10
Трудно сказать, на что рассчитывал Генеральный штаб, решив замаскировать Босфорскую операцию под большие манёвры Черноморского флота. Кто бы поверил в такие маневры в самый разгар войны? Но, тем не менее, решение принято и его надо выполнять. С целью поддержать дезинформацию приехал Николай с семьёй, якобы посмотреть на манёвры, и даже были приглашены некоторые послы иностранных держав. Впрочем, флот маневрировал и бесцельно жёг порох недолго, а удалившись от берегов, ночью совершил бросок к турецкому берегу.
Главные силы флота сосредоточили свои усилия на бомбардировке фортов Килия, Сары-Таш на европейском берегу, Эльмас и Филь-Буруну – на азиатском. Дредноуты «Императрица Мария» и «Императрица Екатерина Великая», старые линкоры – «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя» и «Ростислав» раз за разом обрушивали фугасную крупнокалиберную смерть на батареи, земляные закрытия и пороховые погреба, корежа орудия и станки, убивая и калеча прислугу.
Вокруг колонны линкоров, словно овчарки вокруг стада, носились эсминцы, а чуть в стороне, словно пастух с трубкой, дымил крейсер «Кагул». Но самым страшным для турок был не обстрел – не в первый раз, в конце концов. Там, вдали, за строем боевых кораблей маячили силуэты транспортов. И это могло означать только одно: ДЕСАНТ!!!
В Стамбул летели истерические доклады от комендантов фортов, в которых сообщали не только об обстреле, но уже и о высадке, и о численности десанта, а самые отважные – даже о боях с высадившимися русскими полками. Но так как эти доклады шли как с европейского, так и с азиатского берегов, то главнокомандующий турецкой армии Энвер-паша так и не смог понять: где все-таки высаживаются русские и куда слать подкрепления?
А тем временем Георгиевская штурмовая начала высадку нахально, без артобстрела берега, на пляжах рыбацкого селения под названием Агачлы, что в тридцати километрах от столицы.
Единственная неполная рота аскеров попробовала, было, занять позиции на берегу, но тут с моря загрохотали орудия крейсеров «Память Меркурия» и «Прут», и турки предпочли бросить оружие и разбежаться.
Когда первые десантные баржи заскрипели днищами по песку пляжа, ни противодесантных укреплений, ни войск на берегу уже не наблюдалось. Стрелковые дозоры и казачьи разъезды, высаженные первыми, мгновенно растеклись по мелким дорогам, беря под контроль всю прилегающую территорию, а дивизия под прикрытием пушек флота начала высадку.
Гидрографы выбрали весьма удачный участок берега, так что корабли с десантом могли подойти почти вплотную к берегу, а дальше начинал работать конвейер из плоскодонных барж, перевозивших людей и имущество на берег. К маленьким рыбачьим причалам ринулись «Эльпидифоры», с которых на берег рекой хлынули штурмовики. Роты тут же сбивались в батальоны, батальоны – в полки, те – в бригады, и вся эта масса споро двинулась вперед.
Еще ворочались на берегу тыловые подразделения, когда первая штурмовая Георгиевская бригада рванулась к Стамбулу.
Первые признаки сопротивления обнаружились лишь после того, как первая бригада отшагала уже добрых десять верст. Впрочем, штурмовики не шагали: как и во время Ковенского дела и Варшавского прорыва во всех местных поселениях срочно собирали телеги, арбы, повозки, и все это катилось под ржание и мычание гужевых животин. Передовой дозор из казаков доложил, что они заметили вдалеке каких-то всадников, но преследовать не стали. Командовавший первой бригадой генерал Крастынь приказал оставить повозки и следовать пешим порядком, держа оружие по-боевому. Поэтому никто особенно не удивился, когда в небе вспухли два облачка шрапнели.
Пули ударили в землю с изрядным недолетом, первый полк немедленно залег, а второй двинулся в обход, но генерал остановил его. Вместо пеших штурмовиков вперед устремились бронеавтомобили.
Полевая четырехорудийная батарея, да еще и с батальоном прикрытия – сила серьезная. Только не тогда, когда на нее накидывается с разных сторон два десятка броневиков, что принимаются чуть ли не в упор молотить из трехдюймовок, автоматических пушек Максима-Норденфельда и пулеметов. Русские снаряды мгновенно перемешали артпозицию с мелким щебнем, а пулеметы посекли залегших стрелков.
Видимо, Энвер-паша и не надеялся на то, что батальон и батарея смогут удержать натиск русских войск, а потому наперерез штурмовикам он послал большую часть столичного гарнизона, одновременно приказав передислоцировать каждые два батальона из трех с дарданельских позиций.
Первыми в контакт с георгиевскими полками вошли жандармы. Около пяти тысяч конной столичной жандармерии неслись во весь опор, не слушая приказов армейских офицеров, и обогнали свою пехоту на добрый десяток километров.
Солнце клонилось к закату, когда на передовые части налетела конная лава. Если бы у штурмовиков нашлось побольше времени, чтобы внимательно рассмотреть новых противников, то они, скорее всего, просто попадали бы… От смеха. На ощетинившиеся карабинами, автоматами и пулеметами пехотные цепи, в боевых порядках которых утесами возвышались тяжелые громады бронеавтомобилей, неслись всадники в ярко-голубых хламидах, потрясая старинными однозарядными винтовками Пибоди и размахивая никогда не точенными саблями. Генерал Крастынь, разглядывавший в бинокль этих турецких камикадзе, вздохнул и подумал: «Боже мой! Это ж словно детей убивать…» Потом быстро перекрестился, прошептал:
– Господи, прости меня, грешного… – После чего выпрямился во весь рост и махнул рукой. – Огонь!
С двухсот метров штурмовики ударили изо всех стволов, буквально в секунды сметя с лица земли вражескую орду свинцовым ураганом. Сперва били очередями и залпами, потом броневики и пулеметы замолчали, а остальные бойцы перешли на одиночные выстрелы, добивая тех, кому удалось выжить в первые секунды.
Из вышедших в атаку пяти тысяч не ушел никто, и поле, заваленное трупами лошадей и людей, могло бы испугать менее подготовленного солдата, но недаром в дивизию набирали только георгиевских кавалеров. Раздались команды, цепи сомкнулись, зарычали моторы, и первая бригада продолжила марш на Стамбул…
Один из полков второй бригады, усиленный двумя казачьими сотнями, свернул влево и устремился в лес Фенерьолу. Полковник Усубов Ибрагим-ага Муса-оглы имел своей задачей ликвидировать батареи Сары-Таш, Румели-Кавак и Телли-Табия, имевшие на своем вооружении двадцать орудий, в том числе – три мортиры и две пушки калибром одиннадцать дюймов. Они вполне могли изрядно насолить кораблям русского флота, так что Анненков принял решение привести эти позиции к молчанию атакой с суши.
Двигаться в быстро наступающей ночной темноте по лесу, пусть и довольно жиденькому – задача не самая простая, но штурмовиков не зря гоняли до седьмого пота на полигонах и полосах препятствий. Невидимые, а зачастую – и неслышимые, передовые взводы полка атаковали Сары-Таш за час до полуночи.
Щелкнули металлом курков бесшумные наганы. Раз, другой, и тут же пошли в ход отточенные до бритвенной остроты кинжалы, тесаки и саперные лопатки. Не прошло и пятнадцати минут, как батарея оказалась полностью очищенной от турок. В смысле – живых. Подражая своим обожаемым «атаману» и «командиру», штурмовики не брали пленных, если не видели в них острой необходимости…
С захваченного форта быстро заморгал ратьер – заморгал, выбросил в ночную тьму пулеметную очередь вспышек и потух. С флагманской «Императрицы Марии» бухнул одинокий выстрел согревающим зарядом, выбросил длинный огненный столб высоко в черное небо. И снова тишина. И никто ничего не видел, не видит и не увидит…
Однако увидели. Подводная лодка «Морж» бесшумно нырнула в темные воды и тихо-тихо поползла вперед. Командир лодки, старший лейтенант Гадон внимательно следил за стрелкой секундомера, а его помощник Швебс не отрывался от карты…
– Пора, Альфред Степанович? – выдохнул он негромко. И сам же ответил: – Пора…
– Еще двадцать четыре секунды по счислению, – ответил Гадон. – А вот сейчас – пора!
«Морж» осторожно повернул, вписываясь в фарватер, и пополз дальше. Двадцать минут, тридцать, час…
– Командуйте всплытие, Григорий Фридрихович, – распорядился Гадон. – И сообщите нашим… седокам: мы прибыли на место…
Из черной воды в черную ночь вынырнул длинный, акулоподобный корабль. Бесшумно открылись люки, и в воду полетели, надуваясь, плотики из прорезиненного брезента. На них молча ложились штурмовики в черных комбинезонах. Последним шагнул на мягко качающуюся поверхность командир диверсионной группы поручик Зорич. Он пожал на прощание руку Гадона и все так же молча взялся за маленькое весло. Плотики беззвучно растворились в темноте…
На батарее Маджар-Кале, находившейся на азиатском берегу Босфорского пролива, беды не ждали. Да, днем русские корабли в который уже раз вели беспокоящий огонь, и, кажется, фортам Килии и Эльмаса изрядно досталось. Но здесь, в глубине пролива, все тихо, и русские не сунутся. Если, конечно, Аллах не лишил проклятых гяуров остатков разума и не внушил им мысль немедленно погибнуть на минах и под огнем мортир…
В тихую ночь грозно таращились три шестидюймовых орудия, рядом зевали часовые. Все было спокойно, даже как-то мирно…
Поручик Зорич поднял руку и резко бросил ее вниз. Из тьмы вылетела бритвенно острая саперная лопатка и почти напрочь снесла голову турецкого аскера, мирно подремывавшего, опираясь на свой карабин. Одновременно с этим вылетели еще два метательных ножа, и еще пара турок отправились в свой рай к фонтанам, полным вина, и вечно девственным, полногрудым гуриям.
Штурмовики черными тенями перелетали через земляные брустверы и, подобно хорькам, ворвавшимся в курятник, разбегались к казармам, единственному штабному блиндажу, пороховым погребам.
Молоденький турок, открыв рот, силился одновременно вдохнуть и отнять свой карабин у здоровенного курянина Петрушина, который одной рукой перехватил его оружие, а второй крепко держал турчонка за горло, пресекая возможный крик. Пробегавший мимо Зорич, ловко ткнул аскера-новобранца клинком под лопатку и прошипел:
– Какого кипариса возишься, муфлон?
– Так это… промахнулся я ножом, Иван Николаевич, – гулко прошептал Петрушин, в два прыжка догоняя своего командира. – Виноват…
– Вернемся – пять часов с ножом, – постановил Зорич. – Вперед, мать твою!..
Через десять минут батарея была полностью очищена от турок. Штурмовики быстро тащили запалы, тянули провода от пороховых погребов и от орудий, в казенники которых нимало не сумняшеся запихивали по паре снарядов, один – дном вперед.
– Готово! – прилетело из темноты, и откуда-то точно эхом прилетело на разные голоса: «Готово!.. Готово!.. Готово!..»
– Минаев, с фонарем – на бруствер! – скомандовал поручик. – Передай, что батарея к взрыву подготовлена, ждем команды.
Молоденький ефрейтор козырнул, перекинул со спины тяжелый фонарь и полез на бруствер, защелкал рычажком. В ответ замигали темно-красные вспышки, и через пару минут связист вернулся с докладом:
– Велено ждать, Иван Николаевич. С «Моржа» передали, что от наших соседей и с того берега пока сигналов о готовности не поступало. Взрывать по зеленой ракете.
Зорич кивнул и приказал следить за ракетой, а пока, чтобы не терять времени – подкрепиться. Да сухой паек не жрать, а пошарить у турок какой-никакой кебаб или чем их тут кормят. Однако, посмотрев на то, чем кормят турок, штурмовики единодушно решили обойтись сухим пайком…
В это же время штурмовая группа, высадившаяся с подводной лодки «Нерпа», заканчивала зачистку батареи Анатоли-Кавак. Турок еще резали, словно волки баранов, а основную силу батареи – две пушки калибром одиннадцать дюймов – уже минировали заранее принесенной взрывчаткой. А на европейском берегу бойцы полковника Усубова добивали последних защитников батареи Телли-Табия…
В три часа пополуночи с воды у фортов Телли-Табия взлетела зеленая ракета. И тут же на азиатском берегу грохнули взрывы. Словно началось извержение вулканов…
На уцелевших батареях началась суета, ударили барабаны, выбивая тревожную дробь, но ночь молчала. Никто не заметил идущие в полупогруженном состоянии русские подлодки, призраками выскользнувшие из пролива. Теперь преградой на пути русского флота оставались лишь несколько устаревших фортов с допотопными орудиями…
Сообщения о подрыве батарей пришли в Стамбул почти одновременно с паническим докладом о том, что третьей дивизии и жандармов больше нет. Невзирая на ночь, русские продолжали движение к столице Порты, практически не снижая темпа. Их пытались остановить, бросая в бой все, что имелось под рукой. Несколько батарей, разрозненные батальоны, личную гвардию султана, но все напрасно: Георгиевская дивизия шла сквозь эти заслоны, словно раскаленный нож – сквозь масло. Уцелевшие в этой жуткой мясорубке турки не смогли бы даже с уверенностью сказать: задержали ли они русских, или те просто шли вперед, подобно бессмертным ифритам, не обращая внимания на жалкие потуги турецких солдат и офицеров.
Энвер-паша осознал бессмысленность своих действий и решил более не тратить войска, и так немногочисленные, а сделать ставку на оборону непосредственно города. Русские дьяволы наверняка застрянут в уличных боях, а тем временем с фронта подтянутся новые части, и гяуры проклянут тот день, когда они увидели свет дня. На улицах Стамбула лихорадочно строили баррикады, в домах закладывали мешками с песком окна, обкладывали ими же стены первых этажей. Остатки гарнизона и личной гвардии султана Мехмеда V, спешно собранные в столице подразделения мустахвиз и редиф – все они готовились к бою. Все-таки это – значительная сила, и можно рассчитывать на то, что русских удастся если и не остановить, то хотя бы задержать…
С рассветом передовые батальоны уже входили в город и сразу растекались штурмовыми группами по улицам и переулкам. Ветераны, подготовленные именно к городским боям, легко опрокидывали заслоны из спешно собранных войск, и даже потеря двух броневиков уже ничего не решала. Повреждённые машины буксирами уволокли в тыловую зону, а остальные продолжили нарезать подтягиваемые резервы в мелкую сечку.
Гремели взрывы, сносившие целые дома, тяжело бухали выкаченные на прямую наводку гаубицы, в два-три снаряда прокладывавшие новые улицы, чадно полыхал напалм, выжигавший узлы сопротивления. Рокотали пулеметы и автоматические пушки, грозными призраками войны ползли по кучам битого кирпича и камня бронеавтомобили. И над всем этим стоял жуткий вой – плач гибнущего города, который вдруг оказался в самом эпицентре вселенского ужаса.
К полудню, легко раздавив сопротивление оставшихся чахлых батарей, к Стамбулу подошёл русский флот. На флагманском линкоре «Императрица Мария» грозно рыскнули орудийные башни, поползли вверх многотонные стволы. Это адмирал Колчак отдал приказ поддержать десант корабельным огнем.
Но дредноут не сделал ни одного выстрела. Рядом с Колчаком вдруг, словно из-под броневой палубы вырос Анненков, который резко рванул командующего флотом на себя и прошептал ему в самое ухо:
– Отставить! Пристрелю! – И тут же под ребро адмиралу ткнулось что-то твердое.
От изумления и ужаса Колчак не сумел выдавить из себя ни звука. А Анненков продолжал:
– Командуй «Отставить!», твою мать! Пять секунд… Четыре… Три…
– Отставить! – дурноматом заголосил Александр Васильевич. – Отставить! Отставить!
Все в рубке в изумлении уставились на командующего флотом. Тот рвал ворот кителя, хватал воздух, точно вытащенная на берег рыба, и смотрел на всех выпученными мутными глазами…
– Я тоже полагаю, что сейчас открывать стрельбу по городу нецелесообразно, – раздался спокойный голос Анненкова. – Велика вероятность накрыть своих: кто его знает, как они там с турками перемешаны?
И корабельные орудия молчали…
К четырем часам все было кончено. Над султанским дворцом и над руинами германской военной миссии взлетели и затрепетали знамена Отдельной Георгиевской патроната Императорской фамилии штурмовой дивизии.
Султан Мехмед наблюдал за вакханалией штурма с нескрываемой тревогой. И не напрасно. Вот затрещали выстрелы уже возле самого тронного зала, вот рухнули снесенные ударами запертые двери. Завизжали женщины, а перед Мехмедом V вдруг возникли солдаты в черной форме. Один из них, молодцеватый усач со странным ружьем в руках и довольной улыбкой на измазанном копотью лице, обвел всех присутствующих взглядом, высмотрел султана и рявкнул:
– Взять! – Потом огляделся и спросил: – По-русски кто-то понимает? Выходь тады, нам толмача надобно!
Вышли несколько человек, которых тот быстро проэкзаменовал на знание великого и могучего.
– Годится, – вынес свой вердикт усач. – Это – султан? – ткнул он стволом в сторону растерянного Мехмеда, которого держали за руки двое таких же страшных русских солдат. – Султан? Вот и ладушки. А ну, толмачьте своему султаше, что убивать мы его не будем, а сейчас честь по чести поведем к командиру, капитуляцию подписывать… – Он вдруг задумался, завел очи горе, явно что-то вспоминая, и хлопнул себя по лбу. – Сабля его где? Эта? – он ткнул в руки вконец ошалевшему старику изукрашенную драгоценными камнями саблю. – Держи, дед. Ща ее командиру отдавать будешь. Переведите ему…
– … Командир?
Львов обернулся и увидел Чапаева.
– Командир, докладываю: султашку захватили, готов подписать капитуляцию и вот саблю тебе отдает, по законам военного времени. Ну, чего стоишь? – толкнул он вперед полного старика в расшитом золотом мундире. – Давай, топай, кланяйся и саблюку свою отдавай.
Приведенные придворные в разнобой перевели речь Василия Ивановича, и султан Мехмед тяжело шагнул вперед. Протянул свою саблю:
– Кому я отдаю символ своего военного счастья? – спросил он по-немецки.
– Генерал-майор русской армии Львов, – ответил Глеб, не менее султана шалея от происходящего.
– Я прошу вас, генерал, позаботиться о людях, – попросил Мехмед.
– Он о людях просит позаботиться, – сказал Львов Чапаеву.
Тот кивнул головой:
– Так чего тут просить, командир. Мы их уже… того…
– Не волнуйтесь, – сообщил султану Львов. – О них уже позаботились…
Еще через час в изрядно поврежденном дворце появились Анненков и Колчак. Львов встретил, будучи изрядно навеселе.
– Здорово, превосходительства!
С этими словами он махнул рукой. Султанский слуга – здоровенный, черный как смоль негр – подскочил и с поклоном подал поднос с несколькими бутылками и горой фруктов.
– Угощайтесь, товарищи! – задушевно произнес Глеб. – Борь, девок позвать? Они у нас тут уже час, как плясали, но могут и еще… – Тут он улыбнулся какой-то кошачьей улыбкой. – Прикольные, с голыми пузичками…
От такого предложения Колчак икнул. Ругать Львова как-то не хотелось: прямо под рукой у расхристанного генерала и георгиевского кавалера лежал ППШ, а на боку виднелась открытая колодка, из которой недвусмысленно выглядывала рукоять маузера. Да и вокруг своего командира сидели в обманчиво вальяжных позах человек двадцать штурмовиков в званиях от ефрейтора до полковника включительно. И несмотря на то, что перед каждым из них имелась внушительная батарея пустых, полупустых и полных бутылок, глаза у них оставались трезвые и холодные. Как и у Львова…
Но Анненков, по-видимому, своих подчиненных не боялся. Ни трезвых, ни пьяных…
– Ты чего творишь, пьянь подзаборная?! – холодно и зло и бросил он. – Ты до чего дивизию довел, супермен костромского разлива? Какие еще девки, к такой-то маме? Забыл, что у нас за изнасилование положено? Напомнить?
– А кто тут кого насиловал? – удивился Львов. – Я ж вроде ясно и членораздельно сказал: девки у нас танцевали. Вон, Кузякин на гармошке играл, а они плясали. И если ты мне покажешь такого акробата, который может изнасиловать танцовщицу в процессе пляски, не прерывая оной, то я лично тебе в ножки бухнусь. Хоть на плацу перед всей дивизией…
Колчак в изумлении переводил взгляд с одного на другого, а Глеб между тем продолжал:
– И вообще, атаман, я тут тебе подарок, можно сказать – царский, подогнал, и даже не один, а ты… – Рисуясь, он с сокрушенным видом махнул рукой, утер несуществующую слезу и плачущим голосом провыл: – Не ценишь ты меня, атаман. Злой ты, уйду я от тебя…
Анненков сразу понял, что своим показным гаерством друг пытается скрыть распирающую его гордость и удовлетворение от проделанной работы. Э-эх! Он мысленно последними словами выругал тех, у кого жесткости и жестокости в избытке, а вот военной косточки нет и в помине, затем несколько раз глубоко вдохнул и произнес:
– Дисциплину ты, конечно, разлагаешь качественно. Но вот в чем замечен никогда не был, так это в беспричинных безобразиях… – Он демонстративно тяжело вздохнул. – Показывай, что надыбал, трижды мародер Российской империи.
Львов сразу приосанился, встал, застегнул расстегнутый китель:
– Чапай, распорядись, чтобы привели, сам знаешь кого, – скомандовал он, а потом наклонился и вытащил из-под диванных подушек сверкающую драгоценностями саблю и какой-то свернутый в трубку документ. – Вот. Это – тебе. Сабля, в смысле. Дома на стенку повесишь.
Борис вытащил из богатых ножен клинок, полюбовался голубоватыми разводами узорчатого булата и не спросил, а утвердил:
– Султанская. Силен, бродяга. А что за бумага?
Лицо Глеба сияло от распиравшей его радости и гордости так, что в зале стало значительно светлее:
– А это, Борь, фирман султана Мехмеда V о полной и безоговорочной капитуляции Оттоманской державы перед Российской империей. Сейчас тут парни султана вместе с Энвером-пашой и Талаатом-пашой приведут. Джемаля-пашу, уж извини, только принести можно, хотя я бы не советовал, а то его там у стенки откапывать придется…
– В-вы… – просипел Колчак. – Вы хотите сказать, что убили нашего единственного сторонника в правительстве Турции?
– Ну, а что такого? – пожал плечами Глеб.
– Да вы хоть понимаете, что натворили?!
– Вот что, адмирал, – резко ответил Львов. – Ты мне тут давай-ка не гоношись, не на палубе. Когда по его приказу курды и аскеры армян резали, это ни вас, ни Антанту особо не волновало, а тут – от-те нате, хрен в томате! Единственный сторонник! – Он демонстративно сплюнул на устланный коврами и засыпанный побелкой пол зала, потом повернулся к Анненкову. – Его тут ребята опознали. Ширенянц Геворк – ты его знаешь, он еще пулемет под Альте-Юген в одиночку захватил, потом еще Восканян, Чарахиянц. Ну а у Саркиса Димурзиев – первый друг. Из одного котелка кашу едят, под одной шинелью укрываются. Хаджимурат клич кинул, а кавказцев у нас, сам знаешь – больше батальона наберется. Собрались всей толпой, выволокли Джемаля и вместе с семьей его и… – Тут Львов осекся и совсем другим тоном произнес: – А-а-а, вот и наши вельможные пленники!
Штурмовики буквально втащили в зал трех человек в дорогих мундирах. Анненков оглядел приведенных пленных и отметил, что у одного из притащенных изрядно подран мундир, вспухла левая сторона лица, а под обоими глазами наливаются чернотой великолепные синяки. Перевел вопросительный взгляд на Львова. Тот хмыкнул:
– Энвер-паша, собственной персоной. При захвате за пистолет схватился, обезьяна усатая. Ну, ему и объяснили на понятном для дикарей языке, что когда русский солдат вошел, надо старательно руки вверх тянуть, а не к оружию. А то ведь можно и ноги протянуть…
Анненков понимающе кивнул и больше не возвращался к этому вопросу, а Александр Васильевич Колчак почувствовал, что сходит с ума. И вот этих… этих… ему поручили прибрать к рукам? ЭТИХ?!! Пребывая в полнейшей прострации, он на французском обратился к Энверу-паше:
– Рад видеть вас, ваше превосходительство. Надеюсь… – он замялся, прикидывая, как бы получше обойти печальные обстоятельства пленения турецкого главнокомандующего.
Но Энвер-паша вдруг жалобно всхлипнул и, жутко шепелявя и демонстрируя выбитые зубы, прохныкал:
– Господин адмирал, умоляю: заберите меня от этих зверей… – И тут же покатился по полу сбитый жестоким ударом ноги.
– Ты кого здесь зверями назвал? Русских солдат? – навис над ним Глеб. – Запомни, дерьмо: зверей здесь – трое, и все – турки! Повтори, падаль! Ну?! – и чуть перенес вес на одну ногу.
– Я! Я – зверь! Я – животное! – завопил скорчившийся Энвер. – Не бейте больше!
– Бить меньше – не получится, – заметил Анненков холодно. – Так, ну это, конечно, – повернулся он к Львову, – подарки – ого-го! Благодарность тебе сейчас объявлять или перед всем строем?
Только теперь Борис, уставший за эти двое долгих суток так, что подкашивались ноги, улыбнулся и внимательно оглядел друга. Закопчённая форма кое-где зияла свежими дырками, кираса – вон она, рядом лежит, – получила пару новеньких вмятин, но повязок и крови не видно. Разве что длинная ссадина через все лицо, но это – не страшно. Это здорово радовало!
– А это – еще не все, – сообщил ухмыльнувшийся Львов.
От его ухмылки у Колчака по спине пробежал холодок, а Талаат-паша в ужасе зажмурился. Анненков же удивленно изогнул бровь:
– Ну, удиви меня. Глеб, ты что – еще и кайзера поймал?
Александр Васильевич вздрогнул. Конечно, кайзера здесь не было, да и быть не могло, но… Ему вдруг представилось жуткое видение: на полу лежит скрюченный кайзер, отчаянно пытающийся защитить низ живота и дико вопит: «Я – животное! Я – грязное животное! Только не бейте больше, герр русский солдат!»
– Да не, – засмеялся Львов, и его смех подхватили остальные штурмовики. – За кайзером – это в Берлин. Там нас еще военная жандармерия дожидается, – солдаты снова засмеялись. – Не, атаман, эта штука – хорошая. Хоть и неодушевленная. Только она не здесь. Проехаться придется. Ненадолго.
– Ну, поехали, покажешь.
Роскошный автомобиль «Минерва», принадлежавший султану, уже сменил и водителя, и пассажиров. Рыча двигателем, он нёсся вдоль берега бухты Золотой Рог, в сопровождении двух бронеавтомобилей и полусотни казаков.
Гигантскую тушу линейного крейсера «Гебен» не заметить никак нельзя. Автомобиль лихо повернул к красавцу-крейсеру, и Колчак, до того молча сидевший на откидном сиденье, вдруг охнул и схватился за сердце.
Смерть адмирала как-то не входила в планы Анненкова, во всяком случае – немедленная смерть, поэтому он участливо наклонился к командующему Черноморским флотом:
– Что с вами, Александр Васильевич?
Но Колчак не отвечал, а лишь, выпучив глаза так, что, казалось, они сейчас вовсе выпадут из орбит, тыкал куда-то пальцем. Анненков проследил направление адмиральского перста и снова повернулся к Колчаку:
– Что вы там увидели, Александр Васильевич?
– Ф-ф-ф-ф… ф-ф-ф-флаг… – прохрипел тот.
– Ну да – флаг. Наш флаг, – согласился удивленный Анненков и скомандовал: – Воды адмиралу!
Казачий урядник с тремя Георгиями тут же протянул ему обтянутую войлоком фляжку, и Борис ткнул ее Колчаку. Тот присосался, стуча зубами о горлышко и проливая воду на китель. Потом отдышался и простонал:
– На нем – георгиевский флаг, Борис Владимирович!
Анненков пригляделся: действительно на мачте и на кормовом флагштоке развевались георгиевские знамена дивизии.
– И что?
– Это теперь – георгиевский корабль, – выдохнул Колчак. – Это знамя может только император отобрать… А таких кораблей во всем флоте империи – только два! – закричал вдруг адмирал.
Анненков внезапно оценил всю иронию ситуации. Захваченный корабль получил георгиевский флаг, но получил он его по решению самой большой Георгиевской думы, какую только можно себе представить – больше тридцати тысяч человек! И теперь «Гебен» – второй в русском флоте корабль георгиевского флага…
С трудом подавив желание рассмеяться, Борис сердечно обнял друга:
– Глеб, ты монстр! Это же, как ты его?
– Ну, так, – принялся рассказывать тот. – Мы еще у пленных узнали, что эта пое…нь плавучая тут окопались. Ну, думаю, вот чего мне только не хватает, так это чтобы в мою любимую тушку одиннадцатидюймовки палили. Прикинь: такой подарок, да в ненаглядную попу?
Анненков трясся от беззвучного смеха, а Львов продолжал:
– Ну вот, значит: выскочили на пристань, а эта тварь уже дымит, видно решил на последний и решительный бой выйти. А нам оно надо? Мы – к нему, а потом – на него. Прем, как буйволы на водопой, так что прежде чем кто-то что-то понял – мы уже в рубке. Сушон там, и еще пара немцев. Мы их – под белы рученьки. Я Сушону и говорю: господин адмирал, отдавайте приказ спокойно, соблюдая орднунг, выходить на палубу без оружия. А не то…
– Не то что? – простонал Борис. – Что ты этому чудищу сделать мог?
– Да понимаешь, – Глеб широко улыбнулся. Изуродованные губы обнажили ряд стальных зубов, вставленных вместо выбитых. – Была у меня с собой двухпудовая мина, я ее адмиралу под нос и сунул. Вот, говорю, двенадцать таких мин по периметру стоят у борта вашего «Тирпица», и если чего – мы ему такой «Бисмарк» устроим, что Нагасаки с Хиросимой детской неожиданностью покажутся. Короче, майне херрен, разрешите отрекомендоваться: огромная жопа. Пришла к вам, прошу любить и жаловать.
Слушавший эту белиберду Колчак окончательно уверился, что в Георгиевской дивизии служат одни сумасшедшие.
– Ну, а он? – спросил Анненков.
– Выделываться начал, – ответил Львов. – Мол, нет, честь кайзеровского флота, да офицерская честь никак не позволяют. А я ему: я сейчас ребят с кувалдами пошлю, они на всех люках и дверях запоры и клинкеты позагибают, чтобы не отдраить. Потом подорву к едрене фене, а его лично на берег свезу, и пусть он смотрит, как по его милости две тыщи душ пузыри пускают. Ну, тут Сушон – в слезы, а потом мне кортик сует. Вот кстати, – он повернулся к Колчаку, – Александр Васильевич, тебе не нужен? А то мне он – без надобности.
Колчак молча взял протянутый кортик германского адмирала. А Львов тем временем продолжал:
– Короче, по громкой связи объявили, чтобы все выходили по одному. Я посты выставил, и пошли красавцы сдаваться. Мы их во-о-он туда отогнали, – и он махнул рукой куда-то в сторону еще дымящихся руин каких-то портовых сооружений. – Их потом надо на корабли погрузить и – в Россию. Пусть инструкторами поработают, когда наш экипаж будет этого красавчика осваивать. – Пьяный от вина и шальной военной удачи, Глеб довольно улыбнулся, откинулся на мягкое кожаное сиденье автомобиля и дружески ткнул Борис в плечо. – В общем принимай!
Анненков посмотрел на вконец обалдевшего Колчака, усмехнулся:
– Вы мне там что-то про флотскую службу говорили? Помните, я еще яхту хотел. Правда, я хотел чуть поменьше…
Возле трапа их встретили двое часовых из третьего штурмового полка первой бригады. Они без звука пропустили Анненкова и Львова, но перед Колчаком вскинули автоматы:
– Стой! Пароль?!
Колчак бессильно посмотрел вслед уже поднимающимся по трапу Анненкову и Львову, когда первый обернулся:
– Пропустить, это – со мной.
– Слухаем, атаман! – И здоровенный усач едва не ткнул стволом пребывающего в ступоре адмирала. – Проходь, кулема, чего встал?..
Тем же вечером в уютном кабинете одного из уцелевших во время штурма стамбульских ресторанов сидели Анненков и Львов и тихо беседовали, наслаждаясь отменным кофе и восточными сладостями. Кроме них в ресторане не было никого, за исключением полусотни личных телохранителей обоих генералов.
– Слушай, Глеб, – негромко спросил Анненков. – Чего ты из себя клоуна разыгрываешь? Зачем? Мужик ты умный, и здорово умный, в жизни повидал всякого – на три жизни хватит, а все норовишь дурака повалять. С чего так, а?
Львов медлил с ответом. Отхлебнул кофе, сунул в рот кусочек халвы, потом закурил…
– Борь, а тебе вот не хочется так? – спросил он наконец. – Неужели у тебя внутри ничего не гудит? Сила в руки вернулась, кровь молодая бурлит, как черт-те сколько лет тому назад. Мне порой кажется, что я – как Илья Муромец… – И улыбнувшись, он процитировал на память. – Эх, кабы было в небе синем кольцо, а другое – во сырой земле, ухватился б я за оба кольца, притянул одно к другому и смешал бы земное с небесным…
– Да это здорово ходить не только под себя, – хмыкнул Анненков. Тоже отпил кофе и взял папиросу. – Только голову выключать из-за этого никак нельзя. А ты – выключаешь…
– Это почему же ты так решил?
– Да все потому, Глеб, потому. Ты что из дивизии сделал, чудо двадцать первого века?
– А что я сделал? – вскинулся Львов. – Чем ты недоволен? Дерутся как дьяволы. Ни бога, ни черта не боятся. По подготовке и по боевому духу – хоть сейчас небеса штурмовать или войну со всем миром вести. А уж на тебя круче, чем на икону, молятся. Знаешь, какая у меня для них самая страшная угроза? «Доложу атаману, пусть он разбирается». Так что тебе не так?
Анненков пристально посмотрел на друга. Поймал его недоуменный взгляд и тяжело вздохнул:
– Э-эх, Глебка. Вот если б ты у меня в роте пулеметчиком, сержантом или даже лейтенантом был – цены б тебе не было. Честно, без подколки… – Он снова вздохнул. – Жаль, что мы с тобой раньше не пили…
– Жаль, конечно, – согласно кивнул головой тот. – Но я все равно не понимаю…
Анненков покачал головой, потом перегнулся через столик и крепко обнял Львова за плечи:
– Умный ты, Глеб, а все-таки – дурак. Ты из дивизии сделал банду, ОПГ. В крайнем случае – племя. Они уже не понимают ни армейской субординации, ни дисциплины…
Львов попытался что-то возразить, но Борис остановил его:
– Ты скажешь, что дисциплина железная, даже стальная. И будешь прав. Вот только вся дисциплина ВНУТРИ нашей дивизии. Своему офицеру и козырнут, и взыскание примут с пониманием, и похвалу – с восторгом. А вздумай кто чужой сунуться – ой, что будет! Вон, сегодня же сам видел: твои орлы Колчака просто так, забавы для, опустили. Место ему его указали: мол, плевать нам, что ты какой-то адмирал и каким-то там флотом командуешь. Ты у себя во флоте – адмирал, а здесь, у нас, ты – тварь, внимания не заслуживающая.
– Но позволь, – возмутился Львов. – Они же – часовые, и им никто, кроме царя-батюшки и начкара не указ. Во всяком случае, меня именно так в армии учили…
– И правильно учили, – кивнул головой Анненков. – Вот только у нас-то с тобой никто и не подумал ни пароль спросить, ни еще чего. А Колчаку – чуть в морду автоматом. И чего хорошего?
– А чего плохого? – возразил Глеб. – Подумаешь, Колчак какой-то. Кстати, еще разобраться бы надо: не шпион ли он английский?
Анненков сокрушенно покачал головой:
– Ты что, правда, не врубаешься, или опять дурака включил? Они подчиняются только мне и тебе. И никому другому. Ты еще не понял, что это – хреново до невозможности?
– Да чем это плохо?! Чем?! – взвыл Львов. – Они – за нас, за большевиков, за Ленина!..
– Да не за Ленина они и не за коммунистов, – очень спокойно произнес Борис, но голос его звенел от напряжения. – Они пойдут за Лениным, но только если мы им прикажем. Ты прикажешь. Да, по твоему приказу они помирать готовы, на пулемет с ножом в зубах поползти! А если ты прикажешь – они и за Гитлером пойдут. Или за тем же Колчаком.
Львов задумался. Анненков же обычным голосом продолжал:
– Ты вот смотри, Глеб. Мы с тобой что хотели создать? Костяк будущей Красной Армии, или как она там теперь называться будет. А что получилось? Отменное подразделение, самое лучшее в мире, но живет оно не по военным законам, а по каким-то своим понятиям. И вот что они в мирное время делать станут? Ну, расставим мы их всех по армии в чинах от взводного до комдива – и что? И получится какая-то жуткая каста, в которую со стороны и ходу никому нет. Ну, почти нет… – Он прикурил новую папиросу. – Вот смотри: поставил ты Чапая на дивизию. И станет он ее по нашему образу и подобию строить. А результат какой? Получится не регулярная дивизия, а личная дивизия товарища Чапаева, которая подчиняется только лично товарищам Анненкову и Львову. А таких дивизий будет не одна и не две. И как ты полагаешь: много времени товарищу Сталину или Железному Феликсу потребуется, чтобы понять: такое положение в армии государства недопустимо! Как полагаешь?
Теперь пришла очередь вздыхать Львову. Анненков внимательно следил за тем, как на изуродованном лице его друга постепенно проступает понимание…
– Ой, б…! – наконец выдохнул Глеб. – Это мы к стенке встанем не в тридцать седьмом, а как бы не в двадцатом…
– Вот именно! А ты поощряешь такое положение в дивизии… – Тут он приостановился и грустно признался: – Я, конечно, тоже виноват: закопался в делах государевых, а за дивизией не уследил. Даже радовался сперва, как у тебя ловко получается с личным составом общий язык находить…
– И я его нашел. На нашу голову… – понурил голову Львов.
При взгляде на то, как переживает его друг, Анненкову-Рябинину стало как-то остро жалко своего современника, которого судьба заставила заниматься делом, в общем-то, ему не свойственным…
– Ну, ты так-то уж не переживай, – снова приобнял он Глеба за плечи. – Ничего непоправимого еще не произошло. Просто начнем из этой банды убийц снова солдат делать. Вот завтра же и начнем, верно?
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, – без всякой иронии ответил Львов. – Обещаю, что не подведу…
