денег у них тоже не водилось. Они кое-как перебивались летними подработками, выпрашивали займы у родственников-скряг или (как Ирена) получали скудную стипендию.

Познакомились они в студенческой пивной, где разливное пиво стоило десять центов за кружку, – там подобралась кучка завсегдатаев, которые приходили острить, жаловаться и хвастаться. Только не Ирена, она таким никогда не занималась. Зато она, как общая мамочка, расплачивалась по счету, если все остальные сильно набирались и забывали, где у них лежат деньги, или вообще хитрили и приходили без денег – впрочем, она потом обязательно выбивала долг из должника. Они четверо открыли, что их роднит желание поменьше платить за жилье, и вот сняли дом вместе – прямо рядом с университетом.

То было в начале шестидесятых, когда студенты еще могли себе позволить снять дом в районе университета, хотя бы даже и узкий, с остроконечной крышей, трехэтажный, душный летом и промороженный зимой, запущенный, воняющий мочой, с отстающими обоями, кривыми полами, лязгающими батареями, кишащий крысами и тараканами типовой викторианский дом красного кирпича в ряду таких же. Лишь гораздо позже эти дома были объявлены архитектурными памятниками – теперь, чтобы купить такой, придется продать почку; и они обвешаны мемориальными табличками, этим занимаются разные дебилы, которым делать больше нефиг, кроме как развешивать мемориальные таблички на безобразно дорогой, вылизанной, навороченной недвижимости.

Его собственный дом – тот, в котором был подписан злополучный контракт, – тоже обзавелся табличкой. На ней написано – сюрприз! – что он, Джек, когда-то жил в этом доме. Джек как бы и сам знает, что он тут раньше жил, и в напоминаниях не нуждается. Ему совершенно ни к чему читать собственное имя, «Джек Дейс, 1963–1964», как будто он прожил на свете только один год, и все, что ниже мелким шрифтом: «В этом доме был создан шедевр мировой литературы в жанре хоррора «Мертвая рука тебя любит»».

При виде эмалированной овальной бело-синей таблички Джеку хочется закричать: «Я не идиот! Я все это и так знаю!» Ему хочется забыть про табличку, вообще всю эту историю забыть как можно прочней, но он не может – словно прикован за ногу к этому дому. Он приходит сюда полюбоваться каждый раз, когда оказывается в городе – когда идет очередной кинофестиваль, литературный фестиваль, комикс-конвент, шабаш любителей ужастиков или еще что-нибудь такое. С одной стороны, табличка напоминает ему о том, каким дураком он был, что подписал договор; с другой стороны, он самым жалким образом тешит свое тщеславие, перечитывая слова «шедевр мировой литературы в жанре хоррора». Он как будто слегка двинулся на этой табличке. Впрочем, она отдает дань самому большому достижению его жизни. Уж какое есть.

Может, и на могиле у него напишут: «Шедевр мировой литературы в жанре хоррора «Мертвая рука тебя любит»». Может быть, нимфетки-фанатки с глазами, подведенными по-готски, с татуированными на шее швами, как у Франкенштейна, с пунктиром на запястьях, помеченным «Линия разреза», будут посещать его могилу, оставляя на ней иссохшие розы и выбеленные куриные кости. Ему такое уже присылают по почте, а ведь он даже еще не умер.

Иногда поклонницы преследуют его на разных мероприятиях – на дискуссионных панелях, куда его приглашают ради нудных рассуждений о подлинной ценности «определенных жанров», на ретроспективных показах фильмов, вдохновленных его литературным шедевром – одеваются в рваные саваны, красят лица в трупно-зеленый цвет, подносят конверты с собственными фотографиями в голом виде и/или с черной веревкой на шее и высунутым языком, и/или пакетики с пучками собственных лобковых волос и предлагают сделать ему потрясающий минет вставной вампирской челюстью. Это возбуждает, но также и отпугивает, и он еще ни на одно из таких предложений не согласился. От других предложений он, впрочем, не отказывался. Как тут устоять?

Впрочем, это всегда рискованно – для его самолюбия. Вдруг он окажется не гигантом в койке (точнее, поскольку этих девиц возбуждает умеренный дискомфорт, – на полу, у стены, на кресле с веревками и цепями)? Вдруг очередная девица скажет, поправляя кожаную сбрую, натягивая чулки в виде паутины и подновляя гримом гноящиеся язвы перед зеркалом в ванной: «Я тебя как-то по-другому представляла»? Да, такое случалось, ведь годы над ним очень даже властны и его разнообразие прискучивает.

«Ты мне все страдание испортил» – даже такое они иногда ляпают. Хуже всего, что это говорится всерьез. Они дуются. Обвиняют его. Отказывают в праве на существование. Так что лучше держаться от них подальше, пусть поклоняются его порочным сатанинским чарам издалека. Кстати, эти девицы непрерывно молодеют, и Джеку все трудней поддерживать с ними разговор, когда требуется. Он не понимает половины всего, что исходит у них изо рта (когда это не высунутый язык, а что-то членораздельное). У них даже словарь другой. Иногда Джеку кажется, что он проспал сто лет под землей.

Кто бы предсказал ему такой странный успех? В те давние годы, когда все, кто его знал (включая его самого), считали его ни к чему не годным бездельником? «Мертвая рука тебя любит» была плодом внезапного вдохновения, неожиданного визита какой-то пошлой, морально неустойчивой, потасканной музы; ведь Джек написал книгу практически в один присест, а не так, как обычно работал – то начнет, то застрянет, то скомкает страницу и швырнет в корзинку для бумаг, то погрузится в летаргию или уныние, которые обычно и мешали ему что-либо написать. На этот раз он садился и печатал – по девять-десять страниц в день, на старом «ремингтоне», подвернувшемся по случаю в закладной лавке. Как странно теперь вспоминать пишущие машинки – застревающие рычажки, перекрученные ленты, испачканные копиркой пальцы. Вся книга родилась, кажется, за три недели. Точно не больше месяца.

Конечно, он не знал, что это будет «шедевр мировой литературы в жанре хоррора». Ему не пришло бы в голову сбежать по лестнице на два этажа вниз, ворваться на кухню и заорать: «Я только что написал шедевр мировой литературы в жанре хоррора!» Да если бы и заорал, другие трое над ним только посмеялись бы, сидя за столом с покрытием «формика», попивая растворимый кофе и поедая бледные запеканки авторства Ирены с большим количеством риса, лапши, лука, грибного супа из консервных банок и тунца из них же – поскольку все это дешево и в то же время питательно. Разумная экономия была ее коньком.

Четверо обитателей дома складывали деньги на продукты на неделю в обеденную копилку, банку для печенья в форме свиньи. Ирена клала меньше денег, поскольку готовила на всех. Готовила, ходила в магазин за продуктами, платила по счетам за свет и отопление – ей это нравилось. Когда-то женщинам нравились подобные занятия, и мужчин это устраивало. Джек и сам не возражал, когда Ирена кудахтала над ним и говорила, что ему нужно больше есть. У них был уговор, что остальные трое, в том числе Джек, моют посуду после еды, но Джек не мог бы, положа руку на сердце, сказать, что это происходило регулярно. Во всяком случае, с ним.

Перед тем как приступить к готовке, Ирена надевала фартук. На нем была аппликация, изображающая пирог, и надо сказать, что фартук Ирене шел – в частности, потому, что завязывался на талии, и тогда было видно, что у Ирены, собственно говоря, есть талия. Обычно ее скрывали многослойные толстые вязаные или тканые одежды, защищавшие Ирену от холода. Темно-серые или черные, словно она монахиня в миру.

Поскольку у Ирены появлялась талия, становилось также заметно, что у нее есть попа и вполне существенная грудь, и Джек поневоле воображал, как она выглядела бы, если бы снять с нее все эти прочные, жесткие одеяния и даже фартук. И распустить волосы, светлые волосы, которые она скручивала узлом на затылке. Она была бы восхитительной и аппетитной, пухленькой и податливой; пассивно манящей, словно теплая грелка телесного цвета, укутанная в чехол из розового бархата. Она провела Джека, обманула: он думал, что сердце у нее мягкое, как набитая пухом подушка. Он ее идеализировал. Вот же лох!

Короче, если бы он тогда явился на кухню, пропахшую запеканкой из лапши и рыбных консервов, и заявил, что только что написал шедевр мировой литературы в жанре хоррора, те трое лишь посмеялись бы над ним – тогда они не принимали его всерьез, и сейчас не принимают.

Джек жил на верхнем этаже. На чердаке. Это была самая плохая комната в доме. Раскаленная летом и стылая зимой. Туда поднимались все испарения дома – кухонный чад, вонь грязных носков с нижних этажей, смрад сортира. Все эти запахи кочевали снизу вверх. Джек ничем не мог компенсировать несправедливое распределение жары и холода, разве что с удвоенной силой топать ногами; но этим он беспокоил бы только Ирену, чья комната была прямо под ним, а ее он злить не хотел, поскольку намеревался пробраться к ней в трусы.

Трусы у нее были черные, как Джек в конце концов выяснил. Тогда он думал, что черное белье – это сексуально, даже где-то порочно, как откровенные фотографии в бульварных журнальчиках про полицейских и преступников. В жизни ему до того попадалось только белое и розовое нижнее белье, такое носили девушки, с которыми он встречался в школе; впрочем, ему и эти-то не удавалось толком разглядеть, поскольку с девушками он обжимался в припаркованных машинах, а там было, к сожалению, темно. Много лет спустя до него дошло, что Ирена предпочитала черное белье не для сексапильности, а из практических соображений: ее черные трусы были предельно прагматичны, без кружев, без прорезей и прочих завлекалочек; их покупали не для того, чтобы демонстрировать плоть, а лишь для того, чтобы скрыть грязь и сэкономить гроши на стирке.

Потом Джек шутил про себя, что заниматься любовью с Иреной – все равно что с чугунной вафельницей. Но это было уже потом, когда последующие события исказили его ретроспективный взгляд и заковали ее в броню.

Ирена не одна жила на втором этаже. Там обитал и Джаффри, отчего Джека порой обуревала мрачная ревность – ведь Джаффри ничего не стоило разуться, оставшись в вонючих шерстяных носках, и бесшумно проскользнуть по коридору к двери Ирены, капая слюнями и дрожа от похоти, пока Джек в своей каморке на чердаке был мертв для всего остального мира. Но комната Джаффри находилась над кухней – позднейшей пристройкой к дому, крытой рубероидом, щелястой и насквозь пропитавшейся жиром, так что Джек не мог досадить Джаффри, топая у него над головой.

Третий жилец, Род, тоже был неуязвим для топанья, и его Джек тоже подозревал в подбивании клиньев к Ирене. Род занимал комнату на первом этаже, бывшую столовую. Они заколотили двойные двери с матовыми стеклами между комнатой Рода и бывшей гостиной. Гостиная теперь выглядела как притон курильщиков опиума, хотя никакого опиума у них не было – нечистые бордовые подушки, бурый ковер оттенка собачьей блевотины с инкрустацией из втоптанных в него картофельных чипсов и орехов, и сломанное кресло, от которого приторно воняло портвейном «Старый моряк» – любимым за дешевизну напитком захожих студентов-философов.

В этой гостиной они проводили время, устраивали вечеринки, – впрочем, места в гостиной не хватало, и вечеринки выплескивались в узкий коридор, вверх по лестнице и на кухню. Гости разбивались на две группы – любители дури и любители бухла. Любители дури еще не называли себя хиппи, поскольку никаких хиппи на свете еще не было, – но это были предвестники будущего, обтрепанные, застенчивые квазибитники, отвисавшие с джазистами и перенимавшие у них всяческие пороки, свойственные маргиналам. В такие дни Джек Дейс, ныне увековеченный табличкой почтенный автор всемирного шедевра литературы в жанре хоррора, был очень рад, что его комната находится на самом верху, вдали от веселящейся толпы и запахов алкоголя, разнообразного дыма, а иногда и рвоты, поскольку некоторые не знают своей нормы.

Раз у Джека была отдельная комната на самом верху, он мог предложить временное убежище какой-нибудь прекрасной, утомленной жизнью светской утонченной девице в черной водолазке и с сильно подведенными глазами. Он мог бы заманить ее по лестнице в свой заваленный газетами будуар, на кровать с индийским покрывалом, обещая беседу о литературном ремесле, о муках и конвульсиях творчества, о писательской честности, о соблазне продаться, о благородном сопротивлении этому соблазну и так далее. Обещание формулировалось с ноткой иронии – чтобы девица вдруг не подумала, что он самоуверенный надутый индюк. Впрочем, он как раз и был самоуверенным надутым индюком – в этом возрасте нельзя иначе, а то никогда не наберешься мужества сползти с постели утром и затем в течение двенадцати часов кое-как поддерживать в себе веру в свои мнимые таланты.

Но на деле ему ни разу не удалось залучить к себе такую девицу – а если бы удалось, это закрыло бы ему путь к Ирене, которая подавала едва заметные знаки, что, может быть, ну вдруг, у них что-нибудь получится. Ирена не пила и не курила, только подтирала по всему дому за пьющими и курящими, мысленно отмечала, кто что делает и с кем именно, и наутро все это помнила. Она никогда не рассказывала об увиденном, дальше нее это не шло, но по ее умолчаниям можно было кое-что понять.

После того как «Мертвая рука» вышла и получила всеобщее признание – нет, не так, подобные книги не получают всеобщего признания, или, во всяком случае, тогда не получали, это случилось лишь гораздо позже, когда «подобные жанры» десантировались с моря, захватили плацдарм и в конце концов отвоевали мыс на побережье респектабельной литературы, – ну, значит, когда по книге сделали фильм, Джеку стало гораздо проще заманивать девиц. У него появилась репутация – за неимением лучшего, репутация коммерчески успешного писателя, чьи книги выходят массовым тиражом в мягкой обложке с большими выпуклыми золотыми буквами. Проповедовать чистоту искусства и непродажность писателя он после этого уже не мог, зато многих девиц привлекала чернуха – во всяком случае, они так говорили. Даже до того, как появились готы. Возможно, его книга напоминала этим девицам об их внутренней жизни. Впрочем, возможно, они просто надеялись, что он пропихнет их сниматься в кино.

Ах, Джек, Джек, говорит он себе, разглядывая в зеркало мешки под глазами, ощупывая проплешину на затылке и втягивая живот – хотя это получается лишь ненадолго. Какой ты идиот. Как ты одинок. Ах, Джек, прошла пора, когда ты ходил гулять на речку. Где твоя, когда-то большая и крепкая, свечка? И куда делся твой дар – толкать телеги мочалкам? Когда-то ты был такой самоуверенный. Такой доверчивый. Такой молодой.

Договор родился в неприятной ситуации. На дворе стоял конец марта, на газонах лежал кучами серый пористый тающий снег, воздух был холодный и мокрый, а атмосфера в доме – напряженная. Трое соседей Джека сидели за столом на кухне – стол на железных ногах, столешница из «формики», красная с жемчужными разводами – и жевали остатки от ужина: Ирена обычно подавала их назавтра на обед, так как не любила выбрасывать еду. А Джек к обеду проспал, и неудивительно: накануне случилась очередная вечеринка, необычно мерзкая и нудная. С подачи Джаффри, считавшего себя крупным специалистом по заумным иностранным писателям, заговорили про Ницше и Камю, так что Джеку не повезло – все, что он знал об этих авторах, уместилось бы в чайной ложке. Хотя про Кафку он мог бы поговорить – он читал ту уморительную штуку про мужика, что превратился в таракана, и, кстати, очень часто сам по утрам именно так себя и чувствовал. Какой-то садист притащил на вечеринку фляжку медицинского спирта, смешал его с виноградным соком и водкой, и Джек, одурев от нескончаемого сравнительного литературоведения, выпил слишком много этой смеси и выблевал все вплоть до материнского молока. И это вдобавок к тому, что он курил… он не знал, что именно он курил, но оно явно было разбодяжено каким-то порошком от блох.

Так что в тот день он был не в настроении обсуждать тему, безжалостно поднятую Иреной за запеканкой из рыбных консервов и лапши.

– Ты задолжал за комнату за три месяца, – сказала она. А ведь он даже кофе (растворимого) отхлебнуть не успел.

– Господи! – ответил он. – Смотри, как у меня руки трясутся. Похоже, я вчера крупно перебрал!

Блин, ну почему она не может проявить понимание и подобающую женщине заботливость? Даже проницательное замечание его сейчас морально поддержало бы. «Да, видок у тебя еще тот», например.

– Не меняй тему, – сказала Ирена. – Как ты прекрасно знаешь, нам приходится доплачивать за тебя, иначе нас всех отсюда выселят. Так дальше нельзя. Либо найди деньги, где хочешь, либо освобождай помещение. Мы сдадим твою комнату тому, кто сможет за нее платить.

Джек сгорбился у стола:

– Я знаю, я знаю. Господи. Извините. Я все заплачу, только дайте мне время.

– Какое время? – Джаффри недоверчиво ухмылялся. – Абсолютное или относительное? Внутреннее или измеряемое? Евклидово или кантовское?

Никак нельзя без шуточек на уровне вводного курса философии для первокурсников, причем в такую рань. Вот же козел.

– У кого-нибудь есть таблетка от головы? – спросил Джек. Жалкий приемчик, но ничего другого у него в запасе не оказалось. У него и правда голова раскалывалась. Ирена встала и пошла за таблеткой. Не удержалась от соблазна поиграть в медсестричку.

– Сколько тебе нужно времени? – спросил Род. Он вытащил зеленовато-бурый блокнотик, в котором вел расчеты, – он был бухгалтером их небольшого совместного предприятия.

– Ты уже очень давно просишь дать тебе время, – вмешалась Ирена. – Несколько месяцев, если совсем точно.

Она положила перед ним две таблетки аспирина и поставила стакан воды.

– Есть еще алка-зельтцер.

– Мой роман, – пробормотал Джек. Впрочем, этот предлог он тоже уже использовал раньше. – Мне нужно время, я… честно, я почти закончил.

Это была неправда. На самом деле он иссяк на третьей главе. Он описал действующих лиц – четыре человека, четверо сексуально привлекательных студентов, бурлящих гормонами, – и место действия, трехэтажный викторианский дом с остроконечной крышей недалеко от университета. Студенты изрекали загадочные сентенции о своей духовной жизни и много блудили, но на этом Джек застрял – он никак не мог придумать, чем бы их еще занять.

– Я найду работу, – слабым голосом сказал он.

– Какую, например? – спросила жестокосердная Ирена. – Есть еще имбирная газировка, если хочешь.

– Ходить по домам и продавать энциклопедии, – сказал Род, и все трое заржали. Продажа энциклопедий была последним прибежищем отчаявшихся неудачников и бездельников; кроме того, само предположение, что Джек Дейс способен кому-либо что-либо продать, ужасно рассмешило его соседей. Они считали его неудачником, лузером, чье лузерство заразительно; его сторонились даже бродячие собаки, ибо от него разило неудачей – так явственно, словно он наступил в кошачье дерьмо. В последнее время соседи не давали ему даже посуду вытирать – слишком уж много тарелок он перебил. Он делал это нарочно – очень удобно, когда тебя считают ни к чему не годным, это окупается при распределении домашних обязанностей, но сейчас такая репутация работала против него.

– А почему бы тебе не продать акции своего романа? – спросил Род. Он учился на экономическом, потихоньку играл на бирже на свободные деньги и даже оставался в выигрыше – именно с этих выигрышей он и платил за, черт бы его побрал, жилье. Поэтому, когда речь заходила о деньгах, он становился невыносимо самодовольным – причем сохранил это свойство на всю оставшуюся жизнь.

– Идет, – сказал Джек. Тогда все это было понарошку. Они трое решили подыграть ему – помочь, притворно поверить его притязаниям на талант, дать возможность расплатиться с долгами, хотя бы теоретическую. Так они говорили потом: что вступили в заговор, чтобы подтолкнуть Джека в нужную сторону, убедить, что они в него верят, придать ему уверенности в себе. Может, тогда он оторвет задницу от стула и по правде что-нибудь сделает. Впрочем, они не ожидали, что это на самом деле случится. Они не виноваты, что план сработал, да еще как.

Договор составил Род. Плата за жилье за три месяца плюс один – три, за которые Джек уже задолжал, плюс текущий месяц. Взамен все денежные средства, полученные от публикации его еще не законченного романа, делились на четыре части, по одной каждому из жильцов дома, в том числе самому Джеку. Отсутствие материальной заинтересованности негативно мотивировало бы его. Если он ничего не получит от исполнения договора, он не очень-то разбежится его исполнять, сказал Род, который верил в экономические стимулы. При этом он фыркал, так как не верил, что Джек допишет роман.

Подписал бы Джек подобный договор, если бы у него не трещала голова с похмелья? Вероятно. Он не хотел, чтобы его выгнали. Не хотел оказаться на улице, или – что еще хуже – в гостевой спальне родительского дома в Дон-Миллз, где мать будет причитать над ним и кормить ростбифами, а отец – читать ему лекции, неодобрительно цокая языком. Поэтому Джек согласился на всё и всё подписал, облегченно выдохнул, по настоянию Ирены съел пару ложек запеканки из рыбных консервов и лапши, чтобы чем-нибудь заполнить желудок, и ушел наверх – прилечь.

Но теперь ему предстояло писать этот сраный роман.

Четверо персонажей-студентов, живущих в викторианском доме, были безнадежны. Ясно, что они намертво прилипли анусами, подобно присоскам многоголового осьминога, к сильно подержанным кухонным стульям и в жизни не оторвутся, даже если автор разведет огонь под их седалищами. Надо было придумать что-то другое, что-то совсем новое, и быстро, потому что завершение романа – в каком угодно виде – стало для Джека вопросом гордости. Он не вынесет, если Джаффри и Род будут над ним насмехаться; не вынесет жалости и презрения в прекрасных голубых глазах Ирены.

«Пожалуйста, ну пожалуйста! – молился он в холодную, пропитанную зловонными парами пустоту. – Помогите мне! Помогите придумать, все равно что! Лишь бы это можно было продать!»

Именно так заключаются сделки с дьяволом.

И вдруг, сгустившись из воздуха и мерцая, словно фосфоресцирующая поганка, перед ним возникло видение «Руки», полностью завершенной: ему оставалось лишь записать ее. Во всяком случае, так он потом рассказывал в разных телепередачах. Откуда взялась «Мертвая рука»? Кто знает! Из отчаяния. Из-под кровати. Из детских кошмаров. А скорее всего – из чернушных комиксов, которые он воровал в лавке на углу, когда ему было двенадцать лет: отрубленные, высушенные, самодвижущиеся части тела встречались в них нередко.

Сюжет был весьма прост. Виолетта, прекрасная, но жестокосердая девушка, внешне похожая на Ирену (только талия у нее была тоньше, а грудь – больше), бросила влюбленного в нее жениха, Уильяма – красивого, тонко чувствующего юношу ростом на пятнадцать сантиметров выше Джека, хотя и с тем же цветом волос. Ею двигали исключительно меркантильные мотивы: другой поклонник, Альф, как две капли воды похожий с виду на Джаффри, был омерзительно богат.

Разрыв произошел путем, максимально унизительным для Уильяма. Честный и порядочный юноша назначил Виолетте свидание и прибыл в умеренно недешевый дом ее родителей, чтобы ее оттуда забрать. Однако Альф оказался там раньше, и Уильям застал парочку на скамье-качелях на веранде в жарком и нескромном объятии. Хуже того, рука Альфа была под юбкой у Виолетты – Уильям никогда не осмеливался на такую вольность, вот дурак.

Полный ярости и потрясенный, Уильям произнес гневную и обличающую речь, но это ему ничего не дало. Виолетта презрительно швырнула на тротуар самолично собранный Уильямом букет ромашек и шиповника, а с ним и простой золотой ободок – обручальное кольцо. Чтобы купить это кольцо, Уильям два месяца не покладая рук продавал энциклопедии. Затем она прошествовала мимо в вызывающих красных туфлях на высоких каблуках и уехала с Альфом в его серебристом «альфа-ромео» с откидным верхом. Альф специально купил машину, название которой было созвучно с его именем, – он мог позволить себе подобные вещи. Насмешливый хохот парочки отдавался в ушах Уильяма. В довершение всего обручальное кольцо покатилось по мостовой, звеня и подпрыгивая, и провалилось в канализационную решетку.

Уильям был смертельно ранен. Его мечты разбиты вдребезги, его светлый идеал женщины осквернен. Он поплелся к себе в дешевые, но чистые меблированные комнаты и там написал завещание: он хотел, чтобы его правую руку отрезали и похоронили отдельно, рядом с парковой скамьей, где они с Виолеттой так часто обжимались, лизались, сливались в нежном объятии. Затем Уильям застрелился из револьвера, унаследованного от отца, ибо был сиротой. Отец его героически сражался на войне, вооруженный этим самым револьвером. Джек счел, что эта деталь добавляет символического благородства.

Квартирная хозяйка Уильяма, добросердечная вдова с европейским акцентом и цыганским чутьем, проследила за тем, чтобы его предсмертное желание было исполнено. Она даже самолично прокралась в похоронное бюро и отпилила указанную конечность лобзиком из набора инструментов, принадлежавшего ее покойному мужу – в фильме, точнее, в обоих фильмах, и в первом, и в ремейке, эта сцена позволила режиссерам вдоволь поиграть со зловещими тенями и потусторонним светом, исходящим от руки. Потусторонний свет сильно напугал квартирную хозяйку, но она мужественно продолжала свое дело. Затем она похоронила руку рядом с парковой скамьей, поглубже, чтобы ее не потревожили скунсы. И сверху положила распятие, ибо, как уроженка Старого Света, была суеверна.

Виолетта, жестокосердная стерва, не соизволила прийти на похороны и ничего не знала об отпиленной руке. О ней вообще никто не знал, кроме квартирной хозяйки, которая вскоре уехала в далекую страну Хорватию и там ушла в монастырь, чтобы спасти свою душу, отмолив совершенное ею, возможно – сатанинское, действо.

Время шло. Виолетта обручилась с Альфом. Они планировали пышную свадьбу. Виолетту терзали легкие угрызения совести из-за Уильяма. Ей было его немного жалко, но в целом она редко о нем вспоминала. Она была слишком занята: примеряла новые дорогие наряды и щеголяла в бриллиантах и сапфирах, которыми осыпал ее вульгарный Альф – он считал, что путь к сердцу женщины прокладывается с помощью ювелирных изделий, и в случае Виолетты это было совершенно верно.

Над следующим поворотом сюжета Джеку пришлось немного подумать. Держать ли Руку в тайне вплоть до дня свадьбы? Может быть, спрятать ее в длинном атласном шлейфе свадебного платья, чтобы она приехала к алтарю вместе с Виолеттой и наделала переполоху в церкви прямо перед невестиным «да»? Нет, слишком много свидетелей. Они станут ловить ее, мечась по церкви, словно сбежавшую из зоопарка обезьяну, и выйдет смешно, а не страшно. Лучше пусть она застанет Виолетту одну; а еще лучше, если Виолетта при этом будет голая.

За несколько недель до свадьбы какая-то девочка, играя в парке, заметила блеснувшее на солнце распятие квартирной хозяйки, подобрала его и унесла домой, таким образом аннулировав его защитное действие. (В фильме – в первом, не в ремейке – эта сцена сопровождалась зловещей ретромузыкой. В ремейке ребенка заменили собакой – она притащила находку владельцу, а тот, демонстрируя незнание соответствующих легенд, швырнул распятие в кусты.)

И вот в следующее полнолуние Рука Уильяма выкопалась из земли рядом с парковой скамьей – словно песчаный краб или мутировавший побег нарцисса. Пребывание в земле Руку не украсило: она побурела и усохла, у нее отросли длинные ногти. Она выползла из парка и спустилась в дренажную трубу, откуда возникла с кольцом, бессердечно брошенным жестокосердной Виолеттой, на мизинце.

Клацая и шурша, Рука добралась до дома Виолетты и вскарабкалась по плющу, обвивающему стену, к окну спальни. Влезши в окно, Рука спряталась под изящной накидкой с цветочным узором, прикрывающей ночной столик, и стала жадно смотреть, как Виолетта раздевается. Могла ли Рука смотреть? Нет, потому что глаз у нее не было. Но каким-то особым, незрячим зрением она обладала, поскольку в Руке жил дух Уильяма. Или часть его духа, не самая лучшая.

(На особом заседании Ассоциации современных языков, посвященном «Руке», тринадцать – или уже пятнадцать? – лет назад, древний критик-фрейдист заявил, что Рука символизирует возвращение всего подавленного и вытесненного в человеческой психике. Юнгианская критикесса отвергла эту интерпретацию и подкрепила свою точку зрения множеством примеров отрубленных рук из мифологии и магической практики: она сказала, что прототипом «Руки», несомненно, является так называемая Рука Славы, которую отрезали у повешенного и бальзамировали, а затем оснащали свечами, и она открывала любые двери, служа подспорьем для воров. По-французски «рука славы» – main de gloire, и от этого названия произошло слово «мандрагора». Фрейдист заявил, что эта фольклорная информация, во-первых, устарела, а во-вторых, никакого отношения к делу не имеет. Разгорелись страсти. Джек, почетный гость на заседании, извинился и вышел покурить – тогда он еще курил, и его кардиолог еще не поставил ему ультиматум: либо бросить, либо отправиться на тот свет.)

Пока Рука подглядывала из-под ночного столика, Виолетта совлекла с себя все одеяния и прошествовала в душ, оставив дверь из спальни в ванную комнату открытой, чтобы обеспечить как Руке, так и читателю завлекательный вид. Далее шли обильные описания розовых выпуклостей и упругих аппетитностей. Теперь Джек понимает, что в этой сцене перестарался, но двадцатидвухлетнему юноше можно простить неумеренность. (Режиссер первого фильма снял сцену в душе как оммаж «Психо» Хичкока – тем более уместно, что первую Виолетту играла Сью Эллен Блейк, светловолосая богиня, гибрид Джанет Ли и Типпи Хедрен; Джек неутомимо добивался ее взаимности, но в итоге разочаровался – Сью Эллен была эгоистична и готова принимать дары и поклонение, но секс как таковой ей не нравился, и она терпеть не могла, когда ей размазывают макияж.)

Ирена в студенческие дни вообще не пользовалась косметикой (вероятно, потому что та стоила денег), но в итоге выглядела свежей и нежной, ничем не приукрашенной – сама подлинность, как только что вскрытая устрица. Кроме того, она не оставляла бежевых и красных пятен на подушке. (Джек оценил это лишь гораздо позже.)

Рука едва сдерживалась, наблюдая, как Виолетта намыливает различные части тела. Но понимала, что если даст о себе знать сейчас, это не сыграет ей на руку, так сказать. Поэтому она терпеливо ждала, пока автор осыпал Виолетту прилагательными. Рука, читатель и Виолетта любовались телом последней, пока она вытиралась и дразняще умащала ароматным лосьоном идеально гладкие поверхности цвета сливок. Затем она скользнула в облегающее платье, расшитое золотыми блестками, обвела пухлые губы рубиновой помадой, защелкнула на длинной лебяжьей шее, которую так и хотелось сжать, золотое ожерелье, накинула на мягкие, манящие плечи драгоценный белый мех и прошествовала прочь из комнаты, двигая бедрами так, что у зрителей отвалилась челюсть. У Руки, конечно, не было челюсти, но она тоже выразила свою мучительную эротическую фрустрацию – в обеих версиях фильма это передавалось припадком подлинно омерзительных конвульсий.

Как только Виолетта вышла из комнаты, Рука полезла к ней в письменный стол и нашла там розовую бумагу для писем, украшенную инициалами Виолетты. Затем Рука взяла серебряную ручку Виолетты и написала записку почерком безвременно ушедшего Уильяма, который Виолетта, конечно же, помнила:

Записку Рука положила на подушку Виолетты вместе с красной розой, взятой из букета на ночном столике. Букет был свежий, поскольку Альф, хозяин «альфа-ромео», ежедневно присылал Виолетте дюжину красных роз.

Затем Рука поползла в стенной шкаф Виолетты и спряталась в обувной коробке, чтобы увидеть, как дальше развернутся события. В коробке оказались те самые броские красные туфли, которые были на Виолетте, когда она жестокосердно отвергла Уильяма, и этот символизм не укрылся от Руки. Она медленно водила иссохшими пальцами с длинными ногтями по изгибам красных туфель – злорадно и вместе с тем эротично, как фут-фетишист. (Эту сцену потом много анализировали в научных статьях – в основном французы, но и испанцы тоже; они рассматривали фильм – оригинал, не ремейк, поскольку к ремейку европейские синефилы отнеслись с откровенным презрением, как к образчику позднего американского пуританского неосюрреализма. Джеку было насрать, как они это назовут: он просто хотел показать, как мертвая рука мацает пару отпадных туфелек. Впрочем, он готов согласиться, что это то же самое.)

Рука ждала в коробке несколько часов. Она не возражала: у нее не было намечено никаких других дел. В фильме (оригинальном, не ремейке) она иногда барабанила пальцами, выражая нетерпение, но в книге этого не было, это добавили по настоянию режиссера, Станисласа Людзя – он счел, что, если Рука просто лежит в коробке и ничего не делает, сцене недостает саспенса. Режиссер был странный тип, он считал себя чем-то вроде Моцарта от хоррора и впоследствии утопился, прыгнув в воду с буксирного судна.

В обоих фильмах кадры Руки в коробке чередовались с кадрами в ночном клубе, где Виолетта с Альфом танцевали щека к щеке и бедро к бедру и Альф жестом собственника поглаживал обвитую золотом шею Виолетты, шепча: «Скоро ты будешь моя». Сцены с ночным клубом в книге не было, но если бы Джек до этого додумался, то непременно вставил бы ее; и он таки додумался, но позже, когда писал сценарий для фильма (обоих фильмов), так что это почти то же самое.

После всех этих танцев, перещупываний и ожидания в коробке последовало возвращение Виолетты домой; за вечер она выпила несколько фужеров шампанского (крупным планом: ее шея при глотании) и потому свалилась в постель, даже не взглянув на аккуратно подготовленную любовную записку Руки и розу на подушке. У Виолетты было две подушки, и записка с розой лежали на другой, так что Виолетта не заметила записки и не укололась шипами.

Что чувствовала Рука в тот миг, когда ее снова презрели? Скорбь, гнев, то и другое? По Руке сложно определить.

Рука осторожно выбралась из шкафа и вскарабкалась по сползающему покрывалу на кровать, где разметалась, забывшись сном, Виолетта в кружевной ночнушке. Неужели задушит? Омерзительные пальцы на миг замерли у шеи – визг ужаса в зрительном зале, – но нет, Рука все еще любила Виолетту. Она принялась поглаживать ее волосы – нежно, медленно, с тоской; а затем, не удержавшись, коснулась ее щеки.

Виолетта проснулась и увидела рядом с собой на подушке – в полной теней, но освещенной лунным светом комнате – нечто, похожее на огромного пятиногого паука. Опять визг – на этот раз Виолетты. Рука бежала в ужасе, и к тому времени как Виолетта, онемевшая от испуга, все же умудрилась включить прикроватный ночник, Рука уже спряталась под кроватью и пропала из виду.

Виолетта позвонила Альфу, рыдая и объясняясь нечленораздельно, как положено девушке в подобных обстоятельствах, и Альф мужественно утешил ее, объяснив, что ей, должно быть, приснился кошмар. Успокоившись, Виолетта повесила трубку и уже было собиралась выключить свет, но что же попалось ей на глаза, как не роза, а с ней и записка, написанная, без сомнений, когда-то столь дорогим ей почерком Уильяма?!

Широко распахнутые глаза. Вздох ужаса. Этого не может быть! Не смея долее оставаться в комнате даже для того, чтобы снова позвонить Альфу, Виолетта заперлась в ванной, где и провела беспокойную ночь на дне ванны, не полностью прикрытая полотенцами. (В книге она всю ночь предавалась мучительным воспоминаниям об Уильяме, но в фильмах решили этого не показывать, и воспоминания были заменены страдальческим кусанием пальцев и сдавленными рыданиями.)

Утром Виолетта осторожно вышла из ванной в спальню, залитую бодрым солнечным светом. Записки на розовой бумаге нигде не было – Рука ее уничтожила. Роза снова стояла в той же вазе.

Глубокий вздох. Выдох облегчения. Да, это всего лишь кошмарный сон. Но все же Виолетта была напугана и, готовясь прогулять обтянутые дорогой юбкой бедра на обед с Альфом, нервно озиралась.

Когда она ушла, Рука снова занялась делом. Она перелистала дневник Виолетты и после нескольких попыток научилась копировать ее почерк. Украв еще розовой писчей бумаги, Рука создала многословное и полное непристойностей письмо к мужчине (не Альфу), предлагая ему перед свадьбой еще раз перепихнуться в обычном месте (малоприличном мотеле на окраине, излюбленном проститутками, рядом с оптовой торговлей коврами). «Милый, я знаю, что рискую, но меня так тянет к тебе!» – говорилось в письме. Далее шли гадости в адрес Альфа и критика его способностей в постели, с особым упором на недостаточный размер члена. Завершалось письмо предвкушением восторгов, которые ждали влюбленных, как только Виолетта наконец выйдет за богатого Альфа и избавится от него. Добавить ему антимония в мартини, и дело в шляпе. Последний абзац письма был посвящен жаркому томлению Виолетты в ожидании момента, когда электрический угорь вымышленного любовника снова скользнет в ее влажный, трепещущий клубок водорослей.

(Сегодня такие эвфемизмы уже никуда не годились бы – нынче полагается называть вещи своими именами; но тогда непечатные слова действительно не пропускали в печать. Джеку жаль, что старые табу уже не действуют – они подстегивали изобретательность писателей в отношении метафор. А нынешние молодые литераторы только и знают, что «х…» да «п…». Джеку это кажется скучным. Может, он превращается в старого брюзгу? Нет, это скучно даже на объективный взгляд.)

Вымышленного любовника звали Роланд. Человек по имени Роланд действительно существовал: когда-то он ухаживал за Виолеттой, но не добился успеха. Виолетта предпочла ему красавца Уильяма, и неудивительно, так как Роланд – бухгалтер, что само по себе вызывает зевоту – был еще и скупердяем, владельцем злобного умишка, ссохшейся душонки и жестокого, как штопор, сердца. Нечто вроде Рода с его зеленовато-бурым блокнотиком. Он был настоящий козел, вонючий хорек, шакал…

Эти эпитеты показались Джеку слишком зоологическими, и он их вычеркнул. А потом – возможно, ему кофеин в голову ударил, – задумался: почему слово «козел» считается оскорбительным? Из-за сексуальных привычек этого животного? Но ведь способность покрывать самок никоим образом не является позорной, совсем наоборот. Может, мужчину оскорбляет, что такой возможностью обладает кто-то еще, кроме него? Да, скорее всего, дело именно в этом. Надо будет отполировать эту теорию и представить ее на следующем сборище, когда интеллектуалы в очередной раз начнут умничать.

Но в этой стороне лежит прокрастинация. И сто страниц еще до сна, мысленно произнес Джек. Ему предстояло пролить много крови.

– Я принесла тебе суп, – сказала Ирена, бесшумно поднявшись по лестнице на верхотуру к Джеку. Она поставила тарелку и миску на столик для бриджа, который Джек использовал в качестве письменного стола. Суп был грибной, к нему прилагались крекеры.

– Спасибо, – сказал Джек. Вот это уже больше похоже на подобающую женщине заботливость. Он подумал – может, схватить Ирену за упакованную в фартук грудь, повалить на пол, передать ей настойчивый, импульсивный élan vital, чтобы она ослабела от восторга и покорилась. Но сейчас не время – нужно предать кровавой смерти Роланда, уничтожить Альфа и напугать Виолетту до потери рассудка. Первым делом – главное.

Несколько дней у Джека ушло на то, чтобы пересмотреть рукопись с самого начала и вставить Роланда, раз уж он понадобился для сюжета. Джек попросил у Ирены ножницы и скотч, и она мгновенно принесла просимое: она чрезвычайно охотно помогала всему, что продвигало вперед работу над романом.

Рука засунула обманное послание к Роланду в ящик с невесомым бельишком Виолетты. А затем написала печатными буквами на другом листке розовой бумаги: «Альф, ты дурак. Она тебе изменяет. Посмотри в ее тряпках, второй ящик сверху», по-крабьи сбежала вниз по увитой плющом стене, добралась на другой конец города, к шикарному зданию, где располагался пентхаус Альфа, и вскарабкалась по внутренней стене шахты лифта на верхний этаж, держа анонимку мизинцем и безымянным пальцем. Анонимку она засунула под дверь Альфу, вернулась обратно к Виолетте и спряталась за филодендроном в горшке.

Виолетта вернулась с обеда и как раз – Джек решил, что это очень удачный штришок, – примеряла свадебное платье с помощью жирной сплетницы-портнихи (комическая интерлюдия), когда ворвался багровый Альф, осыпал Виолетту дикими обвинениями и принялся вышвыривать ее трусы из ящиков комода. Он что, с ума сошел?! Нет! Глядите: вот любовное письмо на собственной писчей бумаге Виолетты, ее собственным почерком!

Рыдая так, что тронула бы и каменное сердце, Виолетта – которой кинозрители к этому времени уже начали сочувствовать, – уверяла, что она никогда, никогда в жизни не писала ничего подобного, а Роланда не видела… ну, во всяком случае, уже очень-очень давно. Затем она поведала о вчерашней ночи и об ужаснувшей ее записке, найденной на подушке.

Обоим стало ясно, что они жертвы омерзительного розыгрыша, автор которого, несомненно, омерзительный козел Роланд – он пытается их поссорить, чтобы самому завладеть Виолеттой. Альф поклялся, что разберется во всем: припрет Роланда к стенке и заставит сознаться, причем немедленно.

Виолетта умоляла не совершать опрометчивых поступков, но это лишь насторожило Альфа: что это она вдруг защищает Роланда от его праведного гнева? Если она врет, он свернет ее лебяжью шею, прорычал он. И вообще, где та записка, что якобы лежала у нее на подушке? Может, Виолетта все придумала? Он схватил ее, рыдающую, за горло и яростно поцеловал, а потом грубо швырнул на кровать. К этому времени и читатели, и Виолетта начали беспокоиться, что Альф эмоционально неуравновешен. Ангел насилия уже взмахнул алыми крылами, но Альф ограничился тем, что грязно выругался и смахнул на пол свежеприсланный им самим букет роз; ваза разбилась, предоставив как юнгианцам, так и фрейдистам обильную пищу для анализа на будущее.

Но не успел Альф выбежать вон, как Виолетта нашла на комоде другую записку – там, где еще минуту назад никакой записки не было: «Ты будешь только моей и больше ничьей. Смерть нас не разлучит. Береги шею. Вечно твой Уильям».

Виолетта открывала и закрывала рот, как выброшенный на сушу карась. Она уже не могла кричать. Тот, кто пишет эти записки – здесь, с ней, в ее доме, прямо сейчас! И притом она совсем одна – портниха ушла! Какой ужас!

Чем больше страстей творилось на страницах, тем быстрее Джек писал. Он поглощал растворимый кофе в таком объеме, словно подключился к трубе, ел арахис целыми пакетами и урывал лишь несколько часов сна в сутки. Ирена, завороженная этой маниакальной энергией, таскала ему тарелки с запеканками для поддержания творческого порыва. Она даже дошла до того, что постирала всю его грязную одежду, прибралась у него в комнате и переменила постельное белье.

Как раз вскоре после смены постельного белья Джеку удалось затащить Ирену в постель. Или это Ирене удалось затащить его в постель? Джек даже тогда не понял. Короче говоря, в конце концов они вдвоем очутились в его постели, и ему было совершенно все равно, как они туда попали.

Он так долго предвкушал это событие, грезил о нем, разрабатывал стратегии, которые должны были к нему привести; но, когда оно и впрямь произошло, он оказался чересчур стремительным в деле и невнимательным после; он не счел нужным бормотать нежные слова, а потом почти сразу отключился и уснул. Сейчас он признает, что проявил недостаточную заботу о партнерше. Но у него были уважительные причины: он был молод, ужасно устал, и голова у него была занята совсем другим. Он берег силы для главного дела, ибо «Мертвая рука» уже близилась к развязке.

Альф должен в припадке ярости сделать из Роланда котлету. Затем, весь в крови, он, шатаясь, добредет до «альфа-ромео», где Рука, спрятавшись меж сделанных на заказ кожаных сидений, попытается подкрасться к нему сзади и придушить. Из-за этого Альф потеряет управление машиной и врежется в виадук, после чего сгорит при взрыве. Рука, сильно обгоревшая, выползет из-под обломков машины и поковыляет к дому Виолетты.

У несчастной Виолетты, которой полиция только что сообщила о гибели Альфа и роковой аварии, происходит нервный срыв. Доктор прописывает ей успокоительное, и Виолетта, уже погружаясь в непреодолимый сон, видит обгоревшую, покрытую волдырями, обугленную Руку, что из последних сил, но неостановимо тащится к ней по подушке…

– О чем ты пишешь? – спросила Ирена с соседней подушки. Их у Джека теперь было две – вторую принесла сама Ирена. Визиты в его чердачную конуру уже вошли у нее в привычку. Иногда она приносила ему какао и все чаще оставалась на ночь, хотя была отнюдь не худенькой и они вдвоем едва вмещались на старомодной односпальной кровати ойека. До сих пор Ирена довольствовалась ролью помощницы в создании шедевра – она даже предложила перепечатать рукопись, так как печатала быстро и аккуратно, в отличие от Джека. Однако он отказался. Но сейчас она впервые заинтересовалась сутью его литературного произведения, хоть и не сомневалась, что оно относится к Литературе с большой буквы; она даже не догадывалась, что он плетет дешевый примитивный ужастик об отрезанной сушеной руке.

– О материализме нашего века с экзистенциальной точки зрения, – ответил Джек. – Под влиянием «Степного волка».

«Степного волка»?! Сейчас Джек сам не понимает, как тогда мог такое сморозить. Впрочем, это простительно: тогда «Степной волк» еще не достиг той вульгарной популярности, какая подстерегала его позже. Ответ Джека не был чистой ложью, он был в каком-то смысле правдой, но очень сильно натянутой.

Ирена осталась довольна его ответом. Она бегло поцеловала его, снова надела практичное черное нижнее белье, а поверх – толстый свитер и твидовую юбку, и побежала на кухню, разогревать вчерашние фрикадельки для коллективного обеда.

В свой срок Джек закончил последнюю главу и проспал двенадцать часов подряд. Ему ничего не снилось. Затем он стал всячески проталкивать рукопись в печать, ибо если он не покажет, что старается изо всех сил, оправдывая бывшую и будущую плату за жилье, его все-таки выставят на улицу. Впрочем, его нельзя было упрекнуть в лености. Он тщательно перепечатал книгу – свидетелем этого была Ирена, но он прикрывал страницы – и надеялся, что соседи по дому сделают ему скидку хоть за старание.

В Нью-Йорке было несколько издательств, специализирующихся на ужастиках, и Джек купил конвертов из манильской бумаги и послал рукопись в три места. Скорее, чем он ожидал (правду сказать, он вообще ничего не ожидал), он получил лаконичный ответ: его рукопись приняли. Ему предложили аванс. Аванс был скромный, но достаточный, чтобы рассчитаться с долгами за жилье, а остатка должно было хватить до конца семестра.

Хватило даже на то, чтобы отпраздновать успех. Джек с помощью Ирены устроил вечеринку. Все его поздравляли и спрашивали, когда же его шедевр выйдет в свет и в каком издательстве. Джек увиливал от ответа. Он обкурился, перебрал портвейна «Старый моряк» и пунша с водкой и блевал сырными шариками, испеченными Иреной в честь его литературного дара. Он без особого восторга ждал публикации: не одно шило, а целая сотня вылезет из мешка, и его соседи по дому, несомненно, узнают свое отражение – карикатурное, как в кривом зеркале, бездумно вставленное им в книгу. Правду сказать, Джек просто не ожидал, что книга увидит свет.

Придя в себя после вечеринки – с выполненными обязательствами и кое-как полученным дипломом – Джек был свободен и мог идти в большую жизнь, которая, как выяснилось, в его случае была связана с рекламой. Ему сказали, что он ловко управляется с прилагательными и наречиями, а это ценная способность, надо только подучить азы ремесла. Четверо соседей расстались и пошли своей дорогой, но Джек все еще встречался с Иреной, которая решила учиться дальше на юриста. Секс с Иреной был для Джека непрекращающимся откровением. Первый раз оказался райским блаженством, чтобы не сказать – апофеозом, и следующие были не хуже, несмотря на консервативность Ирены, которая признавала только миссионерскую позицию. Ирена была немногословна, и Джек это ценил – сам он любил поговорить, – но вообще-то ему хотелось бы знать, как он справляется в постели, поскольку сравнить свои успехи ему было не с чем. Ему казалось, что женщина должна как-то активней стонать. Но приходилось довольствоваться молчаливым взглядом ее голубых глаз, в которых Джек не мог ничего прочитать. Обожание? Он очень надеялся, что да.

По сноровке самой Ирены было ясно, что ей-то есть с кем его сравнить. Но у нее хватало такта об этом не упоминать – еще одно качество, которое Джек в ней ценил. Она не стала его первой любовью – ею была Линда, брюнетка с косичками, с которой он учился во втором классе. Но Ирена стала его первой женщиной. А это – жизненная веха, хочешь не хочешь. Так что какую бы другую роль Ирена ни сыграла в его жизни, она вечно красуется в воображаемом гроте, святилище, где царит она одна: Блаженная Ирена от Святого Оргазма. Да, эта святая оказалась гипсовой, но все равно она незыблемо высится у него в голове; статуя изображает момент, когда Ирена снимает практичные черные трусы – белые бедра сияют во тьме, очи опущены долу, но в них светится хитрость, рот приоткрыт в загадочной улыбке. Этот образ не имеет ничего общего с более поздним – жестокосердной мегеры, дважды в год кладущей в банк его чеки. Джек никак не может совместить один образ с другим.

В последующие несколько месяцев Ирена купила ему набор кухонных мисок и мусорное ведро. Она сказала, что они ему нужны. В переводе на общедоступный язык это значило, что они нужны ей – чтобы готовить обед на двоих у него дома. Кроме этого, она вымыла его санузел. Даже не один раз. Она не только надвигалась на него физически, но и начала им командовать. Она не одобряла его работу в рекламном агентстве, считала, что ему давно пора писать вторую книгу, и, кстати говоря, когда наконец выйдет его первая книга, которую ей так не терпится прочитать? «Мертвая рука тебя любит» меж тем не подавала никаких признаков жизни, и Джек надеялся, что редактор забыл рукопись в такси.

Но не с его счастьем; совсем как отрубленная рука, центральный персонаж книги, «Мертвая рука» выцарапалась наверх и появилась в продаже на каждом углу по всей стране. К тому времени Джек уже купил кое-какую мебель, в том числе кресло-мешок, и хорошую звуковую систему, и три костюма с подходящими галстуками. Он жалел, что подписал книгу своим настоящим именем, а не псевдонимом – вдруг новые работодатели прочтут ее и решат, что он чокнутый маньяк? Ему оставалось только вести себя тише воды ниже травы и надеяться, что никто не заметит.

Но опять-таки не с его счастьем. Сначала он поссорился с Иреной, и она обдала его холодом, когда выяснила, что его шедевр, оказывается, уже вышел, а он ей не сказал. Потом была еще одна ссора, когда Ирена прочитала книгу и поняла, что собой представляет так называемый шедевр – профанация таланта, продажа себя за гроши, как он мог пасть так низко – и что персонажи книги это всего лишь плохо замаскированные бывшие соседи Джека, включая саму Ирену.

– Так вот, значит, какого мнения ты был о нас о всех!

– Но Виолетта прекрасна! – протестовал он. – Но главный герой ее любит!

Это не помогло. По мнению Ирены, любовь высушенной руки, даже преданная и самоотверженная, не могла льстить женщине.

Последний удар был нанесен, когда она в отсутствие Джека рылась в его почте – зачем он дал ей ключ от своей квартиры! – и поняла, что он получает роялти от издателя и кладет чеки в банк, вместо того чтобы делить их с прочими акционерами. Он нарушает договор! Он говенный писатель, говенный любовник и еще к тому же преступный обманщик, позорящий человечество, заявила она. Она немедленно свяжется с Джаффри и Родом – и вполне представляет себе, что они скажут.

– Но, но, но, – сказал Джек, – но я совсем забыл про тот договор. Это же не настоящий договор, это была только шутка, что-то вроде…

– Это настоящий договор, – холодно сказала Ирена. К тому времени она уже много знала о настоящих договорах. – Он доказывает преднамеренность.

– Ну ладно. Я собирался поделить деньги. Просто руки не дошли.

– Ты врешь и сам это прекрасно знаешь.

– А ты что, читаешь мои мысли? Ты думаешь, что знаешь обо мне все. Только потому, что я тебя…

– Не смей со мной так разговаривать! – Ирена была большой скромницей в отношении слов (но не в разных других отношениях).

– А как прикажешь это называть? Когда я это делаю, ты почему-то не возражаешь! Ну хорошо, только потому, что я сую свою морковку в твою хорошо разработанную…

Топ, топ, топ. Через комнату и в дверь. Хлоп. Рад он или огорчен?

Вслед за этим он получил письмо от юриста, нанятого тремя разгневанными акционерами. Требования. Угрозы. Потом капитуляция – со стороны Джека. Они приперли его к стене. Как и утверждала Ирена, договор доказывал преднамеренность.

Джек был расстроен уходом Ирены, хотя и скрывал это. Он предпринял несколько попыток помириться. Что я такого сделал, спрашивал он ее. Почему ты списала меня в расход?

Бесполезно. Она провела его инвентаризацию, взвесила и нашла очень легким, и нет, она не хочет это обсуждать, и нет, у нее нет другого мужчины, и нет, она не даст Джеку еще одну, последнюю попытку. По ее словам, Джек мог сделать одну вещь – давно уже должен был сделать, – но он понятия не имел, что именно, и, по словам Ирены, это лишний раз доказывало, что она правильно от него ушла.

Он умолял ее, хотя и без особого жара, сказать, чего она хочет. Почему она не может сказать? Но она не хотела говорить. Это ставило его в тупик.

Он топил свои печали, но они, как все утопленники, имели привычку всплывать на поверхность в самый неожиданный момент.

Впрочем, были и приятные новости. «Мертвая рука» набрала популярность (пускай лишь у любителей определенного жанра, презираемого серьезными читателями). Как выразился издатель – «Конечно, это говно, но качественное». Еще того лучше, по книге решили снимать фильм, и кому как не Джеку имело смысл поручить написание сценария? А затем – второго сценария, для сиквела, ну или еще какого-нибудь столь же качественного говна? Джек уволился из рекламного агентства и стал профессионалом пера. Точнее, профессионалом «ремингтона», который вскоре сменился машинкой IBM Selectric с плавающей головкой, позволяющей менять шрифты. Вот это было круто!

Жизнь профессионального литератора имела свои плюсы и минусы. Правду сказать, Джеку так и не удалось создать ничего под стать первой книге – он известен именно как ее автор, и именно она обеспечивает основную часть его дохода. Который вчетверо меньше, чем мог бы быть, и все из-за того заключенного в молодости контракта. И это очень обидно. С годами Джеку все трудней выдавать на-гора словесную руду, и обида грызет его все сильнее. «Мертвая рука» была рекордом, который ему не суждено повторить. Что еще хуже, молодые писатели, у которых в книгах больше извращений и насилия, презирают Джека из-за возраста, сбрасывают со счетов. Ну да, «Мертвая рука» – это типа классика, но она по нынешним временам годится только для детей. Например, Виолетте не выдрали кишки. Никого не пытали, ничью печенку не поджарили на сковородке, никаких групповых изнасилований. Так в чем прикол?

Эти юнцы с колючками из волос и пирсингами в носу уважают фильм больше, чем книгу – первый фильм, не ремейк. Да, ремейк, он типа круче и все такое, для любителей. Он технически снят лучше, спецэффекты и вот это все; но он не так свеж и непосредствен, в нем нет той обнаженной, примитивной силы. Слишком наманикюренный, слишком сознающий себя, ему недостает…

«А вот и особый гость нашего сегодняшнего вечера, Джек Дейс, патриарх хоррора! Что же вы думаете о фильме, мистер Дейс? О втором, неудачном, пустышке. Ох. Ваш сценарий? Ух ты, кто бы знал? Никто из наших панелистов в то время еще даже не родился, верно, парни? Ха-ха-ха, да, Марша, я знаю, что ты не парень, но мы тебя произвели в почетные парни. У тебя яйца будут покрепче, чем у половины зрителей! Я прав?» Бездумное хихиканье.

Неужели он сам когда-то был таким бесчувственным и наглым пошляком? Да, был.

На прошлой неделе Джек получил предложение – снять по книге мини-телесериал, привязанный к видеоигре. К сожалению, по словам адвоката, обе художественные формы подпадали под действие первоначального четырехстороннего договора. Кроме того, предлагалось провести целый симпозиум – в Остине (штат Техас), гнезде суперкульных нёрдов, – посвященный Джеку Дейсу и всем его трудам, но в особенности «Мертвой руке». Эта движуха вокруг его работ и сопутствующая шумиха в соцсетях повысит продажи книги, а следовательно, и выплаты автору, которые, черт побери все на свете, придется делить на четверых. Это – его последний вздох, его прощальный поклон, но он не сможет насладиться им в полной мере, а только лишь на двадцать пять процентов! Это деление на четверых явно несправедливо и тянется уже слишком долго. Кое-кому пора сойти со сцены. И не одному.

Как лучше действовать, чтобы не вызвать подозрений?

Джек был в курсе жизни своих бывших соседей. Не по своей воле – их поверенные об этом заботились.

Род и Ирена были женаты друг на друге, но давно и недолго. Сейчас Род уволился из международной брокерской фирмы и живет в Сарасоте (штат Флорида), где подвизается в театрально-балетной среде в качестве волонтера – финансового консультанта.

Джаффри – который тоже побывал в браке с Иреной, но уже после Рода, – живет в Чикаго. Он нашел применение своим философским дискуссионным талантам в муниципальной политике. Четырнадцать лет назад он едва не попал под суд по делу о взятках, но вывернулся и продолжал свою карьеру в качестве известного повара политической кухни и мастера медийных манипуляций, консультируя кандидатов на выборах.

Ирена по-прежнему живет в Торонто и теперь возглавляет компанию по сбору пожертвований на разные достойные благотворительные нужды, такие как пересадка почек. Ее покойный муж сделал состояние на калийных удобрениях, и Ирена часто устраивает у себя шикарные приемы. Каждый год на Рождество она посылает Джеку открытку с типовым отчетом о своих никому не интересных светских делах.

Джек с виду не питает вражды к этой троице – уже много лет назад он дал понять, что смирился с ситуацией. Но все же он давно ни с кем из них не виделся. Несколько десятилетий. Да и зачем ему? Он не имел никакого желания гоняться за отрыжкой прошлого.

Но теперь все изменилось.

Он решает начать с Рода, который живет дальше всех. Он не шлет е-мейл, а оставляет голосовое сообщение на телефоне: он будет проезжать через Сарасоту, это связано с работой над проектом фильма, он ищет подходящее место для съемок, и не хочет ли Род пообедать вместе и повспоминать былые времена? Джек готов к отказу, но, к его удивлению, Род отвечает положительно.

Но они встречаются не в ресторане и не дома у Рода. Встреча происходит в унылом кафетерии буддистского хосписа, где теперь живет Род. Вокруг слоняются белые люди в оранжевых одеяниях; звенят колокольчики; вдали слышны песнопения.

Когда-то плотный Род сильно усох; кожа у него желто-серая, а сам он похож на пустую перчатку.

– Рак поджелудочной, – говорит он Джеку. – Это смертный приговор.

Джек говорит, что понятия не имел (это правда). Еще он выражает надежду – откуда только он берет все эти банальности?! – что духовные запросы Рода надлежащим образом удовлетворяются. Род отвечает, что он не буддист, но буддисты умеют обращаться со смертью, а поскольку он одинок, то какая разница, где жить, можно и тут.

Джек выражает соболезнования. Род говорит, что могло быть гораздо хуже и жаловаться ему не на что. Он пожил всласть – в том числе благодаря Джеку, у него хватило совести это добавить, – поскольку именно деньги от «Мертвой руки» позволили ему встать на ноги в самом начале.

Они сидят и смотрят в свои тарелки с вегетарианской едой, стандартной трапезой буддийского храма. Говорить больше особо не о чем.

Джек рад, что Рода в конце концов убивать не придется. Неужели он готов был зайти так далеко? Хватило бы у него духу? Скорее всего, нет. Он всегда относился к Роду хорошо. Неправда, он относился к нему плохо, но не настолько, чтобы его убивать – ни тогда, ни сейчас.

– Роланд – это на самом деле не ты, – говорит он. Хотя бы это он может сделать для несчастного умирающего, черт бы его побрал.

– Я знаю, – отвечает Род. Он бледно улыбается. Женщина средних лет в оранжевых одеждах наливает им зеленый чай. – Мы тогда весело жили, а? В том старом доме. То был век невинности.

– Да, – говорит Джек. – Мы весело жили.

С такого расстояния тогдашняя жизнь и правда кажется веселой. Веселье – это когда не знаешь, чем все закончится.

– Я должен тебе кое-что сказать, – говорит наконец Род. – Насчет твоей книги и того контракта.

– Не беспокойся об этом.

– Нет, слушай. Мы заключили сепаратную сделку.

– Сепаратную сделку? Как это?

– Мы трое. Если один из нас умрет, его или ее доля делится между двумя другими. Это Ирена придумала.

На нее похоже, думает Джек. Она всегда видела на метр вглубь.

– Понятно, – говорит он.

– Я знаю, что это нечестно, – продолжает Род. – По-хорошему, права должны были бы вернуться к тебе. Но Ирена очень разозлилась на то, что ты написал про Виолетту в книге. Она решила, что ты хотел ее уколоть. После того, как она, ну, столько для тебя сделала.

– Я не хотел ее уколоть, – говорит Джек. Еще одна полуложь. – А что случится, если вы все умрете?

– Тогда наши доли возвращаются к тебе. Ирена хотела, чтобы все отошло ее «почечным» фондам, но я уперся.

– Спасибо, – говорит Джек. Значит, выживший получает всё. Ну что ж, по крайней мере, теперь он знает, как обстоят дела. – Особое спасибо за то, что ты мне все рассказал.

Он трясет вялую руку Рода.

– Джек, это всего лишь деньги, – говорит Род. – Послушай меня. Когда подходишь к финишной черте, деньги не значат ничего. Оставь это.

Джаффри страшно рад весточке от Джека – во всяком случае, по его словам. Что за славные времена то были! Дни их юности! Веселье на всю катушку! Он как будто забыл, что часть тех дней провел, облапошивая Джека, но поскольку теперь он облапошивает широкие массы населения, тот мелкий инцидент с краплеными картами, должно быть, затерялся в общем шулерстве. А ведь Джаффри наверняка выстелил себе уютное гнездышко деньгами Джека.

Они на поле для гольфа, по предложению Джаффри. Сыграть раунд-другой, выпить пинту-другую пива, что может быть лучше? Джек ненавидит гольф, зато проигрывать умеет, и часто практикуется в этом: общение с режиссерами его фильмов весьма способствует.

Джаффри, однако, все продумал: поле для гольфа – идеальное место. Здесь можно разговаривать так, чтобы тебя не слышали, но ты все время на виду, так что Джек не может просто взять и вышибить клюшкой мозги старому пердуну незаметно для свидетелей. А Джаффри и правда стар: волосы, какие остались, поседели, спина сгорбилась, дряблый живот отвис. Джек и сам не скачет козленком, но все же он в гораздо лучшей форме.

Джаффри что-то болтает про кирпичный дом-трущобу, где они проводили столь беззаботные дни. Знает ли Джек, что теперь на доме висит мемориальная табличка? Увековечивает Джека и «Мертвую руку», подумать только! До чего удивительно, что теперь эта убогая книжонка, полная штампов, считается художественным произведением! Французы – ладно, у них и Джерри Льюис сойдет за гения, но все остальные? Сам Джаффри всегда считал «Мертвую руку» совершенно уморительной и не может не полагать, что Джек создавал ее именно с такими видами. Но правда ведь здорово, что она оказалась золотой жилой? Для всех заинтересованных лиц. Он хихикает и подмигивает.

– Ирена не считала, что это очень смешная книга, – говорит Джек. – Она на меня обозлилась. Решила, что я ее обманул. Она ждала, что я напишу «Войну и мир», а я в это время…

– Она прекрасно знала, о чем твоя книга, – говорит Джаффри с торжествующей ухмылкой – точно такой же, как в былые годы, когда он удачно осаживал противника в философской дискуссии. – Уже тогда знала, когда ты ее писал.

– Как? О чем ты? Я ей не говорил…

– Ирена жутко любопытна. Уж кому и знать, как не мне, я был на ней женат. К тому же у нее чутье. Я сходил от нее налево всего раз семь или восемь, максимум десять – и каждый раз она меня тут же раскалывала. С ней и в гольф играть чертовски тяжело. Она не дает сжульничать даже на дюйм.

– Не могла она знать, – говорит Джек. – Я всегда прятал рукопись.

– А ты думаешь, Ирена не подглядывала при любой возможности? Ты шел в сортир, она кидалась читать. Ни о чем другом и думать не могла. Хотела узнать, убьешь ли ты Виолетту. И к тому же она прекрасно понимала, что это будет шедевр, хотя и попса.

– Но она потом устроила мне скандал. Я не понимаю. – Джеку кажется, что у него мутится в голове. Может, это от солнца, он не привык так подолгу бывать на открытом воздухе. – Она порвала со мной из-за этой книги. Я предал свой подлинный литературный талант и все такое.

– Она не из-за этого с тобой порвала, – говорит Джеффри. – Она была в тебя влюблена. Ты не заметил? Она хотела, чтобы ты сделал ей предложение, хотела выйти замуж. Она очень консервативна. Но ты не пошел ей навстречу. И она чувствовала себя отвергнутой.

Джек удивлен:

– Но ведь она поступила на юридический!

Джаффри смеется:

– Это не оправдание.

– Но если она этого хотела, почему не сказала прямо? – обиженно говорит Джек.

– И чтобы ты ей отказал? Ты же ее знаешь. Она никогда не поставит себя в такое уязвимое положение.

– Но ведь я мог и согласиться! – Если бы он тогда догадался, а потом рискнул, его жизнь могла быть совсем другой. Лучше или хуже? Кто знает. Например, сейчас он мог бы чувствовать себя не таким одиноким. Просто к примеру.

Он так и не женился ни на ком из многочисленных девиц – поклонниц, актрис, с которыми знакомился на съемках. Он всех их подозревал в том, что они любят его книгу и/или деньги больше, чем его самого. Но Ирена, размышляет он, появилась раньше, чем «Мертвая рука» вышла в свет еще до его успеха. О ней можно говорить разное, но в корысти ее не обвинишь.

– По-моему, она до сих пор к тебе неровно дышит, – добавляет Джаффри.

– Она много лет превращала мою жизнь в ад! Из-за доходов от книги. Если она ее так ненавидела, почему не отказалась от денег?

– Потому что для нее это был способ поддерживать с тобой связь, – объясняет Джаффри. – Ты не догадывался?

Джаффри рассказывает Джеку, что соглашение при разводе с Иреной включало очень странный пункт: Ирена настояла, чтобы доля Джаффри в «Мертвой руке» перешла к ней – Джаффри должен был переводить ей все поступления от книги сразу, как только сам их получит.

– Она считает, что вдохновила тебя на создание книги. Так что она в своем праве.

– Может, она и вправду меня вдохновила, – говорит Джек. Он размышляет о различных методах, которыми можно было бы убрать Джаффри. Заколоть в мужской уборной ножичком для колки льда? Подсыпать радиоактивной пыли в пиво? Пришлось бы все тщательно продумать – за годы работы в политике Джаффри наверняка нажил себе могущественных врагов и теперь осторожен. Но, видимо, Джеку не придется реализовать ни одну из этих схем, поскольку Джаффри сошел со сцены в том, что касается «Мертвой руки»: он больше не получает от нее никаких выгод.

Джек посылает Ирене письмо. Не электронное – обычное, с маркой и всеми делами. Он хочет создать атмосферу романтики, чтобы усыпить бдительность Ирены, а затем, фигурально выражаясь, заманить ее в безлюдное место и спихнуть с обрыва. Он предлагает ей поужинать вместе. У него есть новости относительно их общей книги, и он хочет поделиться этими новостями с Иреной. Он предлагает ей выбрать ресторан – ценовая категория не препятствие. Он очень хочет с ней повидаться после стольких лет. Она всегда играла очень, очень особую роль в его жизни. И до сих пор играет.

Пауза. Наконец он получает ответ.

Как это понять? Любовь, ненависть, равнодушие, притворство? А может, у Ирены крыша едет?

Они встречаются в дорогом ресторане «Каноэ», далеком от лапшевников с рыбными консервами, как небо от земли. Ресторан выбрала Ирена. Им дают один из лучших столиков – с видом на раскинувшийся внизу, залитый огнями город. У Джека от этого вида кружится голова.

Он отворачивается от окна и старается смотреть на Ирену. Она слегка сморщилась и сильно похудела, но в целом сохранилась хорошо. Скулы выпирают; у нее изысканный вид, явно следствие дорогого ухода. Взгляд поразительно синих глаз по-прежнему непроницаем. Одета она гораздо лучше, чем в пору их соседства; Джек, впрочем, тоже.

Им приносят белое вино, каберне совиньон. Они поднимают бокалы.

– Вот так вот, значит. – Ирена неуверенно улыбается. Неужто нервничает? Ирена никогда не нервничала; во всяком случае, Джек не замечал за ней такого.

– Я очень рад тебя видеть, – говорит Джек. Как ни странно, он искренен.

– Здесь подают очень хороший паштет из гусиной печенки, – говорит Ирена. – Я знаю, тебе понравится. Потому я и выбрала этот ресторан для тебя: я всегда знала, что тебе нравится.

Она облизывает губы.

– Ты меня вдохновляла в моем творчестве, – неожиданно для себя говорит Джек. Как не стыдно молоть такую сентиментальную чушь, упрекает он сам себя. Но, кажется, он хочет сделать Ирене приятное. Как это могло случиться? Надо переходить к делу, скинуть ее с высокого балкона, спихнуть с лестницы.

– Я знаю, – Ирена мечтательно улыбается. – Виолетта – это я, правда? Только она красивей меня, а я никогда не была такой эгоисткой.

– Для меня ты всегда была красивее, – говорит Джек.

Неужели это слеза? Неужели у Ирены бывают эмоции? Теперь Джек испуган. Он понимает, что рассчитывал на Ирену, на ее железный самоконтроль. Ирену, которая хлюпает носом, он убить не сможет: у него поднимется рука только на бессердечную.

– Я купила те туфли, – говорит она. – Точно такие, как те, в книге.

– С ума сойти, – произносит Джек.

– И сохранила их до сих пор. В коробке.

– Ох, – говорит Джек. Дело принимает чрезвычайно странный оборот. Она чокнутая – не хуже его юных поклонниц-готок, она сделала из него фетиш. Может, лучше отменить планы убийства. Бежать немедленно. Сослаться на приступ несварения желудка.

– Эта книга многое открыла для меня, – говорит Ирена. – Она придала мне уверенности.

– Оттого что за тобой гонялась мертвая рука? – Джеку трудно сосредоточиться. Неужели он и правда собирался заманить Ирену в темный переулок и треснуть кирпичом по голове? Нет, конечно же, то был мимолетный кошмар.

– Наверное, ты меня ненавидел все эти годы, из-за денег, – говорит Ирена.

– Нет, неправда, – врет Джек. Он ее и впрямь ненавидел. Но сейчас эта ненависть куда-то делась.

– Дело было не в деньгах, – говорит она. – Я не хотела причинять тебе боль. Я просто хотела поддерживать с тобой какую-то связь. Чтобы ты не забывал обо мне даже в своей гламурной новой жизни.

– Не такая уж она и гламурная. Я бы тебя все равно не забыл. Я тебя никогда не забывал.

Он врет или говорит от чистого сердца? Он так долго жил среди лицедеев и словоплетов, что теперь и сам не чувствует разницы.

– Мне понравилось, что ты не убил Виолетту, – говорит Ирена. – То есть что Рука ее не убила. Та финальная сцена, это было так трогательно. Я плакала.

Джек собирался позволить Руке задушить Виолетту: это казалось ему правильным и закономерным. Рука зажмет ей нос и рот, потом сомкнет мертвые иссохшие пальцы вокруг шеи и будет сжимать, пока Виолетта не закатит глаза, как святая в религиозном экстазе.

Но в последний момент Виолетта храбро преодолела ужас и отвращение и взяла инициативу на себя. Она протянула собственную руку и нежно погладила Руку, поскольку знала, что это Уильям, ну или часть его. И Рука рассыпалась серебристой пылью. Это Джек украл из «Носферату»: любовь чистой женщины имеет непреодолимую власть над силами тьмы. Может быть, 1964 год был последним, когда такое еще могло прокатить. Если попробовать сейчас, тебя осмеют.

– Я всегда думала, что эта концовка – на самом деле твое послание, – говорит Ирена. – Обращенное ко мне.

– Послание? – переспрашивает Джек. Она чокнутая или совершенно права? Юнгианцы и фрейдисты с ней согласятся. Хотя если это в самом деле послание – разрази его гром, если он знает, что оно значит.

– Ты боялся. – Ирена словно отвечает на его невысказанные мысли. – Ты боялся, что если я на самом деле коснусь тебя, протяну руку и коснусь твоего сердца – если ты подпустишь меня слишком близко к своей утонченной духовной сути – то ты исчезнешь. И потому ты не смог, не захотел… Потому у нас ничего не получилось. Но теперь-то ты сможешь.

– Ну, я думаю, мы это выясним, – говорит Джек. Он ухмыляется – надеясь, что это выглядит как простодушная мальчишеская ухмылка. Неужели у него есть утонченная духовная суть? Если да, то Ирена – единственный на всем свете человек, который так считает.

– Я тоже так думаю, – говорит Ирена. Она снова улыбается и накрывает его ладонь своей; он ощущает кости ее пальцев. Он накрывает их соединенные руки своей второй рукой и слегка сжимает.

– Завтра я пошлю тебе букет роз. Красных, – он заглядывает ей в глаза. – Считай, что это предложение.

Вот. Он осмелился и ринулся в неизвестное, но в неизвестное что? Джек, иди гуляй на речку, говорит он себе, но будь осторожен. Избегай ловушек. Возможно, она окажется тебе не по зубам, а может, она вообще чокнутая. Не ошибись. Но сколько ему осталось той жизни, чтобы беспокоиться об ошибках?