Никогда не возвращайся в старые места. Эти слова написаны на моем сердце огненными буквами. Недавно я все же возвратился – и в двух смыслах сразу. Пару лет назад я играл в вест-эндской постановке пьесы Саймона Грея «Общее стремление». На этой неделе Би-би-си снимала по ней в Кембридже фильм, воскрешающий те позолоченные годы брючек клеш, коротких бачков, волос по плечи и дурацких жилеток.

Я провел в Кембридже несколько лет уже по завершении эры, которую мы восстанавливали в фильме, и тем не менее, когда выяснилось, что для гримеров и костюмеров Би-би-си середина семидесятых успела обратиться в «исторический период», на душе моей стало тревожно. Одно дело – просидеть час на месте, пока к твоим волосам приплетают чужие локоны, а физиономию оснащают липнущими к челюстям баками, которые моя мама называла «скобками прохвоста», и совершенно другое – ощущать, как ту же физиономию смазывают полупрозрачной жидкостью, именуемой «натяжителем кожи». Со студенческой поры моей прошло всего девять лет, разве мог я покрыться морщинами и обрюзгнуть за срок столь краткий?

Пытаясь хоть как-то воспрянуть духом, я провел утро, показывая колледжи американскому члену нашей команды Эндрю Маккарти. Не человек – золото: он ни разу не выразил удивления по поводу отсутствия кондиционеров в капелле Кингз-колледжа и отвращения, которое внушила ему безуспешность поисков производящего кубики льда автомата в библиотеке Рена. После часовой примерно прогулки он начал позевывать, и я, показав ему дорогу к Питерхаусу, в котором проходили съемки, обратил стопы к жилищу моего старого друга и наставника Дональда Трефузиса, профессора сравнительной филологии и экстраординарного члена колледжа Св. Матфея.

Именно Трефузис свел меня с «Приверженцами» – замкнутым, жившим напряженной жизнью братством интеллектуалов, сексуальных еретиков и вольнодумных гуманистов, которые поджаривали зефирины на пламени горящих в камине номеров «Зрителя» и читали друг другу статьи, посвященные таким животрепещущим вопросам, как онтология плоти и музыкальная заставка Джонатана Коэна. Дональд же завербовал меня в КГБ… или то была МИ-5? Мне он этого так и не сказал, а лезть к нему с вопросами означало бы вести себя не по-кембриджски. В Кембридже мы всегда стояли на стороне друга, правой или неправой. Верность здесь хранилась лишь отношениям с другими людьми.

Я думал, что Трефузис сумеет объяснить мне, чем вызвано тяжкое ощущение подавленности и отчужденности, которое томило меня, пока я бродил по закрытым двориками и аркадам Кембриджа.

Профессор, открыв передо мной дверь, явно удивился:

– А, так вы, молодой человек, закончили все же эссе о Большом фрикативном сдвиге?

Я поспешил уверить его, что пока не закончил, однако исследования продолжаю. И попросил еще об одной девятилетней отсрочке, которую он мне тут же и даровал.

– Такие вещи требуют времени, – признал профессор. – Одна только корректура написанной мной для New Philologishe Abteilung статьи о словацких диакритических знаках отняла целых семнадцать лет. Однако я уверен – она подобных усилий стоила. Вы, конечно, читали ее?

– Кто же ее не читал? – ответил я, и профессору хватило милосердия закрыть на мою уклончивость глаза.

– Бог ты мой! – ликуя, восклицал он и потирал руки. – Кой-кого моя статейка просто-напросто огорошила! Меня уверяли, что на прошлогоднем Корнелльском съезде фонемистов несколько ее экземпляров подвергли публичному сожжению, а некий преподаватель лондонской Школы славистики, познакомившись с моей критикой теории происхождения хорватских двигательных глаголов, взял да и удавился. Мы прогулялись немного по «Задам».

– Куда все ушло, Дональд? – спросил я. – Этот не тот Кембридж, какой я знал. Здания все те же, вы все тот же, и однако ж…

Трефузис вглядывался в плавные воды Кема, с которых неслись к нам печальные голоса туристов, проплывавших мимо в гребных яликах, распевая рекламу мороженого «Корнетто» на мелодию «О мое солнце».

– Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, – процитировал он, – ибо вода, текущая мимо тебя, неизменно нова.

– Гераклит! – воскликнул я.

– На здоровье, – отозвался он. – Ваш Кембридж был построен из людей, не из кирпичей, камня и стекла, и жизнь жестоко разбросала этих людей по свету. А больше им вместе уже никогда не собраться. Цирк давным-давно свернул свои шатры и тихо удалился, а мы с вами стоим посреди опустевшего деревенского выпаса, гадая, отчего он кажется таким заброшенным и убогим.

– Вы правы, – вздохнул я, – вы, как всегда, правы.

– Разумеется, прав. А теперь убирайтесь с глаз долой. От вас разит тленностью. Для напоминаний о том, что я стар, вы мне не требуетесь, с этим хорошо справляется мой мочевой пузырь.

Я вернулся в Питерхаус, и меня тут же засыпала вопросами съемочная группа.

– Почему типичные студенты последнего курса вешали на стены групповые снимки первокурсников? Скажите, лекции они в мантиях слушали? А двери своих квартирок они запирали?

– Меня не спрашивайте, – ответил я. – Я сам здесь впервые.