Lusus Naturae

Что можно со мной сделать? Что следует со мной сделать? Один и тот же вопрос. Возможности были ограничены. Семья перебирала их все – заунывно, бесконечно, сидя по вечерам за кухонным столом за закрытыми ставнями, поедая сухие щетинистые колбасы и картофельную похлебку. Когда мне было получше, я тоже сидела с ними, поддерживала разговор как могла, вылавливая в супе куски картошки. В другое время я пряталась где-нибудь в темном углу, мяукая что-то сама с собой и слушая чирикающие голоса, которых кроме меня никто не слышал.

– А ведь ребеночком она была такая миленькая, – говорила моя мать. – И все у нее было как следует.

Ее печалило, что она произвела на свет подобное существо: это было для нее упреком, осуждением. Чем она провинилась?

– Может, кто-то порчу навел, – говорила моя бабка. Она была сухая и щетинистая, как те самые колбасы, но в ее случае это было естественно, из-за возраста.

– С ней много лет было все в порядке, – говорил мой отец. – Все началось после того, как она переболела корью в семь лет. После этого.

– Кто мог навести на нас порчу? – гадала мать.

Бабка злобно кривилась. У нее был длинный список кандидатов. Но она не могла указать на кого-то определенного. Нашу семью всегда уважали и даже в какой-то степени любили. Пока что. И дальше будет так, если удастся придумать, что делать со мной. Если удастся это придумать раньше, чем я выйду на свет, как шило из мешка.

– Доктор сказал, это болезнь, – говорил мой отец. Ему нравилось считать себя просвещенным мыслителем. Он выписывал газеты. Это он настоял, чтобы меня научили читать, и поощрял меня в чтении, несмотря ни на что. Впрочем, я больше не могла сидеть у него на руках. Он сажал меня на другой конец стола. Эта вынужденная дистанция огорчала меня, но я понимала, почему отец так делает.

– Тогда почему он не даст нам лекарства? – спрашивала мать. Бабка фыркала. У нее были свои мысли на этот счет – вода из гнилого пня и грибы-дождевики. Однажды она сунула мою голову в корыто с замоченным грязным бельем и удерживала под водой, а сама молилась. Так она пыталась изгнать демона, который, по ее убеждению, влетел ко мне в рот и поселился за грудиной. Мать сказала, что бабушка хочет как лучше.

«Кормите ее хлебом, – сказал доктор. – Она будет есть много хлеба. И картошки. Она захочет пить кровь. Сгодится куриная или коровья. Много не давайте». Он сказал, как называется эта болезнь – в названии было много букв «п» и «р», и оно нам ничего не говорило. До меня он только однажды видел такой случай, сказал он, глядя на мои желтые глаза, розовые зубы, красные ногти, густые длинные черные волосы на руках и груди. Он хотел забрать меня в город, чтобы показать другим докторам, но семья воспротивилась.

– Она – lusus naturae, – сказал он.

– Что это значит? – спросила моя бабка.

– Игра природы, – объяснил доктор. Его выписали откуда-то из заморских краев. Местного доктора не стали звать, чтобы он не проболтался. – Это по-латыни. Нечто вроде чудовища.

Он думал, я его не понимаю, потому что мяукаю.

– Никто не виноват, – сказал он.

– Она – человек, – сказал отец. Он заплатил доктору большие деньги, чтобы тот уехал обратно к себе в заграницу и больше не возвращался.

– За что Господь нас так наказал? – спросила моя мать.

– Проклятие или болезнь – это все равно, – сказала моя старшая сестра. – В любом случае, если узнают, на мне никто не женится.

Я кивнула. Это правда. Сестра была хорошенькая, и мы не бедствовали, мы были почти зажиточные. Если бы не я, сестру ждало бы безоблачное будущее.

Днем я сидела у себя в затемненной комнате, поскольку выглядела уже совершенно неприемлемо. Меня это устраивало – я терпеть не могла солнечный свет. По ночам мне не спалось, и я бродила по дому, слушая, как домашние храпят – или поскуливают, если им снятся кошмары. Кот составлял мне компанию. Единственное живое существо, которое хотело быть рядом со мной. От меня пахло кровью – старой, засохшей: может, потому кот за мной и таскался, а иногда забирался мне на колени и начинал меня лизать.

Соседям сказали, что у меня тяжелая болезнь, изнурительная лихорадка, бред. Соседи посылали нам яйца и капусту, а время от времени приходили разнюхать, нет ли чего нового, но видеть меня не хотели – вдруг то, что у меня, заразно.

Было решено, что я умру. Так я не буду стоять на пути у сестры, не буду нависать над ней, как злой рок.

– Лучше пускай одна будет счастлива, чем обе несчастны, – сказала бабка. Она к этому времени завела обычай втыкать зубки чеснока вокруг косяка моей двери. Я согласилась на этот план – я хотела помочь.

Священника подкупили; кроме того, семья воззвала к его чувству сострадания. Любому приятно думать, что он творит добро, притом что ему за это еще и платят, и священник не был исключением. Он сказал мне, что Господь выбрал меня как совершенно особенную девочку, нечто вроде невесты, если можно так выразиться. Он сказал, что я призвана принести жертву. Он сказал, что страдания очистят мою душу. Он сказал, что мне повезло, так как я сохраню невинность на всю жизнь, ведь никакой мужчина не захочет меня осквернить, и потом я отправлюсь прямиком в рай.

Он сказал соседям, что я умерла как святая. Меня выставили на обозрение в очень глубоком гробу, в очень темной комнате, в белом платье с густой вуалью в несколько слоев – подходит для девственницы и к тому же скрывает усы. Так я лежала два дня – хотя по ночам, конечно, вставала. Если кто-нибудь подходил к гробу, я задерживала дыхание. Пришедшие ходили на цыпочках, говорили шепотом, держались поодаль – все еще боялись моей болезни. Моей матери они сообщали, что я – чистый ангел.

Мать сидела на кухне и плакала, словно я и впрямь умерла. Даже сестра умудрилась принять мрачный вид. Отец надел черный костюм. Бабка пекла. Все обжирались. На третий день гроб наполнили мокрой соломой, отвезли на кладбище, зарыли с молитвами и поставили небольшой надгробный камень, и через три месяца моя сестра вышла замуж. В церковь ее везли в карете – первый случай в истории нашей семьи. Мой гроб стал для нее ступенькой.

Умерев, я обрела свободу. В мою комнату – мою бывшую комнату, как ее называли, – не входил никто, кроме матери. Соседям сказали, что в комнате не будут ничего менять – она станет чем-то вроде святилища моей памяти. На дверь повесили мой портрет, нарисованный, когда я еще выглядела человеком. Я не знала, как выгляжу сейчас. Я избегала зеркал.

В полумраке я читала стихи Пушкина, и лорда Байрона, и Джона Китса. Я узнала про обреченную любовь, и про вызов судьбе, и про то, как сладостна смерть. Эти мысли утешали меня. Мать приносила мне картошку, хлеб, чашку с кровью и выносила горшок. Когда-то она расчесывала мне волосы – до того, как они начали вылезать пучками; у нее появилась привычка обнимать меня и рыдать, но потом прошла. Теперь мать проводила в моей комнате как можно меньше времени. Она злилась на меня, хотя, конечно, пыталась это скрывать. Нельзя бесконечно жалеть человека – в конце концов начинаешь думать, что он впал в такое состояние из вредности, чтобы насолить тебе лично.

По ночам я свободно ходила по дому, а потом по двору, а потом и по лесу. Я могла уже не беспокоиться, что мешаю другим людям и омрачаю их будущее. У меня самой больше не было будущего. Только настоящее, которое менялось – как мне казалось, – вместе с луной. Если бы не приступы, и долгие часы мучений, и чириканье голосов, которых я не понимала, – можно было бы даже сказать, что я счастлива.

Умерла бабка, потом отец. Кот состарился. Мать все глубже погружалась в отчаяние.

– Бедная моя девочка, – говорила она, хотя это слово ко мне уже вряд ли подходило. – Кто позаботится о тебе, когда меня не станет?

На этот вопрос был только один ответ: придется мне самой о себе заботиться. Я начала исследовать пределы своих возможностей. Оказалось, что, передвигаясь невидимо для других, я могу достичь гораздо большего, чем когда меня видят. А лучше всего – когда меня видят не полностью. Я нарочно напугала двух детей в лесу, показав им свои розовые зубы, волосатое лицо, красные ногти. Я замяукала на них, и они с воплями убежали. Скоро люди начали избегать нашей части леса. По ночам я заглядывала в окна и довела до истерики одну молодую женщину. «Тварь! Я видела тварь!» – рыдала она. Значит, я – тварь. Чем тварь отличается от человека?

Кто-то решил купить нашу ферму. Мать хотела продать и переехать к сестре, ее зажиточному мужу, ее растущему, совершенно здоровому семейству – они только что заказали художнику свои портреты. Мать уже не справлялась одна. Но как оставить меня?

– Ничего, – сказала я ей. Тогда я уже не говорила, а скорее рычала. – Я освобожу свою комнату. У меня есть другое место для жилья.

Мать, бедняжка, была мне благодарна. Она была привязана ко мне – как тело привязано к заусенице, к бородавке; я была ее частью. Но она была рада от меня избавиться. Она уже выполнила свой долг – вполне достаточно, хватит на целую жизнь.

Когда паковали и распродавали наши пожитки, я пряталась на сеновале. Удобное место, но для зимы не годится. Когда въехали новые хозяева, мне ничего не стоило от них избавиться. Я знала дом лучше их – все входы и выходы, закоулки. Я умела пробираться по нему в темноте. Я становилась одним призраком, потом другим; я трогала лица в лунном свете рукой с алыми когтями; я скрипела ржавыми петлями дверей (не нарочно). Люди бежали, объявив, что в доме водятся привидения. Дом остался мне.

Я питалась краденой картошкой, выкопанной при лунном свете, и яйцами, которые таскала из курятника. Время от времени я крала и курицу и сначала выпивала кровь. В хозяйствах были сторожевые собаки, но они не кидались на меня, а только выли: они не знали, что я такое. У себя дома я смотрелась в зеркало. Говорят, что покойники не могут видеть себя в зеркале, и это оказалось правдой: я не могла себя увидеть. Я видела нечто, но точно не себя: в глубине души я твердо знала, что я хорошенькая, добрая девушка, а в зеркале было что-то совсем другое.

Но теперь дело идет к концу. Я стала слишком заметной.

Вот как это случилось.

Я собирала ежевику в сумерках, на краю леса, и увидела, что идут два человека – с разных сторон. Юноша и девушка. У него одежда была лучше, чем у нее. Кроме того, он был обут.

Похоже, они от кого-то прятались. Я знала приметы – двигаешься перебежками, озираешься все время, – потому что сама, как правило, от всех прячусь. Я присела в зарослях ежевики и стала наблюдать. Эти двое вцепились друг в друга, переплелись, упали на землю. Стали мяукать, рычать, тихо взвизгивать. Может, у них приступ – у обоих сразу. Может быть, они – о, наконец! – такие же, как я. Я подкралась поближе. Они не походили на меня – например, у них не было волос, кроме как на голове; я смогла их хорошо рассмотреть, поскольку они почти полностью разделись. С другой стороны, я тоже не сразу стала выглядеть так, как сейчас. Вероятно, они на ранней стадии, подумала я. Они знают, что меняются, и нашли друг друга, чтобы не быть одинокими и переносить приступы вместе.

Мне казалось, что они получают удовольствие от своих конвульсий, даже несмотря на то, что время от времени они кусали друг друга. Я понимала, что это возможно. Каким утешением было бы для меня присоединиться к ним! Многие годы я ожесточала свое сердце, чтобы переносить одиночество; но теперь я чувствовала, что моя броня тает. Но все же робость мешала мне приблизиться.

Как-то вечером юноша уснул. Девушка прикрыла его рубашкой и поцеловала в лоб. И, бесшумно ступая, ушла.

Я вылезла из зарослей ежевики и подкралась к нему. Вот он – спит в овальном пятне вытоптанной травы, словно на блюде. К сожалению, я потеряла контроль над собой. Я вцепилась в него руками с красными когтями. Я вонзила зубы ему в шею. Что это было – похоть или голод? Откуда мне знать разницу. Он проснулся, увидел мои розовые зубы, мои желтые глаза, мое черное платье, которое развевалось, когда я убегала. Он видел, куда я побежала.

Он сказал другим жителям деревни, и они пораскинули мозгами. Выкопали мой гроб, он оказался пустым, и они заподозрили самое худшее. Вот они идут к дому в сумерках – с факелами и дрекольем. С ними моя сестра, и ее муж, и юноша, которого я поцеловала. Хотела поцеловать.

Что я могу им сказать, как объяснить, что я такое? Когда людям нужны демоны, обязательно кого-то подберут на эту роль, и не важно, вызовешься ты сама или тебя вынудят. «Я человек», – могла бы сказать я. Но как я это докажу? «Я – игра природы! Отвезите меня в город! Меня нужно изучать!» Безнадежно. Боюсь, коту тоже не поздоровится. Все, что сделают со мной, сделают и с ним.

Я склонна прощать. Я знаю, что эти люди хотят как лучше. Я надела свое белое погребальное платье и белую вуаль, подобающие девственнице. Следует вести себя сообразно случаю. Чирикающие голоса нарастают оглушительной лавиной; мне пора в полет. Я упаду с горящей крыши, как комета, запылаю, как костер. Деревенским жителям придется прочитать над моим пеплом множество заклинаний, чтобы на этот раз я уже точно умерла. Со временем я превращусь во что-то вроде святой наоборот: фаланги моих пальцев будут продавать как мощи нечистой силы. Тогда я уже стану легендой.

Возможно, в раю я буду выглядеть как ангел. А может, ангелы будут выглядеть как я. Вот будет сюрприз всем остальным! Жду с нетерпением.