Я вернулся в Лондон, представления «Сорока лет службы» продолжались, миновало Рождество, за ним новогодние праздники. Я начал ставить крестики на висевшем в моей гримерной календаре, точно заключенный, выцарапывающий зарубки на стене камеры. Есть что-то прямо-таки жуткое в воздействии, которое оказывает на мозг вынужденное повторение одних и тех же слов и поступков. Опытные театральные актеры знают, насколько распространено в их среде постигающее человека на сцене чувство расставания с собственным телом, — ему начинает казаться, что он воспарил над ней и теперь беспомощно наблюдает за собой сверху. И когда приходит время его реплики, он либо застывает и не может сказать ни слова, либо произносит ее три и четыре раза подряд, сам того не замечая. Спасти его может только щипок или пинок коллеги-актера.

В «Сорока годах службы» была сцена, где я отчитывал ученика за какой-то проступок. Произнося выговор, я с силой пристукивал в ритм ему указательным пальцем по столу. Во время одного проходившего при полупустом зале дневного спектакля я опустил взгляд на стол и обнаружил, что в месте, на которое приходились удары моего пальца, облупился лак. Непонятно почему, но меня это потрясло, и я решил, что вечером буду стучать по другому месту. Когда наступил соответствующий миг, я поднял руку, нацелился дюймов на шесть в сторону от попорченного мной участка стола и со стуком опустил палец в точности на него. В следующие несколько вечеров я производил одну попытку за другой, но некая форма всесильной, нелепой мышечной памяти неизменно заставляла меня бить все туда же. Встревожило меня это до крайности, и оставшиеся нам две или три недели стали восприниматься мной как срок кошмарного заключения в тюрьму, из которой я, может, вообще никогда и не выйду. Я не поделился этим чувством ни с Дэвидом, ни с Филлидой, ни с Полом, поскольку они, обладатели гораздо большего, чем мой, опыта, оставались, казалось мне, спокойными и ничем не встревоженными.

В Дорис Хэр, которой к тому времени уже стукнуло восемьдесят, энергии было больше, чем во всех нас вместе взятых. Только она одна из ведущих актеров труппы не уходила домой сразу после окончания спектакля. В бóльшую часть вечеров мы с ней отправлялись в заведение, которое называется «У Джо Алленса». Дорис обладала умением входить в ресторан так, что каждый сразу понимал: на плечах у нее не шерстяная шаль, а лисья горжетка с изумрудной застежкой, сопровождает же ее не конфузливый и неловкий молодой актер, но некий сплав Ноэла Кауарда, Айвора Новелло и Бинки Бомонта.

— Секрет, дорогой мой, в том, — говорила она мне, — чтобы получать удовольствие. Как оказались бы мы в театре, если бы не любили каждую минуту, которую в нем проводим? Подбор актеров, репетиции, дневные спектакли, турне… это же чудо.

И она нисколько не кривила душой.

«У Джо Алленса» (ресторанчик американского пошиба) и сейчас остается популярным в среде актеров, танцовщиков, агентов, режиссеров и драматургов пристанищем. Его прославленных грубостью официантов и официанток нередко и набирают-то из людей шоу-бизнеса. Рассказывают, что один обедавший «У Джо Алленса» режиссер-американец осерчал на медленное обслуживание. Он щелкнул, призывая официанта, пальцами в воздухе и позвал: «Актер! Эй, актер!»

Как-то вечером я оказался в этом ресторане вместе с Расселом Хэрти, Аланом Беннеттом и Аланом Бейтсом. Сидевшие вокруг люди посматривали на наш столик, но внезапно все головы повернулись к двери, в которую входили Лоуренс Оливье и Дастин Хоффман. Наш столик словно бы и существовать перестал.

— Что ж, этого и следовало ожидать, — сказал Рассел.

Оливье, улыбаясь всем сразу, прошел мимо нас.

— Почему бы тебе не подойти к нему, не поздороваться? — спросил Алан Беннетт. — Ты же хорошо его знаешь.

— Не могу. Все сразу скажут: «Нет, вы только посмотрите, этот проходимец Рассел Хэрти подлизывается к Ларри Оливье».

Хэрти и Беннетт были близкими друзьями. Каждый владел домом в Северном Йоркшире. По уик-эндам Алан отвозил туда друга в своей машине. Во время одной из таких поездок — так, во всяком случае, рассказывают — Алан предложил:

— Может, поиграем во что-нибудь — чтобы время скоротать?

— Как насчет «Боттичелли»? — сказал Рассел.

— Ну нет! Это игра чересчур агрессивная.

Некоторое время они молчали, затем Алан обрадованно воскликнул:

— Придумал! Каждый из нас будет называть человека, трусы которого мы с наименьшим удовольствием носили бы на своей голове.

— Колин Уэлленд, — ни на миг не задумавшись, сказал Рассел.

— Ну-у, это нечестно, — сказал Алан. — Так сразу взял да и выиграл.

Был еще случай, когда они проезжали через Лидс, и Рассел, опустив в окошке стекло, окликнул угрюмого вида женщину, стоявшую под проливным дождем на остановке автобуса:

— Привет, любовь моя! Все в порядке?

Женщина недоуменно уставилась на него, а он поднял стекло и с превеликим удовольствием сообщил:

— Озарить золотистым лучом солнечного света чье-то тусклое, ни чем не примечательное существование — это великая привилегия.

Едва я избавился от оков «Сорока лет службы», как жизнь моя троекратно ускорилась и стала в три раза более напряженной. Я переехал из блумсберийской квартиры в большой меблированный дом на Саутгейт-роуд, на самом краешке Бовуар-Эстейт, между Исслингтоном и Боллз-Подн-роуд. И большую часть того года этот великолепно эксцентричный дом пребывал в совместном владении Нико Саймонса, Хью, Кэти и моем. На одобрительный взгляд Хью, как раз такой дом могли бы снимать в 1968-м «Роллинг Стоунз». Он был битком набит медными подносами из Бенареса, алебастровыми светильниками, горками стиля «буль», чучелами птиц, навощенными цветами в круглых стеклянных вазах, лаковыми ширмами, чашами из папье-маше, живописными полотнами самого разного качества, заключенными в позолоченные, но облезшие гипсовые рамы, изготовленными из «голландского дерева» зловещими предметами непостижимого назначения, стены же его были украшены совершенно невозможными серебристыми обоями и покрытыми безумными пятнами зеркалами. Хозяином дома, забегавшим в него лишь от случая к случаю, был господин по имени Стенли, обладатель сильно смахивавшего на губку носа. Человеком он казался снисходительным и нисколько не встревоженным тем, что в самой гуще его антикварных безделушек и бог знает чего еще ведут беспутную жизнь люди, не многим старше обычных студентов.

Второй сезон «На природе» вышел в эфир — на сей раз по общенациональному телевидению — и не оставил на общественном сознании ни малейшего отпечатка. Я же был по уши занят «Лиснером», поправками, которых требовал перенос «Я и моя девочка» в Вест-Энд, и моей первой настоящей ролью в кино. Сценарий фильма под названием «Хороший отец» написал Питер Принс по роману Кристофера Хэмптона, а ставил его Майк Ньюэлл.

На первой читке сценария я нервно поглядывал по сторонам, пытаясь понять, место ли мне за этим столом. Неподалеку от меня сидел Саймон Кэллоу, чья наделавшая много шума книга «Быть актером» стала первым трубным зовом бунта против страшного воинства тиранических театральных режиссеров; рядом с ним — одна из моих любимых актрис, Хэрриет Уолтер; за ней Джоанн Уолли, только-только обретшая известность и надолго ставшая предметом мечтаний подростков благодаря тому, что она спасла в «Поющем детективе» Майкла Гэмбона, а рядом с ней располагалась половина «Национального театра Брента» — Джим Бродбент. И наконец, среди нас присутствовала кинозвезда, Энтони Хопкинс, человек, с почти пугающей силой излучавший обаяние, мощь и мужскую зрелость. Я слегка помешался на нем еще в тот день, когда его голубые глаза прожгли меня с экрана, на котором показывался «Молодой Уинстон» Ричарда Аттенборо.

Запоздавшая к предварительному знакомству Мириам Маргулис влетела в комнату, точно лучащийся улыбкой шарик пинбола, перед самым началом читки. А когда та закончилась, подошла ко мне.

— Здравствуйте. Я Мир… — Она запнулась и кончиками двух пальцев сняла что-то с языка. — Мириам Маргулис. Простите, я этой ночью ублажала подружку, так у меня полон рот лобковых волос, никак не проплююсь.

Мириам — самое, быть может, доброе, редкостно верное и несокрушимо порядочное существо из всех, кто значится в списках «Эквити», однако приглашать ее на чаепитие с архидиаконом определенно не стоит.

Я сыграл в этом фильме Крейгтона, разводящегося мужа, пришибленного тяготами жизни, детьми и алиментами. У меня была всего одна сцена, но поскольку я встречался в ней с самим Энтони Хопкинсом, то и относился к моей роли так, точно мне выпало играть Майкла Корлеоне и Ретта Батлера вместе взятых. По сюжету я учился в школе вместе с героем Саймона Кэллоу, что меня несколько беспокоило, так как он был на добрых восемь лет старше меня. Для человека двадцати с лишним годов восемь лет — целая жизнь. Я знал, что ролей гибких юношей или красивых любовников мне никто никогда не предложит, и все же сыграть, впервые снимаясь в кино, человека средних лет — это казалось мне несколько затруднительным.

Кстати, как странно относятся люди к подбору актеров и распределению ролей.

Примерно в то время мы принимали на Саутгейт-роуд гостей. Я разгуливал среди них с большой бутылкой шампанского, стараясь не вдыхать его пары, поскольку знал, что может сделать со мной аллергия на это вино. И, когда проходил мимо приятеля-актера, тот спросил, в чем я сейчас занят. Я назвал «Хорошего отца».

— Что за роль?

— Ну, такого потерпевшего крах отца и мужа, который проходит через развод.

— Ты! — Приятель не смог или не захотел скрыть прозвучавшие в его голосе презрение, негодование и неодобрение. — Какого черта ты-то в этом понимаешь?

Я криво улыбнулся и двинулся дальше. Мне теперь что же — только геев, давших обет целибата, и играть? К этому все актерство и сводится? Думаю, того актера, человека женатого, ожидавшего появления в семье второго ребенка и не пользовавшегося большим спросом, обижало то, что он сидит без работы, а самые выгодные роли достаются везучим пидорам вроде меня. Наверное, взбешенные, недоверчивые восклицания позволяли ему справляться с этой бедой. Люди, не учившиеся в театральной школе, имеющие колоссальные прорехи в присущей им технике исполнения чеховских персонажей и вдруг получающие роли, которые они и сыграть-то не могут, потому что у них нет настоящего опыта, должны раздражать настоящих актеров до чрезвычайности. Я все это понимаю, однако и сейчас ощущаю легкую обиду.

Ладно, все мы нынче слегка возбуждены, поскольку среди наших гостей присутствует Кейт Буш. Хью только что снялся в клипе по ее новой песне. Двух огромных бутылок шампанского как раз хватит на вечер, а те, кто, подобно мне, шампанского не пьет, смогут найти утешение в том, что уже наступила эпоха, когда гости приносят бутылки с собой, отчего и красного вина, которое не даст бедолагам пасть духом, в доме хоть залейся. И кстати, о красном вине, около дома стояла моя новая гордость и радость — клеретного оттенка «Даймлер-Соверен». Как прекрасна моя жизнь. Сейчас я оглядываюсь назад, и мне плакать хочется. Денег у меня столько, что я вправе позволить себе сигареты, рубашки и новую машину, но все же не так много, чтобы они изолировали меня и от очаровательного студенческого существования в нашем общем богемном доме, и от безответственного веселья. Опыт, который мы обретаем, все еще нов и волнующ, нёбо мое еще не пресытилось, жизнь еще не утратила свежести.

Мы были счастливы и везучи, но жили в тэтчеровской Британии, и не проходило ни минуты без того, чтобы мы не предъявляли ей обиженных обвинений. Простите мне такой оборот. В сущности, мы еще были детьми, и тэтчеровская Британия представлялась нам обиженно напрашивавшейся на обвинения, и чем более обиженные, тем лучше. Вы, может быть, думаете, будто она обходилась с нами до того хорошо, что нам следовало на коленях благодарить ее за роли в кино, возможность получить работу, терпимые цены на жилье, за «Даймлеры-Соверены» и преуспеяние, которое далось нам быстро и с минимумом усилий с нашей стороны. Но мы определенно видели все это в другом свете. Прежде всего, мы воспитывались и получали образование при более либеральном и ориентированном на консенсус правлении лейбористов и Эдварда Хита. Новая бессердечность и воинственная самоуверенность Тэтчер и ее состоявшего из вульгарных кунсткамерных уродцев кабинета оказались враждебными ценностям, с которыми мы выросли, как-то неправильно пахнувшими. Я понимаю: если вы процветаете при определенном режиме, жаловаться на него нехорошо. Неблагодарность получается. Булку ешь, а пекаря ругаешь. Предъявлять высокие нравственные требования, если у тебя уже имеется кашемировый свитер, проще простого. Разглагольствующий класс. Новомодный либерализм. Пф! Все это я понимаю. Подобное не пристало и обладателю обычной работы, но слышать ожесточенные обвинения, предъявляемые тэтчеровской Британии актером…

Людям трудно поверить, что представители этого племени могут обладать мозгами или серьезностью, понятливостью и жизненным опытом, потребными для того, чтобы высказывать хоть сколько-нибудь ценные политические суждения. Актеров принято считать безмозглыми пустобрехами, обормотами, с которыми невозможно спорить; а я и сам — полноправный член «Эквити» и «Гильдии киноактеров». Быть может, такое отношение к ним объясняется тем, что, как их/нас ни люби — трудно найти людей более добродушных, забавных, преданных делу и т. д. и т. п., — в актерской профессии типчики до неудобства пустоголовые и смехотворно наивные встречаются все же чаще, чем в любой другой. Связано это, быть может, с тем, что для настоящего вживания в роль необходимо первым делом выбросить из головы любой цинизм, самосознание и такие изжившие себя атрибуты, как логика, здравый рассудок и эмпирическое здравомыслие. А многие, хоть и не все, из самых лучших актеров, которых я знаю, даже и не ведают о существовании подобного рода обуз. Я давно уж заметил, что, когда я по оплошности ввязываюсь в ту или иную публичную полемику, сторона, которая придерживается противоположных моим взглядов, неизменно именует меня актером. Чем успешно обесценивает все, что я способен сказать. За письменным столом я провел больше времени, чем на сцене или перед камерой, однако фраза «В конце концов, он всего лишь писатель» не обладает столь же глумливой окончательностью, как «Почему мы должны прислушиваться к мнениям актера?». Я не всегда оказываюсь таким имбецилом, чтобы удивляться, а то и расстраиваться, услышав ее. В конце концов, каждый хватается в драке за то оружие, что поближе лежит, а сходясь в рукопашной, пинает и бьет противника в самые слабые и уязвимые места.

Я говорю все это потому, что подхожу к разделу, который даст вам еще больше омерзительных примеров моей удачливости, мотовства, разнузданного расточительства, низости духа, а также социального и нравственного беспутства.

Мюзикл «Я и моя девочка» перенесли в театр «Аделфи». После премьеры мы — Мэтью Райс, Дэвид Линли и я — вышли из его служебной двери на Мейдн-лейн и пешком направились в Ковент-Гарден к ресторану «У Смита», где должен был состояться посвященный ей прием. Папарацци слетались к Дэвиду, точно осы на пикник. «Взгляните сюда, лорд Линли! (Вспышка.) Лорд Линли, лорд Линли!» Вспышка, хлопок, вспышка. Время от времени он расшугивал их, взрыкивая. Но вскоре они снова всем роем возвращались назад. Так оно и продолжалось, пока мы не добрались до ресторана.

— Что вы при этом чувствуете? — спросил я у Дэвида.

— Скоро узнаете, — ответил он.

Замечание очаровательное, но не из тех, каким я готов был придать большое значение. Имя мое начинало приобретать определенную известность, однако тем, что обступающие красную ковровую дорожку фотографы станут выкликать его, она мне пока не грозила. Едва поняв, что несколько появлений на телеэкране — особенно в шоу, подобных «На природе», которое понравилось очень немногим, — не порождает мгновенной славы, я стал жить и работать, нисколько о ней не заботясь. Я начал получать письма — малое их число поступало от… зрителей, «поклонниками» я их назвать не могу, «На природе», остальные — от слушателей «Незакрепленных концов» и читателей журналов, для которых я писал. Несколько раз меня останавливали на улице.

— Вы ведь этот… как его… — Щелчки пальцами и притоптыванье ногами в попытках оживить память.

— Я знаю, что похож на него, но я — не он, — раз или два попробовал соврать я, однако быстро понял: помнят ли они мое имя либо программу, в которой меня видели, или не помнят, им в точности известно, что я — это я, а не чей-то двойник. К добру или к худу, ошибиться, увидев мое лицо, невозможно, и с той поры я смирился с бессмысленностью уверений в том, что я — не я. У одних такие уверения получаются убедительными, у других нет. Темные очки, надвинутые до бровей шапочки и натянутые до носа шарфы ничем тут не помогают. Я мог бы просто носить на груди табличку с моим именем.

Год 1985-й близился к концу, «Я и моя девочка» накрепко занял позицию главного хита года, а от «Ноэл Гей Артистс» стали поступать отчеты о моих роялти. «Прибыли», часть которых мой агент Ричард Армитаж вырвал из цепких лап продюсера Ричарда Армитажа, начали приносить плоды.

Мартин Бергман сказал мне с обычным для него самоуверенным всезнанием: «О да, Стивен, вы получите за это самое малое миллион, не сомневайтесь».

Разумеется, я не поверил ему и на миг, однако еженедельное появление чеков стало новой, приятнейшей частью моей жизни.

Первым моим поступком, совершенным, едва я понял, что «чистая стоимость» моя возросла, стало обзаведение всеми мыслимыми и немыслимыми кредитными карточками. Оформляя карточку «Diner’s Club», вы можете попросить, чтобы вам выдали две — одну для личного использования, другую для целей бизнеса. Я в таком различении не нуждался, однако сразу две карточки — ура! У меня имелась также золотая карточка «American Express», в то время бывшая показателем высокого статуса, как, впрочем, и обычная зеленая. Еще у меня имелась обычная банковская карточка, две «Mastercards» (одной из них был наш услужливый друг «Access») и две «Visa». Добавлением к ним служили карточки универсальных магазинов, всякого рода членские и подписные. Помните Клифтона Джеймса в роли шерифа Дж. У. Пеппера в фильмах «Живи и дай умирать» и «Человек с золотым пистолетом»? Большой, пузатый американец в гавайской рубашке, вечно жующий резинку и отирающий лоб банданой? Где-то там есть сцена, в которой он вытаскивает бумажник и его раскладывающиеся гармошкой отделения вытягиваются чуть ли не до земли, выставляя напоказ десятки кредитных карточек. Вот и у меня был точно такой же.

Почему? Ну, я не очень-то верю в достоверность самоанализа, однако не думаю, что эта бессмысленная и инфантильная демонстрация моей «стоимости» была совсем никак не связана с преступлением, за которое меня когда-то арестовали. В семнадцать лет я метался по Англии с чужими кредитками — «Diner’s Club» и «Access». Что и привело меня в тюрьму «Паклчерч». ^† Думаю, мне и восемь лет спустя все еще трудно было поверить, что я заслужил обладание собственными карточками, стал кредитоспособным. Карточки каждодневно напоминали мне, что долгий кошмар позади, что я обратился наконец в добропорядочного, достойного гражданина, стоящего по правильную сторону закона. Не то чтобы этим для меня все и закончилось. Ни в коем разе. Все та же старая потребность в самоуничтожении просто ушла теперь в глубь меня — недалеко, под самую поверхность. Пройдет совсем недолгое время, и эти же самые кредитные карточки, символы они там законопослушности и респектабельности или не символы, будут использоваться мной для сооружения «дорожек» из отнюдь не законного и менее чем респектабельного кокаина.

Впрочем, какое-то время я крепко держался за эти знаки стоимости и достоинства, кредита и кредитоспособности. Я купил за 7000 фунтов лазерный принтер для моего «Макинтоша». Трата была пугающая и, на взгляд многих, неоправданная и нелепая. Но ведь никто до той поры не думал, что компьютер позволяет печатать документы такой четкости и такого качества. Стандартные принтеры были «матричными», или «точечными», и, как правило, требовали специальной бумаги с перфорацией по обоим краям, буквы их состояли, как на то и указывает название, из точек, и потому разрешение получалось низким, а контуры букв — расплывчатыми. Я же приходил теперь в радиостудию, размахивая сценариями Трефузиса, которые выглядели так, точно их отпечатали в типографии. И с великой важностью рассказывал сидевшим за столом «Незакрепленных концов» гостям и постоянным участникам передачи, что, написав сценарий от руки, я отнес его в печатню и получил от нее три экземпляра — один для Иэна Гардхауса, один для звукоинженера и один для меня. Слушатели смотрели на меня, как на человека трагическим образом свихнувшегося и, возможно, опасного, но сам тот факт, что они оказывались способными проглотить столь смехотворную нелепицу, говорит о тогдашней редкости лазерных принтеров.

Я стал первым известным мне небизнесменом, у которого имелся в автомобиле телефон. Застряв в пробке, я откидывался на кожаную обивку сиденья «соверена» и звонил людям ради чистого удовольствия произнести: «Секундочку, включился зеленый свет» — и услышать, как мой собеседник тихо зеленеет от зависти. Конечно, собеседники, скорее всего, думали: «Ну и мудак!» — однако я был слишком счастлив, чтобы переживать по этому поводу.

И наконец, я решил приобрести загородный дом. Послушайте, я не могу извиняться перед вами все время и тем не менее скажу еще один раз: я понимаю, как вам, быть может, противно это читать. Но ведь из кота, который неизменно приземляется на четыре лапы, даже если котеночество его было довольно трудным, не получится ни интересного, ни приятного героя книги. А я обязан излагать факты такими, какими их помню, прекрасно сознавая, что они не внушают большого, а то и вовсе никакого, уважения к моей персоне. Деньги слетались ко мне, и я обратился в жертву не чего иного, как собственной лупоглазой алчности и дрянного наслаждения богатствами, которые жизнь, казалось, отдавала в мое распоряжение.

Сбежав в детстве из того, что представлялось мне ныне полным блаженства деревенским домом, я захотел теперь обзавестись собственным. «Загородный» означало для меня только одно: Норфолк. Однако имелась небольшая загвоздка. Я знал, что мои родители, в частности отец, ненавидят показуху, бахвальство и браваду. А я стеснялся рассказывать им о том, как много стал зарабатывать. Деньги, которые я получал, казались мне непристойными и ничем не оправданными. Отец связывался в моем сознании с непосильной для меня трудовой этикой и презрением к деньгам — во всяком случае, с полным отсутствием интереса к ним. Я не сомневался, что, увидев, как я ношусь по саду жизни, держа перед собой передничек, чтобы поймать в него все золотые монеты, какие сыплются на меня с небес, он сочтет мое поведение абсурдным и отвратительным. Получаемые мной доходы покажутся ему — так я, во всяком случае, себе говорил — почти такими же бесчестными, как те деньги, которые я стяжал в моем порочном отрочестве посредством краж.

У Стивена всегда имелось только два способа выпутываться из неприятностей: либо удирать от них, либо, как в этом случае, пролагать себе путь к выходу из них враньем. Вовсе не обязательно прожить на нашей планете долгие годы, чтобы понять: вранье позволяет лишь проложить себе путь ко входу в новые неприятности. Я решил сказать родителем, что надумал купить в Норфолке дом для того, чтобы затем переоборудовать его в ресторан. Это казалось мне сибаритством и самопотворством меньшим, чем просто покупка второго дома. Родители, похоже, поверили, — по крайней мере, притворились, с обычной их добротой, что поверили, и лжецом меня так сразу не обозвали.

Я — самый скорый и наименее сносливый покупатель на свете. Магазинные полки я очищаю с такой же быстротой, с какой это проделывают участники телевизионного конкурса «Гонки по супермаркету», дорвавшись до полок с кристаллическим амфетамином. Оказавшись стоящим в очереди, я немедля начинаю сходить с ума от нетерпения. Вскоре выяснилось, что и при покупке домов я веду себя точно так же. Я нанял норфолкского агента по недвижимости и приобрел третий из тех домов, что он мне показал. Первые два выглядели соблазнительно, однако требовали слишком больших переделок. А тот, на котором я остановился, был солидным сельским особнячком с шестью спальнями, построенным в шестнадцатом веке, но в викторианскую пору облицованным кирпичом — обычным для Норфолка, желтовато-серым. Я провел по дому родителей. В просторных столовой и гостиной вполне можно было вообразить себе ресторанные столики, мы поговорили также о том, как пробить в стенах люки для подачи блюд и посуды, о постройке бара и кладовки, о найме шеф-повара и официантов. Больше, следует отдать должное такту моих родителей, названные темы никогда ими не затрагивались. Совершенно ясно было, что в доме этом я собираюсь жить, а если когда-нибудь и подумывал о том, чтобы стать ресторатором, так то была мимолетная фантазия, не более. Смущаясь того, насколько не соответствует этот дом моему возрасту и одинокому состоянию, я говорил всем, что обзавелся в Норфолке «деревенским коттеджем». Таким, знаете, домиком для уик-эндов.

Итак, вот он я — человек, давший обет целибата, владеющий смехотворно большим домом и смехотворно большим автомобилем. Смехотворно большим автомобилем? Настало время рассказать и о нем. Я пристрастился транжирить деньги на шести-семилетние классические автомобили, первым из которых стал «Астон-Мартин» начала семидесятых. При покупке он был крикливо-красным, как королевский лейб-гвардеец, я перекрасил его в сдержанный полночно-синий. Теперь уж и не припомню, что я любил сильнее — мой маленький сельский домик, мой «Астон-Мартин», мой компьютер «Эппл» или мою карточку «Амerican Express». Какой все-таки безвкусной задницей я был, каким расточительным недоумком, каким хвастливым козлом. Оглядываясь назад, я вижу только траты, тщеславие, пустоту и ребяческое бахвальство. А то, что я был счастлив, меня теперь как-то не утешает.

Когда на меня нападает очередной приступ сожалений, я воображаю, как мог бы использовать столь обильно изливавшиеся на меня деньги. Разве мне плохо жилось в Лондоне? Хью, Кэти, Ник и я любили Сатгейт-роуд и уже готовы были сложиться и купить себе дом. Зачем мне понадобился еще и домина за городом? Я любил мой «Даймлер-Соверен», зачем мне потребовалась другая машина, а за ней еще одна и еще? Господи помилуй, человек не может водить больше одной машины за раз. Я любил мой «Макинтош», так почему же меня подмывало заменять его всякий раз, как компания «Эппл» выпускала новую модель? Разве нуждался я во всех игрушках, ради которых сорил деньгами? Что за дурацкие забавы? Я мог копить деньги, вкладывать их во что-то, беречь. Я мог бы также уверить себя, что способен петь Дон Жуана в «Ковент-Гарден» или открывать крикетный чемпионат на стадионе «Лордз». Как говорит Грязный Гарри Хэлу Холбруку в «Силе магнума», «человек должен знать свои пределы». Я никогда не был бережливым, благоразумным или дальновидным. Никогда. Гены у меня какие-то не такие. Я верю в возможность и желательность изменений, усовершенствования, эвристического развития, приобретения посредством опыта знаний и мудрости, а также в возможность обогащения оных. И еще я верю, что леопарды навсегда останутся пятнистыми, скунсы — вонючими, а Стивены — идиотически и экстравагантно расточительными. Существуют вещи и явления, изменений не допускающие. «Вам больше никогда не придется работать», — обрадовал меня кто-то на одной вечеринке. Мне это показалось похожим на поздравление с тем, что меня разбил паралич: «Ура! Вам больше никогда не придется ходить! Можете целыми днями валяться в постели». Да, может, я и деньгами-то сорил потому, что это давало мне стимул к работе.

Еще одним стимулом к работе был для меня пример Бена Элтона. Второй сезон «На природе» стал и последним, увидевшим свет, однако между внесением конечных штрихов в скетч, завершавший череду из ста с чем-то, написанных Беном для этого шоу, и сочинением (в соавторстве) последнего сезона «Молодняка» он каким-то образом ухитрился написать шесть эпизодов совершенно новой комедийной драмы, получившей название «Счастливые семейки». Пять ролей — старушки-бабушки и четырех ее затерявшихся по свету внучек — играла Дженнифер Сондерс. Ади Эдмонсон, которому вскорости предстояло стать в реальной жизни мужем Дженнифер, — ненадолго, впрочем, — играл ее злополучного внука, получившего поручение обшарить весь мир, дабы воссоединить семейство. Мне досталась роль все того же безапелляционного и бесчувственного доктора де Куинси, которого я сыграл в нескольких скетчах «На природе», а Хью — роль Джима, моего отдающего Киплингом друга и компаньона. Постановщиком стал продюсер и режиссер «Молодняка» Пол Джексон. Во время съемок, которые велись в Стаффордшире, в городе Денстоуне и его окрестностях, — не так чтобы очень далеко от соблазнов Аттоксетера и ужасов Алтон-Тауэрс — Пол сказал, что в следующем году будет ставить для «Канала 4» новое «живое» комедийное шоу. И спросил, не желаем ли мы с Хью поучаствовать в нем. В тот вечер мы долго и нервно совещались в баре. Это «острое», «альтернативное» и «новаторское» шоу представит зрителю новый мир молодых микрофонных комиков. Выступления перед микрофоном — еще одна стрела в колчане Бена Элтона: он регулярно и успешно работал в этом жанре, а стало быть, не раз появится и в новом шоу. В нем наверняка также примут участие Марк Арден и Стив Фрост, выступавшие дуэтом, который назывался «Забывчивые ребята», Рик Мейолл и Ади Эдмонсон, снова начавшие работать вместе, на сей раз как «Опасные братья». И мы с Хью пытались понять, не будем ли мы бросаться среди них в глаза, точно болячки, да еще и твидовые, на носу. И все же, несмотря на обычные наши страхи и дурные предчувствия, мы решили поучаствовать в шоу. В конце концов, где-то в самой глубине наших душ, этих источников, из коих били ключи разных глупостей, и Хью, и я знали, что мы можем и должны работать вместе как комики. То было своего рода предназначение судеб.

Вернувшись после съемок в Лондон, Хью, Кэти, Ник Саймонс и я купили в складчину большой дом в Сент-Маркс-Райз, Долстон. Дом стоял совсем рядом с Сандринхем-роуд, улицей, получившей, поскольку жили на ней в основном ямайские торговцы наркотиками, прозвание «Пограничье», и нуждался в некотором ремонте, которым мы и решили заняться сразу. Это означает, собственно говоря, что мы подрядили бригаду бойких молодых штукатуров и декораторов, которым предстояло сделать за нас всю необходимую работу. Очень хорошие были ребята, я просто обязан вам о них рассказать.

О господи, Стивен опять начинает распространяться о замечательной бригаде, которая ремонтировала его дом. Да какого же хрена?

Как обычно говорят по телефону доверия: отнеситесь ко мне снисходительно…

Один из штукатуров, Мартин, был действительно очень, очень хорошим знатоком своего дела. Сооружал великолепные гипсовые розетки и любые другие лепные потолочные украшения. Двое других, Пол и Чарли, были более чем компетентными во всем, что касается грунтования, выравнивания, оштукатуривания, шлифования, покраски и иных дополнительных умений, коих принято ожидать от строителя широкого профиля, однако имелось у них и еще одно качество. Они были умопомрачительно забавны. Я приносил им кофе, как это принято делать, когда в вашем доме работают строители, болтал с ними о том о сем — дружелюбно, смею надеяться, и без покровительственности, — однако и рассказать вам не могу, как они меня смешили. Оба учились в нориджском Университете Восточной Англии, однако довольно быстро покинули это достойное учебное заведение, перебрались в Лондон и теперь работали мастерами-строителями, подумывая — не очень уверенно, впрочем, — о том, чтобы податься в комики. Чарли был ведущим солистом панк-группы, у которой, судя по всему, имелось немало ярых поклонников. Пол развлекал нас изображением лондонских типов — особенно полюбился нам грек-кокни, эксцентрично калечивший английский язык. Основой этого персонажа стал реально существовавший владелец торговавшей кебабами лавочки, именовавшийся Адамом. И Хью, и я считали, что, с каким бы совершенством ни владели Пол и Чарли навыками по части грунтования, выравнивания, оштукатуривания и прочего, им следует предпринять попытку пробиться в мир комедии. Пол не был уверен, что ему понравится выступать на сцене, но думал, что, возможно, когда-нибудь попробует себя в этом мире как автор. Один из самых преуспевавших комедийных авторов, каких я когда-либо знал, жил в Ислингтоне через улицу от меня. То был Дуглас Адамс. Успех его радиосериалов, книг и телевизионной адаптации «Путеводителя для путешествующих по Галактике автостопом» принес ему международное признание, репутацию и богатство. Человеком он был гигантского роста, самое малое на три дюйма выше, чем я, — казалось, впрочем, что больше чем на три. Когда он взбегал или сбегал по лестнице, дом трясся. Его ужасно интересовали и забавляли всякого рода неодушевленные вещи и объекты, живые растения и твари, он сам, другие люди, мир и вселенная в целом. Фундаментальнейшие законы, принципы и общепринятые системы, лежащие в основе всего сущего и принимаемые большинством из нас как данность, представлялись ему чарующими, смешными и трогательно странными. Он, более чем кто-либо из знакомых мне людей, соединял в себе детское простодушие с великой утонченностью суждений и интеллекта.

Когда у меня не было работы, я едва ли не каждый день приходил в дом Дугласа на Аппер-стрит и, словно стеснительный школьник, спрашивал его жену Джейн, не найдется ли у ее мужа времени, чтобы поиграть со мной. Времени на игры у него, разумеется, никогда не было, над ним вечно нависала тень последнего срока сдачи рукописи, и потому мы, естественно, принимались играть. Замечание Дугласа о последних сроках стало для меня самым авторитетным суждением о них: «Люблю последние сроки, люблю свист, с которым они пролетают мимо меня».

Во что мы играли? Что составляло предмет наших игр? Модельки гоночных автомобилей? Игрушечная железная дорога? Исполнение джазовых импровизаций? Переодевания? Нет, — боюсь, вы и сами уже догадались. Дуглас был единственным известным мне человеком, владевшим, подобно мне, компьютером «Макинтош». Подобно мне, он переходил на новую модель каждый раз, как «Эппл» выпускала ее. Подобно мне, он не просто любил этот компьютер, но обожал его, верил в него и жаждал кричать с крыш зданий о его новаторском, способном изменить наш мир значении. Подобно мне, он не мог понять, почему столь многие остаются прикованными к IBM-совместимым компьютерам, использующим операционную систему CP/M или новую MS-DOS, которые только и умеют, что выводить на экран текстовые сообщения. Мы с ним верили, что мышь, иконки, разворачивающиеся меню да и вся идея графического рабочего стола должны стать путем в будущее, и люди, не способные это понять, огорчали и злили нас. Как и любые фанатики, мы наверняка были до жути занудливыми, хамоватыми и приставучими. Мы вместе перешли с «Big Mac 512» на «Mac Plus» с его волшебными коннекторами SCSI, а затем и на полноцветный «Mac II» — ну и так далее. Дуглас более чем мог позволить себе это, да и я, продолжавший получать деньги за «Я и моя девочка», быстро обрел возможность повторять его траты фунт в фунт. О счастье — в это утро быть живым; быть при деньгах — стократное блаженство!

До появления какой бы то ни было осмысленной разновидности Интернета оставался, разумеется, еще не один год. «Всемирная паутина» просто-напросто не существовала, и даже такие отживающие ныне свой век серверы, услуги и протоколы, как WAIS, «Gopher», «Veronica», «Jughead», «SuperJANET» и «Archie», оставались мечтой фантаста. Имелась ранняя версия онлайновой услуги Министерства почт «Prestel», прекрасно работавшая на моей старенькой «BBC Micro» и позволявшая обмениваться простой почтой и сообщениями, имелась также «Compuserve» — коммерческая онлайновая услуга, которую любой энтузиаст мог загрузить в свой компьютер, используя простой акустический модем. Самые же волнующие компоненты начинавшего развиваться Интернета — электронная почта, Telnet и FTP — оставались совершенно недостижимыми, доступными только ученым и правительству. Большая часть моего и Дугласа времени уходила на загрузку маленьких программ и тестирование их на наших компьютерах — до тех пор, пока либо программки, либо компьютеры не приходили в негодность. Какой-либо реальной цели мы при этом не преследовали. Если Джейн спрашивала нас, зачем это нужно, какой в этом смысл, — а время от времени она, обладавшая резким умом и практичностью реалистка, да и вообще барристер, такие вопросы задавала — мы обменивались изумленными взглядами.

— Смысл? — Дуглас перекатывал это слово во рту так, точно впервые его слышал.

Я же цитировал короля Лира: «Нельзя судить, что нужно».

Для одних людей компьютеры, цифровые устройства и прочие механизмы подобного рода суть функциональные объекты, назначение коих состоит в том, чтобы выполнять конкретные задачи. Если такие объекты требуют какого-то апгрейда, позволяющего выполнять эти задачи лучше, пусть так — можно заняться и апгрейдом. Для других же, подобных Дугласу и мне, апгрейд и есть основная задача. Пользоваться компьютером для написания книги, заполнения налоговой декларации или распечатки счета вы можете, но куда интереснее ковыряться в нем. Люди вроде Дугласа и меня относятся к цифровым устройствам, как владельцы собак к своим питомцам. Если вы не слепой, не пастух, не полицейский и не охранник, собака не является для вас существом функциональным, она нужна лишь для того, чтобы любить ее, тискать и гладить, — чтобы получать от нее радость. Думаю, более распространенный недуг этого рода — привязанность человека к своему автомобилю. Возьмите, к примеру, Роуэна Аткинсона, Стива Кугана, Робби Колтрейна. Они ездят на своих машинах по магазинам, из дому, домой и так далее — да, разумеется, — однако не это преобладает в их отношениях с принадлежащими им автомобилями. Если вы не были благословлены или прокляты глубоко эмоциональным отношением к машинам, вы сочтете меня козлом и выродком, а их — помешанными лихачами. Что же, нам, энтузиастам, к насмешкам, наветам и непониманию не привыкать. Ну и ладно, мы не возражаем. Сказать по правде, более чем вероятно, что мы, Дуглас и я, упивались нашим положением обладателей эзотерического хобби, говорящих на собственном птичьем языке и тратящих часы на бесплодные затеи. Со стыдом признаюсь, что, когда «Майкрософт» наконец сообразил, куда ветер дует, и стал предлагать покупателям собственный графический интерфейс, в душу мою закрались легкие сожаления. Этот интерфейс назывался Windows, и его версия 1992 года — 3.1 — достигла состояния, в котором он почти годился для использования. Еще через три года, в 1995-м, появился Windows-95, который почти можно было назвать операционной системой, а не привеском к MS-DOS. То есть со времени рождения «Мака» миновало одиннадцать лет — целая жизнь, по компьютерным меркам, — и мы с Дугласом радовались, с одной стороны, что наше правое дело восторжествовало, а с другой — ощущали опустошенность и грусть, как если бы чернь отыскала дорогу, ведущую к нашему заветному саду. Одна из самых непривлекательных черт человека, которой к тому же так легко обзавестись, — это негодование по поводу внезапно возникающей популярности того, что прежде доставляло удовольствие только ему и еще кой-кому из избранных. Кто из нас не впадал в раздражение, когда музыкальная группа, писатель, артист или телевизионная передача, представлявшие интерес только для нас, для меньшинства, начинали вдруг нравиться всем? Пока они были предметами нашего культа, мы стенали по поводу филистерства не принимающего их мира, теперь их приняли все, и мы испытываем негодование, достойное собаки на сене. Я достаточно стар, чтобы помнить клевых длинноволосых школьников, которых всерьез обозлил успех «Обратной стороны Луны». Они бормотали что-то вроде «продались», между тем за месяц до того они же изводили каждого, кого им удавалось поймать, рассуждениями о никем не понимаемом величии группы «Пинк Флойд» и о глупости мира, не способного увидеть ее гениальность.

Впрочем, меня и Дугласа ждали впереди годы одиноких наслаждений, и те два-три года, в которые я что ни день посещал его и мы обменивались дискетами и болтали на технические темы, я числю среди счастливейших в моей жизни.

Писал Дуглас до крайности мучительно. Сью Фристоун, его редактор из «Хайнеманна», приезжала к нему и умоляла, нередко чуть ли не со слезами на глазах, показать ей хотя бы несколько отпечатанных на принтере Дугласа страничек. Дуглас слетал вниз, к кофеварке, снова взлетал наверх, подходил, громко топая, к письменному столу и усаживался перед компьютером. После часа или двух возни со скринсейвером, фоновым рисунком, названием файла, размещением на рабочем столе папки, в которой он хранится, форматированием, выбором шрифта, его размера и цвета, определением полей страницы и набора стилей он мог ввести одно предложение. Дуглас вглядывался в него, заменял прямой шрифт на курсивный, переставлял слова, снова вглядывался. Потом, похмыкав, выругавшись, порычав и постонав, стирал его. Вводил другое. Оглядывал и оное и, возможно, слегка попыхивал от удовольствия. После чего вставал, пересекал комнату и снова низвергался вниз, на кухню, где мы со Сью сидели за столом, покуривая и обмениваясь слухами, и варил себе еще одну чашку крепчайшего кофе.

— Можно спросить? — порой осмеливалась Сью.

— Дело пошло. У меня уже есть первое предложение!

— О.

Мог стоять, ну, скажем, июль, а сдача нового романа была назначена на прошлый сентябрь. Написано одно предложение.

Сью натужно улыбалась:

— Что же, начало положено…

Дуглас с энтузиазмом бросался к лестнице, расплескивая на ходу кофе. Мы слышали, как он топает наверху, потом до нас доносился страдальческий вопль: «Нет! Безнадежно!» — говоривший, что первое предложение все-таки не дотянуло до положенного уровня, а затем звуки ударов по клавиатуре, знаменовавшие гневное его истребление. Дни любого сочинителя тяжки, однако писательская жизнь Дугласа Адамса была мучительной на свой особый манер, никогда больше мною не виданный.