Книга: Неполная и окончательная история классической музыки

НУ УЖ ЕСЛИ ЭТО НЕ БАРОККО…

Значит, так: простите, что я вас то и дело дергаю, но не могли бы вы мне немного помочь? Закройте еще раз глаза и вообразите, что находитесь посреди огромной английской фабрики 1950-х.

Вообразили?

Черт. Если вы закрыли глаза, вы же дальше читать не сможете. Ладно, открывайте, а воображать буду я.

Передо мной фабрика пятидесятых — цех размером с самолетный ангар. Множество людей занимается здесь своим делом, — правда, к каким-либо механизмам оно ни малейшего отношения не имеет. Люди пишут… гусиными перьями, да еще и на пергаменте. Внезапно раздается страшенный звук, смахивающий на сигнал воздушной тревоги, — многие тут же откладывают перья. Затем из громкоговорителя исходит бухающий голос: «Дамы и господа, наступил 1600-й. Наступил 1600-й. Ренессансная смена закончилась. Прошу композиторов собрать перед уходом свои принадлежности, чтобы барочная смена могла немедленно приступить к работе, в дальнейшем никакие претензии по поводу забытых вещей приниматься не будут. Повторяю, ренессансная смена закончилась. Всем, кто работает в две смены и потому остается в барочной, дается пять минут на то, чтобы размять ноги. Благодарю вас». БУМ, БУМ.

Ладно, ладно, знаю, все происходило иначе. Как вы думаете, почему я разыграл эту сценку? Потому что она показывает, на свой манер, насколько бесполезны любые ярлыки… Ренессанс, барокко и т. д. Люди просто… ну, сочиняли музыку. Разумеется, она претерпела развитие, но ведь не за один же год. Может быть, поэтому ученым и трудно прийти к согласию насчет того, когда именно завершился один период и начался другой. Большинство их проголосовало за то, что эпоха барокко началась где-то около 1600-го, однако это начинает казаться бессмысленным, когда обнаруживаешь, что такие композиторы, как Доуленд, Гиббонс и Монтеверди — а их вряд ли можно назвать претендентами на титул «Мистер барокко залива Моркам, 2004», — трудились себе и трудились и в семнадцатом веке тоже. И все же: где — как любят выражаться политики — нам следует провести черту? Ну так вот, ее провели здесь, и, полагаю, нам придется с этим смириться.

Что ж, позвольте взять вас за руку и провести по улицам начала семнадцатого века — вот увидите, без сменной пары штанов вам обойтись не удастся.

1607-й. Хороший год? Плохой? Ну, если вас зовут Гаем Фоксом, то пожалуй что и плохой. В том смысле, что вы уже умерли, а голову вашу выварили в арахисовом масле — всего год назад, после того как вас застукали в палате лордов пятящимся с мешком на спине — а мешок дырявый, и из дыры в нем сыплется порох. 1607-й отмечен также появлением новой пьесы всеми любимого барда, Уильяма Шекспира, а именно «Антония и Клеопатры». Отмечен он и созданной Галилеем технической новинкой, компасом, благодаря которому вы можете теперь с большей легкостью отыскивать путь по вонючим и мглистым улицам Южного Лондона, направляясь в театр, где дают пьесу мистера Шекспира. Что у нас есть помимо этого? Дайте подумать… Ах да, как я уже сказал, у нас есть опера. Опера. Чего ж вам еще?

Да вообще-то, неплохо бы, я полагаю, обзавестись и оперными певцами. Собственно говоря, певцы у нас есть. Певцы есть, а певиц нету. Во всяком случае, пока. Пока у нас все партии поют мужчины. Еще с того времени, как сам святой Павел, ни больше ни меньше, объявил, что женщинам в церкви лучше помалкивать, певицы обратились примерно в такую же редкость, как ведьма за утренней чашкой кофе в доме епископа. Да, но если нет женщин, то кому же брать высокие ноты? Кто возьмет верхнее до? Похоже, без посторонней помощи в этом деле не обойтись. Если вы понимаете, к чему я клоню. Посторонняя помощь требуется, но выясняется, правда, что это помощь вашего личного хирурга — будьте любезны, снимите штаны! Именно так: вместе с оперой мы получили самых злющих мужчин Италии — и нельзя отрицать, что причин для озлобления у них хватало, — КАСТРАТОВ. Вообще говоря, какой-нибудь канал «Культура» мог бы снять о них неплохой познавательный сериал — на деньги Министерства здравоохранения.

Нет, честное слово, я бы с удовольствием послушал хорошего кастрата — просто чтобы понять, чем они отличаются от нынешних контра-теноров. Идея, очень популярная в тогдашней Италии, состояла в том, чтобы оскоплять обладающего сопрано мальчика, тем самым сохраняя его голос, к которому прибавлялись грудная клетка, легкие и, следовательно, голосовой диапазон взрослого мужчины. Одним из самых прославленных кастратов был Фаринелли (1705–1782), которого, сказывают, сам Филипп V Испанский подрядил на предмет ежевечернего исполнения одних и тех же четырех песен. О нем даже фильм сняли — посмотрите, очень хороший.

ПРОЩАЙ, ЛЮБОВЬ. ПРИВЕТ, ЖЕМАНСТВО!

Да, правильно, я все понимаю. Но я тут ни при чем. Меня винить не за что. Итак, у нас имеется опера. Этакий хит из хитов, почти для каждого, кто ее хоть раз слышал. Да оно и понятно — уж больно отличается опера от всего, что существовало до нее. Она так же красива, как четырехголосная месса — даже та, что исполняется в богатых декорациях завораживающего взгляд собора, однако подумайте о том, насколько ЖИВОЙ выглядит опера в сравнении с мессой. Впечатление она должна была производить примерно такое же, как первые спецэффекты в кино. Публика просто-напросто не видела прежде ничего подобного. Вот то же и с оперой — она отличалась от всего, виданного до нее.

Простите, но как же удалось соорудить оперу, не имея ни одного приличного сопрано? Удивительное, если вдуматься, дело. И тем не менее опера появилась и даже укоренилась, а вместе с нею появились и самовлюбленные примадонны. Правда, как уже было сказано, не женского пола. На деле они были, что вполне объяснимо, еще и похуже нынешних: самовлюбленные примадонны с постоянным поводом для недовольства. Повод для недовольства у них был, а яиц не было. Жуткое сочетание.

Впрочем, самое поразительное в совершённой оперой революции состоит в том, что она, годами и даже столетиями оставаясь самой большой сенсацией в вокальной музыке, привела к решительным переменам в области, на первый взгляд от нее совершенно отличной, а именно в музыке инструментальной. Почему? Да потому, что сидевшему в своей яме оркестру приходилось играть музыку все более и более театральную. И очень часто эта театральность требовала новых приемов, новых созвучий, о которых никто и не думал в те времена, когда инструменты использовались всего лишь для аккомпанемента. Теперь же, когда появилась нужда в новых звуках, в новой музыкальной ткани, композиторам понадобились и новые исполнители, способные играть сочиняемую для опер технически более сложную музыку. А это в конечном итоге привело к тому, что оркестр и вовсе покинул яму — выбрался на сцену и обрел самостоятельность, — к большому недовольству Церкви.

Тут видите, какая штука: Церковь инструментальную музыку НА ДУХ НЕ ПЕРЕНОСИЛА. А почему? А просто потому, что она — инструментальная и, стало быть, НЕ ВОКАЛЬНАЯ. Если нет голосов, значит, не будет и слов, а если не будет слов, то как же хвалить Господа? Ну да и ладно, у нас теперь период постреформационный и влияние Церкви здорово ослабло. Даже ей не по силам помешать укорениться явлению столь фундаментальному, как инструментальная музыка. Так что музыка эта растет и развивается. Мы за ней еще последим, а пока — давайте-ка ко двору Людовика XIV.

Так-так, что там у нас со временем? Можете вы поднять обе руки и ответить мне, какое сейчас время? 1656-й, говорите?

Да, я проверил, мои часы тоже показывают 1656-й. Время обновления. Что мы имеем? Ну-с, вот уже тридцать шесть лет, как Майлс Стендиш и отцы-пилигримы высадились в Новом Плимуте — поразительное, если вдуматься, совпадение: обогнуть немалую часть земного шара в списанной в утиль, хоть и быстроходной посудине и высадиться на берег в месте, носящем почти такое же название, как то, из которого вы отплыли. А кроме того, в Англии началась и закончилась Гражданская (далеко не цивильная) война и остриженные под Битлов мужички — Кромвель и компания, — прибегнув к довольно крутым мерам, навсегда избавили Карла I от головной боли.

ВЗМАХ ЖЕЗЛА

С другой стороны, король Франции проводил это время в Париже с куда как большей приятностью. Собственно, если бы вам случилось заглянуть к нему в любой из дней 1656 года — или около того, — вы могли бы попасть на замечательное в своем роде представление. Замечательное не только тем, что правящий французский монарх переодевался «солнцем» и отплясывал как последний дурак, но также и тем, что, когда он наконец отплясал, оркестр шагнул в своем развитии словно на другую планету. И все благодаря небольшому балету, сочиненному придворным композитором по фамилии Люлли.

Жан Батист Люлли был подвизавшимся в Париже итальянцем, который появился на свет не только с музыкальным слухом, но и с пританцовывающими ногами. На пару с королем надумали они станцевать дуэт — Луи Каторз переоделся для такого случая Солнцем, откуда и взялся приставший к нему титул «Король-Солнце». На мой взгляд, «Король-Солнце» — далеко не худший из титулов, какой мог бы прилипнуть к отплясывающему, на совершенно идиотский манер, человеку. Наверное, объяснить приходскому священнику, что такое значит «Король-Уран», было бы намного труднее.

Успех балета был таков, что Люлли продвинули из рядовых «виолонистов» в управляющие «королевской музыкой», а вслед за тем он создал совершенно революционный оркестр, в который входили двадцать четыре скрипки, а с ними флейты, гобои, фаготы, трубы и литавры. Собственно, если вам выпадет случай послушать какое-то из сочинений Люлли в живом исполнении, постарайтесь не забыть, что половина инструментов, которые вы слышите, были в то время совершенно и чрезвычайно НОВЫМИ. Они были только что выдуманными техническими новинками, чудными штуковинами, свежеиспеченными игрушками. Люлли, видите ли, экспериментировал с музыкой и звучанием оркестра. И, что еще важнее, делал это толково. И облик, и звучание оркестра он изменил навсегда.

ЛЮЛЛИ, ИЛИ ЛОЖНОЕ ЧУВСТВО НАДЕЖНОСТИ

Как это ни печально, в наши дни Люлли почти не слушают и не исполняют. Если честно, Люлли помнят ныне скорее в связи с обстоятельствами его смерти, каковые, хоть они и хорошо документированы, заслуживают повторного описания. Говорят, что все произошло в самый разгар исполнения его «Те Deum» — сочинения, написанного, о ирония ироний, по случаю выздоровления любимого короля от некой хвори. То была, понятное дело, какая-то из особенно неприятных болезней семнадцатого столетия. Э-э, не исключено, что и сифилис. Да что угодно.

Как бы там ни было, в ту пору вы, дирижируя оркестром, не размахивали перед ним палочкой. О нет, в ту пору вам приходилось зарабатывать ваши деньги тяжелым физическим трудом. Вам выдавали здоровенный кол — размером так примерно с ручку от метлы; иногда к нему подвешивались колокольчики, иногда не подвешивались, — вы держали его вертикально и ударяли им в пол в начале каждого такта или когда вам хотелось. На том трагическом исполнении «Те Deum» Люлли, с веселой беспечностью колотя по полу, вдруг взял да и продырявил собственную ступню, — не знаю, может, мимо как раз проходила какая-нибудь на редкость привлекательная «вертипопка». Как бы там ни было, через несколько дней на ноге его, как уверяют, образовался гнойник, потом началась гангрена, а вскоре после этого Люлли умер. Умер пятидесятипятилетним, навеки занесенным — вместе с Алкэном — в тот раздел посвященных музыке книг, что носит название «Дурно кончившие композиторы». Несчастный сукин сын.

А ПОДАТЬ СЮДА ПЁРСЕЛЛА-МЁРСЕЛЛА!

Англия. 1689-й. (Вступает волнующая, определяющая все настроение следующего эпизода музыка из тех, что мы слышали воскресными вечерами в классических черно-белых фильмах. Музыка стихает.)

У нас тут произошли кое-какие, так сказать, перестановки.

Кромвель, дослужившийся до звания лорда-протектора, давно похоронен. Будем надеяться, что замертво. В общем-то, и слава богу, — я к тому, что стрижка у него была все-таки кошмарная.

Объявился и откланялся Карл II. Произошло что-то вроде нашего перехода из 1960-х в 1970-е — круглоголовые исчезли, а на смену им пришли люди с длинными, ниспадающими локонами. (Интересно, клёши тогда уже носили?) Столица обустроилась более-менее полностью, пережив и Великую чуму — погубившую около 70 000 человек (я привожу лишь порядок величины), — и Великий лондонский пожар. То же можно сказать и о музыке, в которой присутствует ныне целая компания великих композиторов, превосходно работающих в рамках нынешней большой сенсации, оперы, — и никто не справляется с этой работой лучше, чем первейший из композиторов Англии, Генри Пёрселл.

Примерно как Люлли во Франции, Пёрселл состоял в композиторах личного оркестра короля — а также в органистах Вестминстерского аббатства. С точки зрения исторической Пёрселл был человеком отчасти загадочным. Уж очень мало о нем известно. На самом деле, так мало, что мне пришлось выдумать кое-что из приведенного ниже, посмотрим, удастся ли вам понять, что именно.

Сейчас ему около тридцати, его восхождение на музыкальный небосклон было вполне ослепительным.

В пятнадцать он всего-навсего подкачивал воздух в трубы органа, а уже в восемнадцать стал придворным композитором. К двадцати же годам Пёрселл обратился в самого известного композитора Англии.

Любимым цветом его был лиловый. ☺

Прошу прощения, но похоже, это почти и все, что мы о нем знаем. Давайте посмотрим еще раз.

Пёрселл написал кучу самой разной музыки — от похабных школьных песенок до музыки для королевских торжеств. (Что, между прочим, почти правда.)

Что еще? Ну, еще он писал музыку для разных монархов: Карла II, Якова II и королевы Марии.

М-м… да, верно, однажды он написал фантазию, основанную на одной-единственной ноте.

А еще у него был ручной кролик по кличке Кит. ☺

Черт, извините. В общем, как я уже говорил, о настоящей его жизни мы знаем очень мало.

Вернемся в 1689-й. Пёрселл, ему сейчас тридцать один год, представляет на суд публики последнее свое творение — оперу «Дидона и Эней». Великолепное добавление к процветающему оперному жанру, показывающее непревзойденную способность Пёрселла перелагать слова на музыку. Есть там скорбная песнь, которая не только составляет одно из совершеннейших достижений оперы — и музыкальных, и эмоциональных, — но и построена на одном и том же повторяющемся в нижних голосах чередовании нот. Это называется «бассо остинато», его назначение — воспроизводиться снова и снова, образуя фон для меняющейся в верхних голосах мелодии, а иногда и гармонии. Пёрселл использовал его божественно. Звучит великолепная, мучительно печальная ария героини оперы, Дидоны. Дидона поет что-то вроде: «Помни обо мне, но забудь о моей участи». Вот это я и называю примером повторяющейся дважды истории.

Если вам когда-нибудь попадется на глаза афиша, извещающая о постановке этой оперы, сходите, послушайте. Что я могу сказать? Она попросту баснословна. Может, ее и написали примерно 313 лет назад, но она и сейчас остается одним из самых трогательных сочинений во всей музыке. И разумеется, из самых любимых, особенно школьниками, потому что Пёрселл расположил слова так, что образовалась пауза, во время которой как раз можно успеть вогнать учителя музыки в краску: «Когда я лягу… лягу в землю». Взрыв смешков и хихиканья в заднем ряду хора. «А ну-ка, прекратить, не то всех после уроков оставлю».

Ну ладно, я не могу надолго задерживаться на «Дидоне и Энее» Пёрселла. У меня сегодня назначено несколько встреч, а потом еще музыку надо послушать, посмотреть репортажи с полей сражений — как там людям отрывают руки и ноги.

Да, и вот еще живительная мысль. Хоть мы и миновали только что Пёрселла с его «Когда я лягу в землю», позвольте сказать вам следующее: Баху уже исполнилось четыре года — и Генделю тоже. Впрочем, при всей их гениальности мы их музыки долго еще не услышим. Люлли к этому времени свое отплясал — и в буквальном смысле тоже, очень жаль. Однако какой у нас нынче «век»? «Век» чего?

КреМ

Ладно, как вы насчет «Века Рена»? Кристофер Рен все еще с нами и все еще строит. Не забывайте, со времени Великого пожара прошло немногим больше двадцати лет, и хоть власти предержащие не одобрили его план полной перестройки города, Рен тем не менее пережил своего рода строительный бум. Все его, так сказать, наследие было возведено в последующие тридцать с чем-то лет — Сент-Майклз, Корнхилл, Сент-Брайдз, Флит-стрит, театр Шелдона, Музей Ашмола и, разумеется, самая большая постройка, до завершения которой остается, впрочем, всего лишь… двадцать один год: сам собор Святого Павла. В стране правят сейчас Вильгельм и Мария, а полный список их подданных содержит около 5 миллионов имен — сравните с нынешними примерно 58 миллионами.

Ладно, если хотите, можно взглянуть и иначе. Это еще и век человека по имени Иоганн Пахельбель. Несмотря на то что фамилия его смахивает на название сыра, который кладут в коробки для завтрака, этот самый Пахельбель был нюрнбергским композитором. Ему случалось занимать несколько незначительных мест… ну, там, органиста в венском соборе Св. Стефана, придворного композитора герцогства Жиганского ☺, в этом примерно роде. Однако место в исторических трудах он получил по трем причинам. Во-первых, он нравился Баху. Ну, то есть, если совсем честно, мог нравиться, ведь так? Сейчас-то Баху всего четыре года, и наверняка он, глядя на Пахельбеля, только и способен, что улыбаться да слюни пускать. Однако дайте Баху время — и он испытает значительное влияние мистера Пахельбеля.

Во-вторых, Пахельбель первым начал использовать в музыке кое-какие штуки, которые мы теперь воспринимаем как данность. Символизм, к примеру. Именно Пахельбель его и придумал. Правильнее сказать — он просто раньше прочих учуял, куда ветер дует, и у него минорная тональность начала означать нечто печальное. (Если вам нужен пример чего-нибудь, написанного в минорной тональности, вспомните хоть главную тему из «Списка Шиндлера».) И в таком случае получается, что музыка, написанная в мажорной тональности (попробуйте, скажем, тему Пети из «Пети и волка»), знаменует собой радость. Кажется более-менее очевидным, но ведь тут дела обстоят примерно как с Эверестом — кто-то же должен был забраться на него первым. Мало того, Пахельбель проложил путь для Винсента Прайса, постановив, что уменьшенный септаккорд (нет, вы только подумайте, Винсент Прайс, это ж надо) изображает зло. Так что когда станете в следующий раз смотреть классическую «Маску красной смерти», попробуйте прихлопнуть ступней по пульту, по кнопке отключения звука, и любовно прошептать вашей возлюбленной на ухо: «Ну конечно, арпеджио по уменьшенному септаккорду, впервые введенное в тевтонскую музыку семнадцатого столетия великим Иоганном Пахельбелем. Передай мне кукурузные хлопья, милая, ладно?»

Однако я сказал, что в исторические труды он попал по трем причинам, и вот теперь дошел черед и до третьей. Бог весть почему, несмотря на несомненные сотни написанных им хоралов, фуг и мотетов, Пахельбель, как это ни грустно, оказался автором лишь одного безусловного хита. Нюрнбергским Джо Дольче с его «Да что с тобой, ЭЙ!» или занесенным в семнадцатый век хором школы Св. Уинфрида. И хит этот принял обличье канона ре мажор. После многолетних исследований ученым удалось доказать также, что именно по этой причине Пахельбель и назвал его «Каноном ре мажор». Любимый всеми и поныне, канон этот нередко обретает второе рождение в той или иной телевизионной рекламе, так что его создание вполне можно считать важнейшим событием, случившимся в Нюрнберге за многие годы, — собственно, до 1938 года, когда в собравшейся на митинг толпе кто-то крикнул: «Валяй, высказывайся!» А теперь я, с вашего дозволения, немного покатаюсь. ТАКСИ!

Б & Г

Конечно, о том, чтобы поймать машину, в те времена нечего было и думать, но, если честно, портшезов уже хватало. На Южный берег они вас все равно не повезли бы, зато делали вас немного более мобильными, да и стоили не так дорого. Собственно, я бы от портшеза и сейчас не отказался, прокатился бы на нем до… до С18. Так, погодите… где у меня на карте это самое С18? Ага. Вот. С18… восемнадцатое столетие, это сразу за Фулемом.

Что еще пользуется популярностью в новехоньком, с иголочки, «забывшем старую любовь», похрустывающем и поблескивающем восемнадцатом столетии? Что ж, горько об этом говорить, однако война из моды так и не вышла. Думаю, и никогда не выйдет. Сейчас у нас тут идет Война за испанское наследство. Полагаю, вопрос о том, кто унаследует Испанию, действительно считался важным, поскольку привел к боям очень серьезных тяжеловесов. В синем углу находились Британия, Австрия, Нидерланды и Дания. В красном — Франция, Бавария и, тут удивляться нечему, Испания. А начал все Людовик XIV, которому потребовался рождественский подарок для внука. Надо думать, оловянных солдатиков уже распродали, вот Людовик и решил подарить внуку Испанию. Честно говоря, может, тут не один лишь Людовик виноват, может, ее выставили у кассы на слишком уж видном месте, вот его и заело — вынь ему да положь Испанию. Никто же не знает. Так или иначе, шуму было немало, можете мне поверить, — сначала они там обзывались по-всякому, потом начали руками махать, в общем передрались. Под конец всеобщей свалки — это когда же было-то? В 1714-м, вот когда — Британия получила порядочный куш в виде Гибралтара, Менорки и Новой Шотландии, а Австрии достались Бельгия, Милан и Неаполь. Уж и не знаю — стоило ли оно такой возни? Я бы на их месте просто кинул на пальцах или в считалку все разыграл. Знаете, как это… «Раз-два-три-четыре-пять-вышел-зайчик-погулять. Готово… Испания моя!»

Что еще интересного у них там случилось? Ну вот, капитана Кидда повесили за пиратство, это в 1701-м было. Что еще? Ах да, НАЛОГИ! Налоги, да. Если вы думаете, что это нас донимают налогами, советую вам заглянуть в те времена. Налоги были тогда последним писком моды. Таким популярным, что можно было подумать, будто тому, кто введет самый глупый и ему сойдет это с рук, особую премию выдавали. В Англии, понятное дело, существовал соляной налог, равно как и по-оконный — его бы я ввел снова, но лишь для «современных» архитекторов. В Берлине додумались до налога на незамужних женщин. Мило! Однако победительницей следовало назвать моего личного фаворита, Россию, которая в 1689 году ввела налог на бороду. Вот это мысль! Никогда не любил и близко-то подходить к бородатому человеку. Разве что борода у него длинная, белая, а сам он такой весь из себя краснокожий, в черных сапогах до колен и в руках держит какой-нибудь «Геймбой» или «Экшн Мэн». Впрочем, здесь не место распространяться о моих любимых игровых приставках.

О других новостях. Мария — та, что «Вильгельм и Мария», — уже скончалась, так что у нас остался один лишь Вильгельм, переживший, вне всяких сомнений, не только период скорби, но и период, в который ему приходилось зачеркивать на визитных карточках «и Мария» — пока из типографии не принесли новые. Воцарилась и почила королева Анна, та, у которой были столь неудачные ноги, так что теперь нами распоряжается Георг I. У недавно основанного Английского банка дела, похоже, идут хорошо, как и у герцога Мальборо, или… «Мясника», так его все называют. Симпатичное, должен сказать, прозвище. Однако давайте все же займемся кое-кем из музыкантов этого времени, — собственно говоря, двумя самыми крупными, теми, что по-настоящему царствовали в том веке. Бахом и Генделем.

Иоганн Себастьян Бах и Георг Фридрих Гендель родились, оба, в 1685-м — в год, когда судья Джеффрис своими «кровавыми ассизами» добивал от имени Якова II еще уцелевших участников восстания Монмута. Бах родился в городке под названием Эйзенах, расположенном километрах в двухстах на северо-восток от Франкфурта. Он происходил из семьи музыкантов и еще в раннем возрасте, дабы набраться знаний, переписывал как одержимый чужие партитуры. Проведя некоторое время в хоре мальчиков, Бах получил первое из многих занимавшихся им впоследствии место органиста в Арнштадте. Так началась его карьера, которую он завершил в возрасте шестидесяти пяти лет и в ходе которой успел поработать в Мюльхаузене, Веймаре и Лейпциге, исписав целые акры нотной бумаги великолепной музыкой. Большая часть ее была посвящена утверждению вящей славы Господней, однако в ней отразились и кое-какие маленькие слабости Баха. Одной из них был кофе. В те времена кофе считали едва ли не опасным наркотиком, однако страсть Баха к кофеину была настолько сильна, что он даже написал о нем целое музыкальное произведение.

Другой его страстью была наука о магических числах. Бах был уверен в том, что определенные числа имеют особый смысл. Если приписать каждой букве числовое значение — в соответствии с местом, занимаемым ею в латинском алфавите (т. е. А = 1, В = 2 и т. д.), — то фамилия Баха даст в сумме 14 (т. е. В2 + А1 + СЗ + Н8 = 14). Поэтому число 14 стало для него очень значимым — в некоторых его кантатах основные мелодии состояли ровно из четырнадцати нот. А одна из его кантат, «Wenn wir in hochsten Nõten sein», насчитывает 166 нот, что, если вы не поленитесь произвести подсчет, представляет собой числовое значение его полного имени. Вот посмотрите:

Гендель родился не так чтобы в миллионе миль от Баха — в 60 километрах от Лейпцига. Его семья занималась совершенно иными делами. Папа Генделя был цирюльником-хирургом — лично меня передергивает от одних только этих слов: судя по всему, «цирюльник-хирург» — это такой мастер на все руки, мини-доктор, который, едва успев вырвать у вас зуб, тут же приступает к ампутации вашей руки (даром что вы к нему всего-то поздороваться и зашли). Генделю пришлось воспротивиться воле отца, желавшего, чтобы сын перенял у него это жутковатое семейное ремесло. Забавно, но он даже поступил в университет, изучать право, однако при этом отыскал для себя левый заработок органиста — в Домкирхе города Галле, — а там и вовсе перебрался в Гамбург, получив в Гамбургской опере место скрипача и клавесиниста. Со временем театры начали ставить все больше его опер, и Гендель отправился в турне по Европе как исполнитель и композитор, ну и кроме того, эта поездка позволила ему познакомиться с музыкой лучших из живших в ту пору композиторов континента.

Думаю, правильно будет сказать, что эти двое, владычествуя в музыке своего века, то есть века барокко, делали это совершенно по-разному. При том, что жили они точно в одно и то же время, сходства между ними не было никакого. Заядлый бродяга Гендель объехал всю Европу. Бах сидел дома. Может, он любил голову мыть почаще. Гендель был без ума от опер — собственно, он и Королевскую академию музыки основал для того, чтобы пропагандировать оперу, — и насочинял их столько, что хоть ложкой ешь. Бах не написал ни одной.

Генделю, когда речь заходила об очередном заказе, серии концертов или денежной работенке, пальца в рот лучше было не класть, он отлично понимал, с какой стороны на хлеб намазывают масло, — деляга был из тех, что на ходу подметки рвут. А Бах? Ну, Бах во всем, что касается денег, был почти безнадежен. Он никогда порядком не умел, что называется, «подать себя» и даже сел однажды в тюрьму — только из-за того, что не смог прикусить язык, когда некий государственный служащий принялся тыкать ему в нос своим положением. Да и семья размером с население Борнмута тоже особенно богатеть ему не позволяла. Мне всегда казалось, что семейная жизнь Баха была отчасти сродни той, какую мы видим в фильме «Смысл жизни» труппы «Монти Пайтон», — помните, как там дети выскакивают из шкафов с воплями: «Наддай, Дейдри, сляпай нам еще одного!» — это они так радуются появлению на свет нового братика.

Кроме того, по-моему (правда, это всего лишь плод моего воображения), Гендель был в своем роде «ходок» — любил званые обеды, чувствовал себя как дома и в Англии, и в Германии и вообще не дурак был пожить в свое удовольствие. Бах же был человеком более благочестивым, набожным, строго лютеранским художником, который выражал переполнявшие его глубокие музыкальные идеи в стараниях прославить Господа. Говорят, что однажды он отшагал 426 миль и сносил при этом не одну пару сапог — и все лишь для того, чтобы послушать концерт коллеги-композитора Букстехуде. Если честно, в этом можно, разумеется, усмотреть преданность искусству, однако не исключено, что тут перед нами предстает просто-напросто очередной экземпляр «чокнутого органиста». Ну органисты, что с них возьмешь! Верьте слову — психопаты, все до единого.

При всем беспорядке, царившем в жизни Баха, объем написанного им производит впечатление пугающее. Только на то, чтобы собрать и издать все его сочинения, ушло около сорока шести лет.

Если хотите получить некоторое представление насчет сходства Баха с Генделем и в то же самое время — их поразительного различия, вам, пожалуй, лучше всего послушать «Музыку на воде», а сразу за ней — Бранденбургские концерты. Бранденбургские концерты Баха попросту БОЖЕСТВЕННЫ, совершенная фантастика — у меня не хватит слов, чтобы выразить восторг, который они во мне пробуждают. И при этом им присуща некая общая… серьезность, что ли. Генделевская «Музыка на воде» в сравнении с ними выглядит ошеломляюще радостной и, смею сказать, почти «легкой». Даже происхождение этих двух сочинений типично для обоих композиторов. Баховское было порожденным безысходностью подарком маркграфу бранденбургскому, сделанным в надежде разжиться деньгами, в которых композитор отчаянно нуждался, — денег этих он, увы, так и не получил. С другой стороны, сочинение Генделя отличается легкостью и весельем — это двадцать коротких пьес, под которые Георгу I предстояло плавать в барке по Темзе. Собственно, первое их исполнение как раз и состоялось на барке — да еще и раскачивавшейся как черт знает что, — у музыкантов чуть ли не все силы уходили на старания удержать ноты на пюпитрах. Вот как-то не представляю я себе Баха в подобной роли. При всем при том оба эти сочинения блестящи и великолепны — я ни без того, ни без другого и прожить бы не смог.

АНТИ И ЕГО СЕСТРИЧКИ

Если вы не против, я быстренько перечислю свежие новости. Сначала о технике. Техника развивается буквально скачками. К примеру, некий человек норовит заручиться навечным местом в истории музыки и изобретает фортепиано. Зовут его Кристофори. Повторяю… Кристофори. Видите ли, мне все кажется, что он, вообще-то, дал промашку — об «истории» как следует и не подумав. Ему нужно было последовать примеру Биро или Гувера и назвать свое изобретение «Кристофори». И мы бы сейчас, играя гаммы, колотили по клавишам кристофори или слушали кристофорные концерты. А Кристофори назвал свое изобретение «фортепиано», и никто теперь его имени не помнит.

Что еще? Ну-с, Гендель и один из уже прославившихся молодых композиторов, Доменико Скарлатти, устроили фортепьянную дуэль. Такая дуэль расходится с обычной только в одном: от соперников ожидают, что один из них пришибет другого, метко метнув в него фортепиано. Не удивительно, что Генделю и Скарлатти была зачтена ничья и оба они уцелели. А еще в одном месте состоялся первый крикетный матч — лондонцы против жителей графства Кент, — кроме того, в Англии были пущены в оборот бумажные деньги. Ну, этого, я полагаю, было никак не избежать, они ходили по рукам года примерно с 1558-го, а рано или поздно бумажка оказывается потребна каждому, верно? Вдобавок ко всему этому прусская армия ввела в качестве элемента форменной прически косички, тем самым обскакав корпоративную Британию 1980-х примерно лет на 270.

Ну-с, а теперь позвольте познакомить вас с Антонио Вивальди, человеком, написавшим 400 концертов. Или, как сказал Стравинский, один концерт, который он затем повторил 399 раз. (Налейте этому русскому рюмочку — его мнение разделяет немалое число людей; и то сказать, многие концерты Вивальди звучат несколько, ну… одинаково. По крайней мере последние 200.)

Вивальди родился в Венеции всего тремя годами позже Б & Г и имел, на его счастье, музыкально одаренного папочку — скрипача из собора Св. Марка. В пятнадцать лет он подался в священнослужители, а лет через десять был рукоположен в священники. Сочетание духовного сана с копной рыжих, как у Криса Эванса, волос заслужило ему прозвище «il prete rosso», «красный священник», хотя каким уж он, получивший особое разрешение не служить мессу, был священником, я себе представляю плохо. Это все равно что быть регбистом, но ни в каких матчах не участвовать. (С другой стороны, Джонни Уилкинсон именно так себя сейчас и ведет.) Большую часть своей профессиональной жизни Вивальди провел на посту музыкального директора венецианского приюта для девочек-сирот — «Conservatorio dell’Ospedale della Pietà», или, для краткости, просто «Пьета».

Духовный сан его снова вызвал сомнения, когда поползли слухи, будто Вивальди связывают — да не с одной, а сразу с двумя сопрано, сестрами Анной и Паолиной, — отношения далеко не дружеские. Подобно Генделю, Вивальди много разъезжал по Европе, однако о том, чем он там занимался, почти ничего не известно. Последнюю пару лет жизни он провел в Вене, где блестяще сыграл заглавную роль в скетче под названием «Композиторская кончина № 207», известном также как «Смерть в нищете». В ту пору ему было шестьдесят три года. По счастью, он оставил нам около пятидесяти опер и 400 с чем-то концертов (или только один, если вы согласны со Стравинским), из которых ныне наиболее известны — почти до умопомрачения — те, что входят в состав «Il cimento dell’Armonia е dell’inventione», опус 8. Это «Времена года»: не просто ряд превосходных концертов, но еще и дурные отели и довольно вкусная пицца.

КОМПЛЕКСНЫЙ ТУРИЗМ

Нет, вы только подумайте, уже 1725-й. Как все-таки летит время, особенно если слепить из него снежок и запустить им в кого-нибудь. 1725-й. Год «Времен года». Год, в который Петр Великий утратил часть своего величия — просто потому, что умер. Год, в который Бах, в порыве занимающего дух пророческого вдохновения, сочинил музыку для мобильных телефонов — для сигнала о поступлении входящего вызова, — назвав ее, впрочем, «Нотной тетрадью Анны Магдалены».

В этом году родился итальянский авантюрист и писатель Казанова, очень скоро ставший следующей большой сенсацией. Но мы-то теперь ГДЕ? Какой у нас нынче век? Кто пришел, кто ушел, кто наверху, кто внизу? И почему при всяком ТВОЕМ приближении вдруг ПОЯВЛЯЮТСЯ птицы? Что ж, позвольте мне ответить на некоторые из этих вопросов, начиная с самого легкого.

Век Рена в прошлом — сэр Кристофер вот уж два года как обратился в главную туристическую приманку столь любимого им собора Святого Павла. Хотя в науке все еще стоит век одной из величайших ученых пар — Исаака («гравитация») Ньютона и Эдмунда («комета») Галлея. Пожалуй, можно также сказать, что наступило время Конгрива, человека, который, мастерски владея диалогом и искусством построения интриги, ввел «дискурс» в «комедию Реставрации».

То был также век Большого Турне по Европе. Что ж, от такого я, пожалуй, и сам бы не отказался. Еще с той поры, как носивший совершенно прелестное имя французский живописец Гиацинт Риго написал короткий, пригодный лишь для восемнадцатого столетия вариант «примерного путеводителя», все, кому было не лень, принялись совершать Большие Турне. Композиторы, художники, даже цари: тот же Петр Великий попробовал выяснить, что это такое, — прежде, чем помереть, — правда, инкогнито. Так или иначе. Большое Турне оставляло, что только естественно, большие и скучные воспоминания. Выросла целая школа живописцев — они назывались «vedutisti», или «панорамисты», — удовлетворявших в Италии спрос на сувениры: живописцы эти селились на больших курортах и писали огромные, горизонтальные горизонты Венеции и иных городов. Каждое их полотно, тут и сомневаться нечего, снабжалось подписью: «Mia Mamma е andata a Veneziana, е tutto questo que mia apportato e questa bruta maglietta!» Сейчас, говоря о такого рода творениях, чаще всего поминают Каналетто, хотя в то время большей, возможно, популярностью пользовался Франческо Гварди.

Итак, то был век Большого Турне, — но какая же музыка помогала вам коротать время, если вы решались заехать в Италию? Ну, если вам удавалось получить приличный номер с приличным видом из окон, то одним из тех, кого вы могли углядеть на улице, был некто Альбинони.

А ВОТ И СТАРИНА АДАЖИО

При множестве его более чем достойных творений венецианец Томазо Альбинони был обречен на то, чтобы оказаться не вполне даже автором одного-единственного чудо-хита. Подобно многим иным композиторам, он нередко работал над несколькими сочинениями сразу — операми на либретто Метастазио, Тима Райса тех дней, или симфониями, форму которых он, как считают, основательно продвинул вперед. Иногда Альбинони просто записывал идею, или часть идеи, или, быть может, какой-то фрагмент, на время откладывая его, чтобы вернуться к нему когда-нибудь позже. Один из таких «набросков», просто кусочек рукописи, был в 1945 году найден итальянским ученым Ремо Джацото в собственной мусорной корзине. Фрагмент содержал лишь пригоршню нот, написанных для партии скрипки, и партию басовую, далеко не полную. Немного поломав голову и прикинув, куда дует ветер, Джацото соорудил то, что известно ныне как «адажио Альбинони» — даром что сам Альбинони ничего такого и не написал.

Будучи «адажио» — что по-итальянски значит «медленный теми», — оно представляет собой неспешную, простую мелодию, исполняемую струнными в пунктирном сопровождении негромких, порою щемящих звуков органа. А будучи сочинением гибридным, оно оказалось куда романтичнее большинства барочных произведений этого рода. Так что, когда станете снова слушать его, вспомните об Альбинони и его набросках, вспомните о Ремо Джацотто, которого никто почти и не помнит; но прежде всего вспомните о Каналетто, пишущем венецианский закат, о тихом плеске заросших травой каналов, о глухих ударах покрытых облупившейся краской гондол о причалы. Прекрасно. Упоительно.

И прежде чем мы двинемся дальше, позвольте мне ответить на вопрос, заданный мною раньше, на странице 123. Очень просто. Они — совсем как я — давно уж… близки к тебе. Вот. По-моему, я все объяснил.

ДА, И НЕ ЗАБУДЬТЕ О НАФАНЕ-ПРОРОКЕ!

Хорошо. А куда же подевались Бах с Генделем? Ну, если честно, оба по-прежнему царствуют. Бах пишет такие вещи, как «Страсти по Иоанну» и «Страсти по Матфею» — о них я еще скажу, — а Гендель, ну что Гендель? Гендель сочиняет оперу «Роделинда» (давшую нам роскошную арию «Dove sei»), а также «Священника Садока» (не забудьте о Нафане-пророке — про него я тоже еще скажу). Каждый из них — это подобие отдельной ноги… колосса композиции, стоящего, расставив… опять-таки, ноги… над гаванью, которая… ну, в общем, над музыкой. Так сказать. Я понимаю, над этим предложением придется еще поработать. Да, но к чему, как говаривали в 70-х, клонится музыка? К чему клонится все вообще? К чему оно все идет? Собственно говоря, оно идет, в общем и целом, туда же, куда и все прочие, — совершает Большое Турне. Давайте я попробую все объяснить — пока вы не приставили ко мне санитаров.

Я вот что имел в виду. Представьте себе, что вы — музыка как таковая, хорошо? Так вот, за спиной у вас… дом — сиречь церковная музыка. Как и всякий дом, он неизменно стоит на одном месте, но только теперь… в общем, в нем теперь никто не живет. Все ушли в оперу, а опера миновала первый вершинный пик своего развития, и теперь она на спаде. Она еще возьмет свое, однако этого придется ждать не один год. Пока же наш царь — музыка инструментальная, а царство ее — Италия.

Первыми в инструментальной музыке появились увертюры — оркестр играл как один человек. Потом он разделился — две части одного и того же оркестра, примерно как две команды, играли друг против друга. Такое «двухкомандное» образование называлось концертом. Затем одна группа сократилась в размерах. И теперь небольшая группа солистов играла против всего остального оркестра — получился «кончерто гроссо», или большой концерт.

Попробуем взглянуть на это так. Представьте, что каждый

— это музыкант в составе оркестра.

В случае увертюры оркестр выглядит следующим образом:

Все играют вместе, понимаете?

Потом оркестр разделяется:

…чтобы играть концерт.

А потом одна сторона становится меньше другой:

…и играет «кончерто гроссо».

Большим энтузиастом этих «кончерто гроссо» был итальянец Корелли — как и композиторы менее известные, вроде Джеминиани и Торелли, да собственно, как и сам Гендель. А отсюда уже и до «сольного концерта» рукой подать:

…один музыкант играет против всех прочих — это и поныне остается вариантом наиболее распространенным. Честно говоря, сейчас он — один из самых привычных. Вивальди выжал из этого «формата» практически все, что мог, — один раз или 400, это зависит от того, согласны вы со Стравинским или нет.

А вместе с концертом появляется и — оно, разумеется, довольно очевидно, однако сказать об этом следует — Солист. А вместе с солистом — что?… ну что, припадки жеманничанья и несусветные требования по части артистической уборной. Замечательно. Именно этого нам и не хватало. «Мне нужна ваза с „М&М“ только уберите все синенькие… ах да, и пюпитр для нот».

Что касается стороны технической, орган — штука, конечно, важная, однако то и дело появлялись и инструменты новые — не только фортепиано, о котором я уже упоминал, но и пикколо (забавная разновидность флейты для карлика-кастрата, так сказать), и кларнет, и, как это ни странно, камертон.

ТОККАТА И ФИГА

Так о чем там шумят в 1729-м? Кого клянут? Кого нахваливают? «Компания Южных морей» благополучно лопнула, Екатерина Великая сменила на троне Петра Великого — приятно видеть, что она взяла его фамилию; а «Молль Флендерс» по-прежнему остается любимой книгой читающей публики, и это через семь лет после первого ее издания. И пожалуй, публику можно понять. Гендель по собственной воле отказался от права первым получать палубный шезлонг — принял британское гражданство. Бах, разумеется, Германию так и не покинул, хоть и переехал, проделав довольно длинный для него путь: в Лейпциг.

У Иоганна Себастьяна происходила своего рода разборка с церковным начальством, и ее, разумеется, не облегчало то обстоятельство, что он был последним, кого включили в список кандидатов на все-таки доставшееся ему место в Лейпциге. Баха считали менее предпочтительным, чем на редкость скучный Телеман, — менее предпочтительным даже, чем на редкость малоизвестный Групнер. А кто это? — Ред. (А собственно, сам-то этот Ред кто таков?) Нелады с работодателями у Баха случались далеко не один раз, и, думаю, если взглянуть на них непредвзято, окажется, что и правые, и виноватые найдутся с обеих сторон. Работа у Баха была на редкость тяжелая — ему приходилось сочинять и аранжировать музыку для столь многих городов и событий. Однако и с ним, по некоторым сведениям, ужиться тоже бывало не просто. Был случай, когда он, претендуя на некую должность, призабыл сообщить своему новому нанимателю об одном существенном обстоятельстве — о том, что должность у него уже имелась и отказываться от нее он не собирался. Кончилось все тем, что Баха посадили под домашний арест — дабы он не улепетнул к новому антрепренеру.

Впрочем, хорошо уж и то, что свары Баха с властями предержащими никак, похоже, не сказывались на его творчестве. Великие произведения искусства попросту изливались из него, как изливается из пор простого смертного пот. Одно из них — чудесные «Страсти по Матфею», в которых Бах использовал не только данное евангелистом Матфеем описание страстей Господних, но и кое-какие дополнительные стихи, сочиненные человеком, который писал под псевдонимом Пикандер. Как нетрудно себе представить, Бах, человек, преданный Церкви, создавая драматическое изображение распятия Христа, сил не пожалел. «Ораториальные Страсти» были выдумкой по преимуществу немецкой, произросшей из литургических лютеранских музыкальных «Страстей», зачинателями коих стали первые музыкальные поселенцы, такие, как Шютц.

Бах, однако же, приспособил «Страсти» к собственным нуждам. Он увеличил объем небиблейских текстов, повысил требования к поэтам вроде Пикандера — поэтам, от которых он хотел получить оригинальные, но не менее уместные в такого рода сочинении слова. В «Страстях по Матфею», или, если прибегнуть к названию, которое дал им сам Бах, в «Passio Domini nostri J.C. secundum Evangelistam Matthaeum», великий человек использовал двадцать семь — вместо двенадцати — библейских фрагментов. То были последние из его великих «Страстей», исполненные в Великую же пятницу 1729 года в лейпцигской церкви Святого Фомы. Я говорю о первом исполнении. Увы, второго пришлось дожидаться целых сто лет, его осуществил в Берлине некто Феликс Мендельсон, но это уже совсем другая история. Если вам вдруг захочется послушать «Страсти», имейте в виду, что сочинение это очень длинное, однако почти каждый фрагмент его великолепен — так, во всяком случае, считают запойные слушатели Баха, — а великолепнее всех прочих хорал «О Haupt voll Blut und Wunden» («О священная глава, вся покрытая ранами»).

Что касается Георга Фридриха, он сочинил за год до этого небольшую оперу «Птоломей» — содержащую приятнейшее «Безмолвное поклонение», — однако, по всей вероятности, все еще продолжал купаться в лучах славы, которую принесли ему четыре гимна, написанные за два года до того для коронации Георга II. Собственно говоря, купаться в лучах славы, которую принес ему один из них, первый, известный ныне всем под обратившимся едва ли не в поговорку названием «Священник Садок» (и не забудьте о Нафане-пророке!). Все они стали популярными настолько, что исполняются с тех пор во время каждой коронации. Если, конечно, на нее удается зазвать нужное число членов королевской семьи.

ВОЙНА И МИР СНОВА ВОЙНА

Итак, это был 1729-й. Плюс-минус пара лет. Чтобы добраться до следующей важной вехи, вам придется миновать открытие оперного театра «Ковент-Гарден», рождение Гайдна и основание Академии старинной музыки. Это что касается собственно музыки. Что же до прочего, имеется также дом № 10 по Даунинг-стрит; рекомендация доктора Джона Арбатнота следить за тем, что мы едим; зарождение игры в кегли; основание Конрадом Бейсселем секты «субботников»; коронация Христиана VI Датского; вступление на трон дочери царя Иоанна V Анны — наверняка получившей недурственное содержание и корпоративную карету в личное пользование (ах нет, это было годом позже); основание виконтом Таунсендом по прозвищу Турнепс четырехпольной системы земледелия — нет, меня ни о чем больше не спрашивайте; смерть трех великих английских литераторов — Даниеля Дефо, Илии Фентона и Джона Гея; рождение Станислава II, последнего короля независимой Полыни, и создание в Филадельфии — Бенджамином Франклином — первой в истории публичной библиотеки. Слава богу, с этим покончено.

А в добавление ко всему велась война. Ну, если честно, война ведется всегда, не в одном месте, так в другом. Нет, я вовсе не хочу как-то умалять значение подобного рода событий, и все же мне часто кажется, что все тут делается по принципу «А ну, чья у нас нынче очередь?». Немного похоже на распределение отпусков в какой-нибудь конторе:

— Угу, ну ладно, ребятам, которые отвечают у нас за Испанское наследство, можно выделить две последние недели августа. Тогда они смогут нарушить в июле Договор о разделе. Фиона, голубушка, принесите мне кофе, хорошо? Так, значит, Тридцатилетняя у нас приходится на июнь, Столетняя — на первую половину июля, и… Минутку, а вы кто такие?

— Мы — Семилетняя!

— Черт, совсем забыл. Угу… ну да, Семилетняя… Семилетняя… о, гляньте-ка! Вы можете взять первую половину июля, как раз и в школах каникулы начнутся. Ну что, все довольны? Ладно, теперь посмотрим, что у нас там с заказом канцелярских принадлежностей…

Ну в общем… может, так все и было. А может, не так. На самом деле война, которая как раз сейчас начинается, это Война за польское наследство. Удачное название. В самый раз для рекламной кампании. В следующем году состоится еще война Турции с Персией, однако она протянется всего месяцев двенадцать или около того. Пф! ВСЕГО-ТО! А через год после нее с Турцией повоюет Россия, потом Пруссия встретится с Австрией в четвертьфинале 1740-го, потом на поле боя снова выйдут Турция и Персия, у них назначен повторный матч. Результат: Турция побеждает за неявкой противника. Ну, не знаю. Миллионы жизней, миллионы фунтов стерлингов, и все это — из-за спорных границ и сомнительных браков? Да в наше время головной офис правительства попросту изменил бы границы и никто бы этого не заметил. Что и напоминает мне: БАХ!

Что именно напоминает? Ну видите ли, в 1733-м Бах и сам вел небольшую войну. Далеко не такую масштабную, что верно, то верно, однако это была война, никак не меньше. Войну ИСБ вел с церковным начальством — опять! — на сей раз с начальством лейпцигской церкви Св. Фомы, и разумеется, из-за денег. Вернее, согласно Баху, из-за отсутствия таковых. Занимаемое им место кантора подразумевает, что он должен играть на органе, писать новую музыку — каждую неделю, заметьте! — для двух церквей и всех исполняемых в них служб. Он проводит репетиции, руководит хорами (и обучает их) еще в двух церквах, а также обязан в свое — обратите внимание! — свободное время преподавать латынь и музыку в местной школе. Добавьте к этому то обстоятельство, что жилье, полученное им от работодателей, довольно убого, а платят ему сущие гроши. Так что, сами понимаете, воевать ему приходится практически непрестанно. Но как это сказывается на его, что называется, «музе»? Не иссяк ли для Баха кастальский ключ? Не обратился ли он в сочинителя, не способного за множеством забот написать ни единой ноты? Да в общем-то, нет. Как это ни странно, совсем наоборот. Годы, проведенные в Лейпциге, оказались для Баха наиболее плодоносными.

Это время отмечено созданием великих произведений. «Искусство фуги», пусть и не завершенное, представляло собой колоссальный замысел, при осуществлении которого использовались практически все мыслимые музыкальные средства той эпохи. На самом-то деле оно представляло собой КОЛОССАЛЬНЫЙ выпендреж. Бах сочинил для него одну-единственную мелодию. И затем решил показать, сколько раз и сколь различными средствами можно изменять, варьировать и по-новому представлять эту мелодию. Немного похоже на джазиста, которому дают короткую тему, и он, опираясь на нее, часами импровизирует — просто чтобы показать, какой он у нас умный. А кроме того, были еще «Гольдберг-вариации», «Музыкальное приношение» и, разумеется, начатый как раз в пом году, в 1733-м, простенький пустячок… Месса си минор.

КРИТИЧЕСКАЯ МЕССА

«Месса си минор» — или, по-немецки, «Die Messe in h-moll» — считается многими величайшим творением великого мастера. Она массивна. Полная латинская месса, состоящая из двадцати четырех эпизодов, содержащая монументальные версии «Глории», «Распятия» и «Кредо». И — это еще интереснее — месса католическая, что несколько странно для Баха, первейшего протестантского композитора своего времени. Не исключено, что Бах намеревался расширить свой бизнес: он вполне мог послать «Кирие» и «Глорию» католическому курфюрсту Саксонии — а ну как тот возьмет да и предложит ему место придворного композитора. И опять-таки, знаю, я уже говорил это прежде — и все же постарайтесь послушать ее в живом исполнении. Произведение КРУПНОЕ, и даже лучшие записи на компакт-дисках не способны передать его во всей полноте.

В 1736-м муза Евтерпа по-прежнему ставила все на две карты, а именно на Б & Г. Да, оба они достигли своих вершин, но в какой обстановке? Я хочу сказать, чем там веяло в 1736-м? Каков он был на вкус? Что ж, позвольте мне взять вас за пальчик, за указательный, и провести им по ткани этого года, чтобы вы ощутили его текстуру.

Итак, перед нами истинный, неполный, но окончательный властелин той эпохи — барокко. Если вы звезда барокко, лучшего времени вам не найти, наслаждайтесь им, пока можете. Классический период уже близок, рукой подать. Вот, правда, опера свой первый пик миновала. Оперы еще пишут, — собственно говоря, пишут как угорелые. Да и возведение оперного театра «Ковент-Гарден» завершилось всего лишь в 1732-м — четыре года назад, — стало быть, кто-то же верит в будущее оперы, и вериг достаточно крепко для того, чтобы потратить на этот театр уйму денег. Однако лучшие дни оперы — какой ее знала тогдашняя публика — позади. На пятки ей наступает оратория, и прежде, чем все устаканится, опере придется-таки повертеться, чтобы сохранить былую популярность.

Если честно, затейливая, витиеватая музыка, именуемая «барочной», хоть и переживает лучшее свое время, однако на стене уже появились зловещие письмена, предзнаменующие ее кончину. Впрочем, сроки ее еще не настали. Пока. Пока продолжают царствовать Бах и Гендель. Хотя стоит присмотреться и кое к кому еще.

ЗВЕЗДЫ БАРОККО

К Жану Филиппу Рамо, например, человеку из Дижона. В свое время, а у нас, собственно, как раз об этом времени и речь, Рамо был популярен до невероятия. Он сварганил тридцать с чем-то опер и балетов, да и вообще много способствовал развитию своего ремесла, в частности той же оперы. Всего только в прошлом — 1735-м — году его «Галантная Индия», самый нашумевший из балетов сезона, пользовалась огромным успехом. При этом он не просто старался ублажить публику. Рамо раздвигал границы того, что считалось вполне устоявшимся. Именно он приложил немалые усилия, привнося в музыку описательные элементы. До этого времени музыка была по преимуществу… ну, в общем, музыкой — сочиняемой либо ради нее самой, либо для прославления Господа. Рамо же решил, что ей не помешает и описание вещей вполне земных. И в сочинениях наподобие «Галантной Индии» появились музыкальные землетрясения, бури, извержения вулканов, стрельба по тарелочкам ☺ — все это Рамо изображал в своей музыке.

А был еще Перголези. И, прошу прощения еще раз, я немного задержусь на его имени. Оно всегда казалось мне прекрасным — Джованни Баттиста Перголези. Из Йези, что в Италии. М-м-м. Прекрасно. В общем, как я уже сказал, Перголези родился в итальянском городе Йези. Жизнь он прожил трагически краткую, скончался в двадцать шесть лет, однако успел написать за это время примерно пятнадцать опер и двенадцать кантат. Одна из этих опер, «La Serva Padrona» — «Служанка-госпожа», — была для своего времени явлением очень значительным, особенно для того, в которое ее исполнили в Париже: говорят, она оказала большое влияние на все развитие французской музыки. У Перголези нашлось время и на сочинение музыки духовной, одно из этих его произведений часто исполняется и поныне, причем по одной-единственной причине: оно прекрасно. Это музыкальное переложение «Stabat Mater» — латинского текста, сочиненного для Страстной недели и описывающего мать Иисуса, стоящую у подножия креста.

Ну-с, если я скажу вам, что 1736-й — это всего лишь воспоминание, смутное и далекое, вы мне поверите? Да, скорее всего, поверите, поскольку нас отделяют от этого времени сотни лет. Я, собственно, что хотел предложить — давайте переберемся на шесть лет вперед, в 1742-й. Многое изменилось. Изменилась музыка. Изменился мир. Даже я успел поменять нижнее белье.

Вивальди, господин, в распоряжении коего имелось 400 концертов и Две Женщины, уже умер. Умер, можно предположить, счастливым. Однако, как говорят в шоу-бизнесе, когда закрывается одна дверь, тут же распахивается другая. Или открывается, если вам так больше нравится. Как открылась она в нашем случае. Музыкальный мир обрел композитора, который вполне мог претендовать на звание «Обладатель лучшего имени не только в музыке, но и во всей истории». Имя у него было такое:

Уж и не знаю, почему его родители не сэкономили на дорогостоящих чернилах и не назвали его, скажем:

На самом-то деле много они не сэкономили бы, верно? — но, полагаю, намек мой вы поняли. Карл был родом из Вены, начинал там как скрипач, а после объехал, покоряя публику, всю Италию и дожил до величавой старости, до шестидесяти лет. Собственно, сейчас его именуют второстепенным современником Гайдна и Моцарта. Думаю, в том, чтобы заполнять, имея такое прозвание, анкету перед прохождением через Жемчужные Врата, приятного мало. Имя: Карл Диттерс фон Диттерсдорф (хохотки в очереди). Род занятий: э-э, второстепенный современник Гайдна и Моцарта. Любимый цвет: ну, не знаю, их так много.

Кто еще сорвал, так сказать, банк в музыкальном мире? Ну что же, младенец Гайдн теперь уже поет в хоре мальчиков венского собора Св. Стефана. Он — несомненная восходящая звезда, и если ему удастся избавиться от репутации миляги, его безусловно ждет большое будущее. Что еще? Еще есть музыка для Последней ночи променадных концертов, примерно в это время и написанная, — «Правь, Британия!» — любимая песня ура-патриотов (впрочем, как бы вы к ней ни относились, она все-таки поживее, чем «Боже, храни королеву»).

АРН ИДЕТ!

Когда Томас Арн сочинил мелодию, составляющую ровно половину того, за что его ныне помнят, ему было всего тридцать лет. Этому выпускнику Итона, будущему стряпчему, приходилось, скрывая от папы свою увлеченность музыкой, упражняться на приглушенном до беззвучия клавесине.

Впрочем, со временем ему удалось выбраться из своей музыкальной клетушки — господи, как же в ней, наверное, было тесно — и, получив благословение отца, стать преуспевающим композитором. И в 1740-м он сочинил «музыкальное представление», называвшееся «Альфред», из коего и происходит неувядающая «Правь, Британия!». Другая половина его притязаний на вечную славу образуется тем, что он, вместе с Эдуардом Элгаром, стал частью своего рода жаргонного присловья, к которому музыканты прибегают, говоря о человеке, ничего в их деле не смыслящем… «Да он Арна от Элгара не отличит».

«Правь, Б.» Томаса Арна была впервые исполнена в Кливдене, в присутствии принца Уэльского. И это приводит меня к полезному вопросу: так кто же правил, так сказать, волнами в 1742 году?

«В ПРЕКРАСНОМ ГОРОДЕ ДУБЛИНЕ ГЕНДЕЛЬ ВСТРЕЧАЕТСЯ С КОМИТЕТОМ…»

Давайте подкрутим наши окуляры, чтобы увидеть общую картину, а после подкрутим их в другую сторону и займемся деталями.

Сначала картина общая. Прусский король Фридрих Великий упивается первыми пятнадцатью минутами славы, которой хватит, если быть точным, еще на сорок шесть лет. И, прежде чем мы начнем крутить в другую сторону, что там произошло еще? Еще папа сильно выходил из себя по поводу франкмасонов. Не нравились они ему. Совсем не нравились. Он даже посвятил им папскую буллу, что-то наподобие: «Ну что, в самом деле, такое — вход только для своих? К чему эти дурацкие костюмы и странные ритуалы?» Короче говоря, сами видите, он их побаивался.

Медленно наращивая увеличение, мы видим шведского астронома Андерса Цельсия, который как раз в этом году — всего через шесть лет после смерти Габриеля Фаренгейта — изобрел «стоградусный» термометр. Сдвигаемся поближе к дому — в Британии только что ввели театральную цензуру, так что все новые пьесы должны теперь получать одобрение лорда-гофмейстера. Что, впрочем, не помешало Дэвиду Гаррику с блеском дебютировать на лондонской сцене, исполнив роль Ричарда III. Объявился и исчез Дик Терпин, человек, бравший с путешественников непомерные деньги, — впрочем, в наше время многочисленные кафе, расположенные вдоль автострады А1, делают все посильное, чтобы имя его не было забыто.

Теперь о музыке: Гендель направляется в Дублин, где вскорости предложит вниманию публики свой вариант фразы «Такого вы еще не видали», на сей раз в обличье оратории. Герцог Девонширский пригласил его в ирландскую столицу — дать несколько бенефисных концертов, — и Гендель приглашение с охотой принял. Некоторое время назад он потерял около десяти тысяч — вложил их в итальянскую оперную труппу, а та возьми да и лопни — и потому был очень не прочь покрасоваться перед ирландцами в качестве «континентальной звезды».

Гендель приехал в Дублин, намереваясь дать несколько концертов, заработать хорошие деньги и благополучно откланяться. Однако принимали его так хорошо, что он остался на девять месяцев — снял дом на Эбби-стрит и вместо запланированных шести концертов дал двенадцать. Живя здесь, он проникался к местным музыкантам все большим уважением и в конечном итоге отказался от предвзятой идеи о том, что новой оратории, над которой он работал, им не потянуть. И потому 27 марта названного года Гендель поместил в «Даблин джорнал» следующее объявление:

Дабы облегчить участь заключенных нескольких тюрем, а также имея в виду оказать вспоможение Больнице Мерсера на Стефан-стрит и Благотворительной Лечебнице в Иннс-Ки, в понедельник, апреля 12, в Музыкальном Зале на Фишэмбл-стрит будет исполнена Большая Оратория мистера Генделя, называемая МЕССИЯ, в каковом исполнении примут участие Джентльмены из Хоров обеих Церквей, сопровождаемые Органом, на коем будет играть сам мистер Гендель.

На премьеру в зал, предназначенный для 600 человек, набилось семьсот. Газетные рецензенты рассыпались в похвалах. «По мнению наилучших знатоков, творение сие намного превосходит все ему подобные, исполнявшиеся когда-либо в этом или ином другом королевстве».

Так зародилась одна из великих легенд музыки. Некоторые говорят, будто Гендель написал свою ораторию за двадцать пять дней, другие дают еще меньше — восемнадцать. С определенностью можно сказать одно: в тот год, в Дублине, на руках у Генделя оказался потрясающий хит. В дальнейшем он не оставлял попыток повторить успех «Мессии», написав череду других ораторий: «Семела», «Иуда Маккавей», «Иисус», «Соломон», «Белоснежка и семь гномов» ☺ … виноват, перепутал заметки.

«ТАЙМ-АУТ», 1749

Придется вам заглянуть со мной и туда. Как по-вашему, если бы вы купили номер журнала «Тайм-аут» за 1749 год, что вы смогли бы в нем прочитать? Ну, очень может быть, что и ничего. В смысле «смогли». Предположим, однако, что читать вы все же умеете. Что тогда?

Прежде всего вы увидели бы двухстраничное интервью с Генри Филдингом, нахваливающим свой новый роман «Том Джонс», кстати сказать, довольно игривый. Вы могли бы увидеть статью о бродячей театральной труппе, привезшей в страну новое сочинение итальянского комедиографа Гольдони, пьесу под названием «Лжец». Отличное название, вы не находите? Могли также увидеть рецензию, посвященную недавней итоговой выставке живописца Каналетто, который уже почти год как живет в Англии, или, может быть, рассуждения о садовой флоре и фауне и садовых ландшафтах, которые творит парковый архитектор по прозвищу Искусник Браун. Э-э, почти наверняка с рисунками Гейнсборо.

Где-нибудь в отделе «Письма читателей» вам, вероятно, попалось бы на глаза послание «Что они выдумают следом?», трактующее о последнем изобретении Перейры, языке знаков для глухонемых. А в разделе новостей — заметка «И где они теперь?», о Красавце принце Чарли, плюс небольшой абзац насчет Филиппа № 5, которого сменил на испанском троне Фердинанд № 6. И может быть, даже объявление: «Император Священной Римской империи Франц № 1 приглашает нас мирно скоротать с ним время в Ахене».

А вот что касается музыки, то тут «Тайм-аут» 1749-го наверняка сообщил бы, что мы дошли до самого края. Что-нибудь на манер Боба Дилана: «время, оно, понимаешь, идет». В этом роде. В архитектуре замысловатые, проработанные до мелочей элементы рококо и барокко свое уже отслужили, — вот так же и в музыке замысловатые, проработанные до мелочей элементы барокко с его контрапунктами того и гляди отойдут в прошлое. В архитектуре на замену им пришел неоклассицизм, вдохновленный трудами навроде «Классических древностей Афин» Стюарта и Реветта и ему подобными. В музыке появилось… да примерно то же самое. Правда, до сей поры ничего похожего в музыке не появлялось — во всяком случае, в записанном виде, — поэтому классицизмом его назвали просто так. Вернее сказать, назовут. Его пока нет. Но скоро будет.

Музыку начнут, так сказать, причесывать, убирать из нее баховские контрапункты и фуги, все в меньшей и меньшей мере опираться на ее ученую, математическую сторону, направлять ее по другому пути. Впрочем, как я сказал, этого пока не случилось. Пока у нас только 1749 год, и барокко получило дополнительное время. Добрых… сейчас посмотрю… да, ровно двенадцать месяцев. Игру ведут: Доменико Скарлатти в Испании, Рамо во Франции и Гендель — более-менее повсеместно. На самом-то деле, если честно, кончится Бах, кончится и барокко. По-моему, справедливо. Но, пока пароход гудит, извещая о своем скором прибытии, Гендель продолжает выдавать шедевр за шедевром.

И действительно, лайнер серии «Куин» уже подходит к причалу № 1: рейс 1749 из Савы с заходом в Каир и Аддис-Абебу. Мне это напоминает сцену из библии классической музыки, из Фраевой «Жизни классиков», снабженной подзаголовком «Период классицизма глазами свидетеля». Позвольте, я процитирую здесь одно очень важное место.

Покидая каретный двор, я невольно приметил рослого темноволосого джентльмена, поспешавшего в надежде попасть на дилижанс, именуемый «Классика».

— Стойте, стойте, — восклицал он. Но тщетно.

Кучер уже обмотал себе всякой ветошью голову, надеясь тем самым защитить ее от сулящего многоразличные недомогания ветра, да и дилижанс его набрал, вылетая с опрысканной дождем брусчатки двора, такую скорость, что истинной пулей пронесся мимо джентльмена, обдав плащ оного брызгами.

— Проклятие, — возопил, провожая его гневным взглядом, незнакомец и тут же, поняв, что я мог услышать его, присовокупил: — Прошу прощения.

Я кивнул — мысль о том, что мне не придется вытаскивать, дабы проучить его за неучтивость, руки мои, укрывшиеся в уютном тепле карманов, несла с собою немалое облегчение. Незнакомец приблизился.

— Извините, милостивый государь, — произнес он, — не скажете ли, какой это дилижанс я упустил?

Я немного нахмурился, давая понять, что новость его ожидает не из самых приятных.

— 1750-й. «Период классицизма». Э-э, со сменой коней в Слау.

— Проклятие, — вновь возопил он. И снова: — Прошу прощения.

Джентльмен помолчал, затем спросил:

— А когда будет следующий?

Я извлек из кармана часы:

— Следующий? Не ранее 1820-го… или около того. «Период романтизма».

Услышав это, незнакомец совершенно пал духом:

— Семьдесят лет? Семьдесят лет до следующего дилижанса?

Сколько ни был я уверен в истинности сведений моих, однако ж потщился снабдить его хотя бы малой надеждой.

— Дозвольте мне проверить, — сказал я, сознавая, впрочем, что проверка окажется бесплодной. — Да, 1820-й. Романтики. Есть еще один, он отправляется в 1800-м, но места в нем давно распроданы. Вы ведь места в нем не оплатили, не так ли?

Он потупился, вперивши взгляд в свои галоши.

— Э-э, нет. Не оплатил.

— Тогда вам остается лишь дожидаться 1820-го. А знаете что, сударь, позвольте мне угостить вас горячим виски с горьким пивом. И пусть пары их развеют все ваши невзгоды.

То было единственное утешение, какое я мог ему предложить.

— Благодарю вас, сэр, — промолвил несостоявшийся путник, и мы с ним вошли в помещение станции.

Прелестно, не правда ли? Подлинный, полученный из первых рук рассказ о человеке, пропустившем начало классического периода. Трогательный, пусть и отдающий слегка сюрреализмом.

Пожалуйста, принесите мне кто-нибудь плед, я хочу ноги укутать.

Назад: ВОЗРОЖДЕНИЕ

Дальше: …ТАК НЕ О ЧЕМ БОЛЬШЕ И ГОВОРИТЬ