Между тем от Бена Элтона, творческое начало коего ни малейшего удержу не знало, нельзя было, разумеется, ожидать, что он удовлетворится тысячью скетчей «На природе», двумя сезонами «Молодняка», созданием совершенно нового комедийного сериала и перспективой работы с Полом Джексоном на «Канале-4». По возращении из Стаффордшира, со съемок «Счастливых семеек», он сразу же приступил к работе (в соавторстве) над новой комедией положений, снимавшейся на Би-би-си. На самом деле «новой» ее назвать было нельзя, то был уже второй сезон, но оригинал подвергался полной переработке.

Сценарий сериала «Черная Гадюка», где Роуэн Аткинсон играл главную роль, написали сам Роуэн и его давний соавтор и друг, оксфордец Ричард Кёртис. Сериал этот показали года два или три назад, и, несмотря на попросту великолепную игру актеров и обилие блестящих комических сцен, он стал для публики своего рода разочарованием. Би-би-си решила, что, при всех достоинствах сериала, продолжение его съемок обойдется слишком дорого; продюсер картины Джон Ллойд описал ее позже как «шоу, которое на первый взгляд требовало миллиона долларов, а обошлось в миллион фунтов».

Роуэн уже на той стадии решил, что, даже если второй сезон сниматься будет, писать сценарий он не станет, и в результате Ричарду Кёртису пришлось задуматься, будет ли он работать над сценарием в одиночку или призовет кого-то на помощь. Он предпочел последнее и выбрал в соавторы Бена Элтона. Ричард Армитаж, бывший агентом Роуэна Аткинсона, считал, что «Черная Гадюка» обладает достаточным потенциалом, чтобы давить ради нее на Би-би-си, добиваясь продолжения съемок, однако пригодность Бена Элтона для этого проекта вызывала у него серьезнейшие сомнения. И он пригласил меня в свой офис.

— Ричард Кёртис хочет, — сказал он, — похоже, поработать с Элтоном над текстом «Черной Гадюки».

— Блестящая мысль!

— Да! А эти его шуточки с пердежом? — Ричард так и не простил Бену полковника Содома и его взрывавшуюся задницу из «Беспокоиться не о чем».

— Да нет, Бен — идеальная кандидатура, честное слово.

— Хмм… — Ричард пососал сигару и задумался.

Бен — человек милый, добрый, порядочный и надежный. Он — один из самых одаренных людей, каких я когда-либо встречал. Но, помимо удивительной его одаренности, он в не меньшей мере проклят прискорбным даром внушать людям неприязнь, заставлять их морщить в пренебрежительном презрении носы. Они не доверяют его поддельному простонародному выговору (а он никакой и не поддельный, Бен всегда разговаривал именно так, и его брат с сестрой тоже), его искренней уверенности в правоте своих политических взглядов и елейной (только с виду) манере их изложения. Бена можно считать кем угодно, но дураком он никогда не был и прекрасно это знает, при этом одного из талантов — умения прикидываться дурачком — он, похоже, лишен напрочь. Ричард Армитаж определенно переваривал его с большим трудом, однако был человеком слишком проницательным, чтобы не понимать: если у десятилетия и имеется комедийный пульс, никто не держит на нем палец увереннее, чем Бенджамин Чарльз Элтон с его раскатистым голосом, неприятным выговором и пристрастием, как представлялось Ричарду, к заднице, пенису и шуточкам по поводу пуканья.

— Вы действительно так думаете? — Он смотрел на меня со смесью недоверия и разочарования, какую можно, наверное, было б увидеть на лице секретаря джентльменского клуба с Пэлл-Мэлл, получившего от одного из членов рекомендацию включить в клубный комитет по подбору вин Пита Доэрти.

Столь высокая оценка моего мнения, разумеется, польстила мне. Мой вклад в успех «Я и моя девочка», сделавший Ричарда счастливейшим в Лондоне человеком, и то обстоятельство, что меня можно было пригласить на любой многолюдный уик-энд или званый обед и не бояться, что я ударю в грязь лицом, — все это привело к тому, что Ричард стал видеть во мне своего рода посредника между его миром и тем прекрасным новым миром, который нарождался вокруг.

— Безусловно, — ответил я. — А что, новые сезоны и вправду будут сниматься?

— Вопрос в том, — ответил Ричард, нащупывая телефонную трубку на висевшей за его правым плечом мудреной коммутационной панели, — удастся ли нам уговорить Би-би-си дать сериалу еще один шанс. Они там хотят децимировать бюджет.

— Ну и ничего страшного. Подумаешь, десять процентов.

— Как, как?

— «Децимировать» означает сократить на одну десятую…

Дурацкий педантизм такого рода у большинства людей вызывает желание дать мне хорошего пинка под зад, но Ричарду он всегда нравился.

— Ха! — усмехнулся он, а затем, услышав в трубке ответивший на его звонок голос: — Дайте мне Джона Говарда Дэвиса. Кстати, — добавил он, снова обратившись ко мне, уже вставшему, чтобы уйти, — нам нужно будет поговорить о постановке «Я и моя девочка» на Бродвее. До свидания.

Разумеется, я не присутствовал при обсуждении Ричардом Кёртисом, Роуэном, Беном и Джоном Ллойдом второго сезона «Черной Гадюки», однако знаю, что сокращение масштабности этого сериала было — с точки зрения Бена — необходимо для увеличения его комичности, а проистекшая отсюда экономия финансовая оказалась, на взгляд руководства Би-би-си, редким и удачным совпадением интересов. Увидев сценарий Бена и Ричарда, тамошние начальники облегченно вздохнули. Бюджет оказался урезанным не на одну десятую, а самое малое на четверть.

Не мое, конечно, дело — говорить за Бена, однако, по моим понятиям, соображения его были такими. «Черная Гадюка» снималась с большим размахом — на пленку попало множество старинных зданий и исторических мест. Огромное число статистов, людные батальные сцены, всадники, лязг доспехов. Каждый отснятый эпизод монтировался и показывался публике, смех ее записывался и накладывался на звуковую дорожку фильма. В итоге сериал оказался лишенным атмосферы и, что гораздо важнее, — фокальной точки. У меня имеется по поводу комедии положений собственная теория, которую я излагаю каждому, кто соглашается ее выслушать. Такие комедии смахивают на теннисный матч, где для зрителя самое важное — видеть мяч. Не так уж и важно, насколько спортивны, гибки, грациозны, быстры и искусны игроки, — если вы не видите мяча, вся их спортивность сводится к бессмысленной для вас жестикуляции, необъяснимой беготне и размахиванию ракетками; все обретает смысл лишь с того мгновения, в которое вы начинаете видеть мяч. И проблема «Черной Гадюки» состояла, я полагаю, в том, что мяча в ней никто не видел. Безумные вопли, заговорщицкое перешептывание, макиавеллиевские заговоры, фарсовые переодевания, драматичные скачки и ожесточенные сражения на мечах — все делалось замечательно и красиво, однако то, что говорили, думали и замышляли персонажи, терялось в богатстве общего фона: в часовых у каждых ворот, в роскошных пейзажах, деловитых пажах, сквайрах и мажордомах, которые деловито пажировали, сквайровали и мажордомили, отвлекая зрителя от мяча. Бену хотелось убрать прикрасы, оставив суть комедии, он считал необходимым играть ее перед зрителями и снимать в студийной, многокамерной манере, давшей нам «Башни Фолти», «Папину армию» (которую он обожал), да и всю великую классику телевизионной комедии.

Я не стану заходить слишком далеко и уверять вас, что без меня сериал так и застрял бы на мертвой точке, однако мне известно, что Ричард Армитаж пользовался в Би-би-си огромным влиянием: помимо всего прочего, друг его детства Билл Коттон, директор-распорядитель телевидения и вообще обладатель решающего голоса, имел в корпорации колоссальную власть. Оба они были детьми музыкальных звезд 1930-х. Руководитель оркестра Билли Коттон и композитор-песенник Ноэл Гей были ближайшими друзьями, правившими в «Переулке жестяных кастрюль», а их сыновья оказались ближайшими друзьями, которые стали править пришедшим ему на смену миром популярных развлечений. Роуэн же и Бен были моими друзьями, и то, что идея исторического комедийного сериала, в которой оба смогут применить свои уникальные таланты, получит второй шанс, могло меня только радовать, и очень сильно. Другое дело, что я о ней особенно и не думал, находя радостное утешение в мысли, что, возможно, мне удалось убедить Ричарда Армитажа в правильности выбора Бена.

И потому изрядно удивился, когда меня спросили, не соглашусь ли я сыграть в этом сериале одного из постоянных его персонажей. Впервые я услышал об этом в ходе того, что Бену нравилось называть «изучением заматерелости».

При всей его (полностью ошибочной) репутации безрадостного, пуританствующего социалиста, Бен всегда — во всяком случае, с первого дня нашего с ним знакомства — питал необычайную привязанность к старомодным и чрезвычайно английским манерам, стилю, пышности. Он обожает П. Г. Вудхауза и Ноэла Кауарда, он питает истинную страсть к истории Англии. Я разделяю многие из его вкусов. Я люблю мир клубов, старых, почтенных пятизвездных отелей, улиц Сент-Джеймса и безумных традиционных институций — от крикетного стадиона «Лордз» до «Бифштекса», от мюзик-холла «Уилтонз» до ювелирных магазинов «Уортски», от парикмахерской Трампера на Джермин-стрит до «Песочницы» клуба «Савил».

Может быть, потому, что оба мы происходим из европейских еврейских семей, избежавших преследований со стороны нацистов, возможность проникать — хотя бы случайно и с краешку — в цитадели Истеблишмента давала нам ощущение большей укорененности в культуре и ее законах, которых мы могли бы не знать и вовсе. Не исключено, что и моя безумная коллекция кредитных карточек плюс то, что меня узнавали в лицо портье и метрдотели самых изысканных заведений Лондона, укрепляло мою уверенность в том, что меня просто-напросто не могут сию же минуту арестовать.

Сразу после окончания университета я стал членом клуба «Оксфорд и Кембридж», занимавшего здание на Пэлл-Мэлл, классический сент-джеймсский дворец с курительными комнатами, морщинистыми от старости покойными кожаными креслами и величественными мраморными лестницами. Вечерами на его наружных стенах зажигались ярчайшие фонари, а с его кортов и из помещений доносился стук ракеток и бильярдных шаров. Вступить в него мог, разумеется, выпускник любого из двух названных университетов, самым, однако, удивительным — если учесть, что в обоих уже семьдесят лет обучались как мужчины, так и женщины, — было то, что клуб этот оставался чисто мужским: женщины в него допускались как гостьи, но с большой неохотой и только в специально для них отведенную гостиную, находившуюся в одном из крыльев его здания. Для меня величайшей, быть может, привилегией членства в нем была доступность других клубов Лондона и едва ли не всего мира. В августе, когда персонал «Оксфорда и Кембриджа» уходил в отпуск, вступали в силу взаимные соглашения этого клуба с другими. В это время клуб «Реформа» (навсегда связавшийся в моем сознании с Филеасом Фоггом из «Вокруг света за восемьдесят дней»), «Клуб Путешественников» (приютивший в своих стенах загадочного и зловещего монсиньора Альфреда Гилби), «Клуб ВВС, морской и военный» (именуемый обычно «Вход и выход»), носящий нелепое название «Клуб Ист-Индии, Девоншира. Спортивных и частных школ» на Сент-Джеймсской площади и с полдюжины других открывали свои двери для осиротевших, нуждавшихся в клубном утешении членов «Оксфорда и Кембриджа». «Карлтон-клуб», величавый приют крайних консерваторов, стоящий на Сент-Джеймс-стрит более-менее напротив трех славных и древних торговых домов — виноторговли «Братьев Бери и Рада», шляпника Л. Локка и обувщика Лобба, — также входил в список заведений, предлагавших нам свое августовское и августейшее гостеприимство.

Я приводил Бена Элтона в «Оксфорд и Кембридж», и он наслаждался чудесами и нелепостями этого учреждения. Пюпитры на столах трапезной клуба, предназначенные для тех, кто имеет привычку читать, поглощая завтрак или обед, древние весы из меди и красного дерева и лежавший рядом с ними старинный гроссбух, в который члены клуба могли заносить свой вес, библиотека, парикмахерская и бильярдная — все утешало Бена, питавшего привязанность к умопомешанному традиционализму. Бен обозначал его словом «заматерелость» — ровно такой же отличаются и матерый старый портвейн, и придирчивые, вздорные старички, коими обычно кишат подобные места.

Как-то под конец июля 1985-го я позвонил ему.

— Пора бы нам и поматереть, Бен.

— В самую точку, Бинг, — тем более мне и поговорить с тобой нужно.

Бен всегда называл меня «Бингом», называет так и поныне, а почему, я уже не помню.

— Если тебя устроит следующая неделя, — сказал я, — могу предложить любой клуб, хотя, по-моему, «Карлтон» порадует тебя сильнее прочих.

— Я его за одно только название уже полюбил.

Под вечер следующего четверга мы встретились, чтобы промочить — предварительно — горло, в «Ритце». Вам может показаться неправильным, или ханжеским, или снобистским, или нелепым, или жалким, что два таких двадцати с чем-то летних человека ведут себя, точно персонажи романа Вудхауза или Во, — возможно, именно таким наше поведение и было. Прошу вас поверить, что в нем присутствовал элемент — не иронии, быть может, но игры, застенчивого понимания нелепости нашего поведения и смехотворности самих наших персон. Два еврейских комика изображают фланёров старого закала. Бен был с большей очевидностью гостем этого мира, я обладал непростительно большей связью с ним и бóльшими в нем успехами, а потому и визитером был более поганеньким, делающим вид, что он тут свой. В конце концов, я и вправду состоял в лондонском клубе и в следующие четыре десятилетия вступил в четверку других — и примерно в полдюжины закрытых питейных заведений, куда допускались лишь журналисты (тогда таким заведениям только еще предстояло вылупиться и расцвесть в Сохо, в мире его богемы).

Мы шагали по Сент-Джеймс-стрит, и я рассказывал Бену о «Бруксез» и «Уайтез», двух бастионах вигов и тори, гневно взиравших друг на друга с разных сторон улицы. «Уайтез» был наиболее аристократическим и престижным из всех клубов Лондона, «Карлтон» же, к которому мы уже подходили, — наиболее политизированным.

Мы вошли в его дверь, и я помахал рукой — с бесстрастной, как мне хотелось верить, легкостью — облаченному в униформу портье, стоявшему у красного дерева бордюра с дверцей.

— «Оксфорд и Кембридж», — сообщил я. — Где-то у меня была клубная карточка…

— Все в порядке, сэр, — сказал портье, окинув взглядом Бена, но даже не сморгнув при этом. Тот был в костюме и при галстуке — как оно, знал Бен, и положено в таких местах, — однако костюмы и галстуки бывают разные, к тому же их еще нужно уметь носить. Мой угольно-черный, сшитый у «Нью и Лингвуда» на заказ костюм-тройка с несколько неуверенно чувствовавшим себя шелковым галстуком «Херувимов» выглядел здесь вполне уместным, а вот купленный в магазине «Мистер Байрайт» костюмчик Бена позволял заподозрить в нем (говорю это тепло и любовно) автобусного водителя, нехотя направляющегося на совершенно ему не интересную свадьбу сестры.

Мы поднялись на второй этаж, в обеденный зал. Минуя стоявший у подножия лестницы бюст женщины, Бен чуть не лопнул от восторга.

— Бинг, — прошипел он, — это же Тэтч!

— Разумеется, — с беззаботной, как мне представлялось, легкостью отозвался я. — В конце концов, мы же в «Карлтон-клубе».

Когда мы уселись, я открыл Бену глаза на то, что он находится в самом настоящем оплоте современных консерваторов, в клубе, где, собственно, и родилась, и обзавелась уставом их партия. Безусловно, в нем должен быть запечатлен образ Маргарет Тэтчер — как и образы всех лидеров тори, начиная с Пиля. Бен, понявший, что его занесло в центр вражеского лагеря, пришел в ошалелый восторг. Оба мы ощущали себя вредными детишками, ненароком отыскавшими ключ от шкафчика, в котором папа с мамой хранят выпивку.

— А здесь не так чтобы людно, — сказал Бен.

— Ну, август же, большинство членов клуба город покинуло. Они возвратятся с Ривьеры только к началу охоты на куропаток.

— Надо бы и нам с тобой отправиться на болота — на следующей неделе, — сказал Бен. — Поработаю там твоим архаровцем.

«Архаровцем» Бен именовал нечто среднее между оксфордским «служителем», кембриджским «прислужником», личным слугой джентльмена, вассалом давних времен и верным пажом. Мы с ним изображали странную парочку — я был заматерелым старым сельским сквайром, а Бен — мои верным архаровцем. Верным и столь же заматерелым.

— Ну вот, — сказал я. — Мы с тобой в «Карлтон-клубе». В бьющемся сердце истеблишмента. Однако, когда я звонил тебе, ты сказал, что хочешь о чем-то со мной поговорить.

— Верно. Тут вот какая штука, Бинг. Как ты знаешь, мы с Дикки К. трудимся над новой «Черной Гадюкой».

— Ну да, — ответил я.

— И там есть роль для тебя.

— Правда?

— Зачем же я тебе врать-то буду? — сказал Бен. — Это не самый замечательный в мире персонаж. Зовут его лорд Мелчетт, он вечно стоит за плечом королевы и подлизывается к ней. Они с Черной Гадюкой ненавидят друг друга. Он что-то вроде гофмейстера, понимаешь?

— Конечно, я возьмусь за него, Бен, — сказал я.

— Да? Отлично!

Краем глаза я наблюдал за весьма престарелым джентльменом, сидевшим через пару столов от нашего и явственно силившимся — безуспешно, впрочем, — переварить гласные звуки Бена, которые отлетали рикошетом от портретов Веллингтона и Черчилля прямиком в его не верившие самим себе уши. В последние десять минут он брызгал в свой суп слюной и что-то ворчал в него со все нараставшей злобой. Услышав последнее восклицание Бена, он поднял взгляд, и я увидел и узнал покрытое пятнами, игравшее желваками гневное лицо лорда-канцлера Квентина Хогга, ныне лорда Хэйлшэма. Заткнутая за ворот сорочки салфетка сообщала ему сходство с Оливером Харди, а смешанное выражение негодования, неверия и неохотного желания понять, что тут происходит, привело мне на ум образ старой девы, только что столкнувшейся в церковной чайной с эксгибиционистом, распахнувшим перед ней свой плащ.

Но, так или иначе, веселые часы, проведенные нами тогда в «Карлтон-клубе», сложились в один из приятнейших, лучше всего запомнившихся мне вечеров всей моей жизни.