В доме Белоглазого было очень много мебели – это первое, что заметила Алтан. Мебели много, а мягкого и удобного, подушек и ковров, почти не было. Был громко тикающий странный механизм. Были книги: Алтан знала, что вот так выглядят книги и что русские их читают. В поселок один раз приезжал православный священник, пытался уговорить бурят креститься и оставил на память книгу, называемую Евангелие – в ней рассказывалось про трудную жизнь Распятого Бога. Священник относился к книге с таким трепетом, что ее на всякий случай спрятали в доме у самого почтенного из стариков. Но вряд ли все эти книги были одним и тем же Евангелием – зачем их столько?.. Наверное, каждая книга рассказывает о своем. Впервые у Алтан мелькнула мысль: да, она счастлива тем, что читает природу, понимает все знаки, которые дает ей окружающий мир, но, быть может, она стала бы еще счастливее, если бы научилась читать книги и понимать эти маленькие черные значки?

«Увез бы я тебя отсюда, крестил бы в церкви, учителей нанял, обучил бы читать, писать и танцевать, а больше ничего и не надо женщине», – прозвучал в ее памяти голос Белоглазого.

Нет. Нет. Она не оставит своих людей.

К тому же и он не свободен. У него невеста.

В доме Белоглазого было много изображений людей. Алтан с интересом на них засмотрелась.

– Семья это Сергея Сергеевича, – пояснил великан, указывая на групповой портрет: строгий мужчина с пышными усами, одетый в военную форму, рядом сидит женщина в платье с такой гигантской юбкой, что непонятно, как она двигается, и по росту – четыре маленьких мальчика. В младшего из них великан ткнул пальцем: – Это Сергей Сергеевич в детстве. А вот дагерротипы его матушки и батюшки порознь. И все три брата. Любит он семью-то. Тоскует. Но что поделаешь, царева служба такая…

Алтан тем временем увидела изображение того же мужчины с окладистой бородой, которое было в комнате, где ее допрашивали. Тут это изображение висело особо. И Алтан даже задумалась: может, это бог? Но она видела, как изображают Распятого Бога. Этот решительный лысеющий мужчина с широченными плечами не был похож на Распятого. И по лицу было видно: распять себя не даст.

А потом она заметила единственное изображение, не на стене висевшее, а стоявшее в рамке на одном из предметов мебели…

Девушка с высокой прической и в красиво вышитом платье. Лицо у девушки грустное, глаза – ласковые и немного испуганные, шея тонкая, уши оттопыренные, волосы на шее и за ушами выбиваются из прически легкими прядями. Нежная девушка, как жеребеночек.

– Это Екатерина Борисовна, невеста Сергея Сергеевича. Славная барышня, строгая. В Иркутске живет. Ждет, пока Сергея Сергеевича повысят и в Иркутск переведут, тогда они и свадьбу сыграют. Его скоро повысить должны. Я жду не дождусь, когда мы отсюда уедем, а он женится. Надобно ему жениться, очень надобно… Идемте дальше, это комната парадная, а дальше столовая, где мы с Сергеем Сергеевичем кушаем, он хоть и благородный, а не чурается с денщиком за одним столом кушать, вот какой человек. И вас велел накормить прежде, чем запереть. Кухарке еще с утра велел курицу пожирнее купить, она мастерица курицу готовить, и пирог сладкий будет с медом и ягодами, а я в лавочку бегал за лучшей белевской пастилой для вас, барышня. Политических Сергей Сергеевич так не балует. Покормит, чтобы не оголодала, да и не в столовой, а в тюремной нашей комнатке, мы ее так называем. Но политических не уважает он. Скверные они, и не барышни даже, а так… Ведут себя не по-женски. Против царя, опять же, умышляют. А вы хоть и подозреваемая, но в этой скверне не виновны, так что сейчас поедите как следует, чаю выпьете с пирогом и пастилой. Пастила замечательная!

Алтан не настолько хорошо понимала русский язык. Вернее, сам язык не понимала вовсе, только о смысле того, что ей говорят, догадывалась каким-то внутренним чувством. А гигант балаболил слишком быстро. В общем, не все она разобрала.

Но приняли ее хорошо. Еда была вкусной, пастила оказалась чем-то совсем не таким, к чему привыкла Алтан, не тонкими, жестковатыми полосками, которые надо долго-долго жевать, чтобы они наполнили рот кисло-сладкой памятью о ягодном лете. Эта пастила была чем-то нежным, воздушным, как облако, и такой невероятной сладости, для которой у Алтан не нашлось сравнения.

Убедившись, что шаманка сыта и достаточно выпила чаю, гигант (имени его Алтан не запомнила, всего один раз же слышала, а у русских такие сложные прозвания) отвел ее в небольшую комнату. Алтан сразу обратила внимание, какая толстая дверь и что на двери две широкие щеколды. А на окне решетка из толстых прутьев.

– Вы не бойтесь, барышня. Говорят про Сергея Сергеевича скверное, но это все напраслина. То есть не совсем… бывает, что с дурными женщинами он дурно обходится. Но это потому, что противны они ему, а мужское, оно требует… Только ни к одной из барышень, здесь сидевших, он и не зашел даже. Он эту комнату сделал, чтобы барышень из благородных, которые по этапу идут за злоумышление против правительства, все же не в тюрьме держать. Таких барышень через наш-то город проводят немного, редко у нас тут гостьи. Хотя один раз аж две сестрицы сразу ночевали. А я под дверью. Стерегу.

Было здесь ложе на высоких ножках и с двумя подушками, еще какая-то непонятная мебель, а гигант открыл тумбочку и показал, что там стоит большой фарфоровый горшок с крышкой.

– Это если для какой надобности…

Какого именно рода надобность, Алтан поняла. Поняла также, что гигант смутился. Не поняла только, как же можно подобные надобности справлять в такой дивной красоты фарфоровый горшок, да еще и расписанный изнутри цветами нежнейших оттенков. Странные все же русские.

Она села на сундук и принялась ждать. Постепенно ей стало невыносимо жарко, и она сняла шапочку-залаа и халат-дэгэл, сбросила сапожки (когда гигант призывал ее это сделать, прежде чем пить чай, Алтан отказалась, побоявшись расставаться с одеждой), осталась в платье-тэрлиге, перевязанном красивым шелковым кушаком, и в мягких вязаных носках.

Она не знала, что с ней будет завтра, но чувствовала, что самое главное произойдет сегодня. Белоглазому было важно заполучить ее на эту ночь. И не важно, что говорил гигант… Алтан видела Белоглазого глазами замученных, серолицых, с грязными волосами, зачесанными в косу, униженных своей усталостью и собственным дурным запахом, но гордых, несломленных, яростных девушек, многие из которых глухо кашляли, и яркие пятна на щеках выдавали поселившуюся в них легочную болезнь. Да, к этим девушкам Белоглазый не входил. В этой комнате не пахло похотью и болью. Только болезнью, бедой и усталостью.

Но этих девушек Белоглазый наверняка не пожирал глазами так, как ее, Алтан. Ее он облизывал, обцеловывал, прикусывал за губы – одним лишь взглядом! И взглядом она его прогнала…

Сегодня придется снова встретиться взглядом с волком. Только на этот раз – не в лесу, где ей все родное, а в его волчьем логове.

Она задремала на этом неудобном сундуке и проснулась, услышав голоса под дверью.

– Уйди, – говорил Белоглазый.

– Да как же так, барин, окститесь! – испуганно увещевал великанденщик.

– Уйди, говорю.

– Барин, не надо… Не сейчас, барин… Вы так долго держались! Вас повысят скоро, в Иркутск уедете, женитесь, а там Екатерина Борисовна вас успокоит, она же всегда вас успокаивает, а если не получится – снимем домик на окраине, я на свое имя сниму, и будете душу отводить на скверных девках… А про эту же знают все, что вы ее домой отвезли. И господин следователь ей симпатизируют!

– Скажу – хотел проверить, как пленница. А она на меня набросилась, словно дьяволица. Оказалась сильной. Пришлось обойтись с ней грубо.

– А коли не поверят?

– Поверят. Она же не исчезнет. Тело отдам, как положено. С русской хлопот было бы больше. Так что уйди, Семен. Надо мне. Измучила она меня. Извела. Приворожила, ведьма косая. Каждую ночь снится. Вся кровь кипит. Дай ты мне душу отвести…

– Ох, барин, – сокрушенно вздохнул великан.

И Алтан услышала, как отворяются щеколды.

Обуться она не успела. Так и стояла посреди комнаты – в носках пестрых, в синем платье-тэрлиге, в котором особенно тоненькой казалась, и жгутики кос свисали аж до колен, позванивая монетками. Такой – без шапки, без халата, с открытыми косами – Белоглазый ее не видел. Замер на пороге, глаза расширились восторженно, и улыбка губы тронула – нежная. Так смотрят и улыбаются влюбленные. Он же пришел как насильник…

Белоглазый затворил за собой дверь. Изнутри она не запиралась, но чтобы выскочить, надо было вырваться от него. А Алтан не сможет. Она знала, что не сможет. Звериная в нем была сила, приумноженная желанием.

– Ты же понимаешь все, что я говорю, правда?

Алтан кивнула.

– Тогда послушай… Будь моей. Сегодня, этой ночью. И потом. Будь сегодня моей любовницей, а потом моей женой. Я расторгну помолвку, откажусь от своей невесты. Я с тех пор, как увидел тебя, только тобой и брежу. Ты мне снишься. Все цветы тобой пахнут. Соловьи о тебе поют. Я не знаю, что это такое. Не должно быть… Зверь во мне сидит, лютый зверь. Как увижу тело женское – ногтями впиться, искусать, измолотить, кровь пустить. С отрочества я такой. Таким, как я, в старые времена кол в сердце вбивали. А теперь вот смог найти службу, на которой лютость моя государю полезна, сумел так устроиться, чтобы никто не знал… Чтобы о самом страшном никто не знал. Когда я тебя впервые увидел – я же хотел тебя прямо там взять. Потом бредил, подушку грыз. Второй раз поехал – хотел тебя в содержанки зазвать. В третий раз – хотел силой увезти… Но как посмотрю тебе в глаза – не могу руку на тебя поднять. Вот сейчас хотел войти и сразу платье с тебя сорвать, чтобы увидеть наконец наготу твою желанную. А вместо этого стою и говорю. – Он вздохнул, зажмурился и заговорил еще быстрее, так, что Алтан с трудом могла следить за его скачущими мыслями и мельтешащими у него в сознании образами. – Я тут книгу читал интересную, будто у каждого человека, мужчины или женщины, есть его половина, тот единственный, с кем этот человек может быть совершенно счастливым и совершенно собой. Но редко случается встретиться с таким человеком, который твоя половина. Потому что твоя половина может родиться на другом конце земли, может быть другой веры, неподходящего сословия, или сильно моложе, или сильно старше, но если чувствуешь, что перед тобой – твоя половина, следует переступить через все преграды, ибо соединение половин и является счастьем. Я на Катеньке жениться хотел, потому что она добрая и спокойная, когда я с ней, мне будто на голову льется прохладная водичка, я успокаиваюсь, лютость моя усмиряется… Но я не знал, как мне с ней в постель идти, с такой чистой. Она для меня – будто сестра родная. Разве ж можно свою сестру?.. Грех это! А тебя я хочу. Но не так, как других баб. Не рвать зубами хочу, а целовать. Снять вот этот носок с ноги твоей и поцеловать ногу… Такого даже в стихах не пишут, что я хочу с тобой делать. На руках бы носил, хоромы для тебя выстроил, баловал – как захочешь. Только останься со мной. Будь моей. Вот…

Он сунул руку за пазуху и вынул обтянутую черной кожей шкатулку. Открыл щелчком – там, на черном бархате, лежало ожерелье из сверкающих камешков: те, что покрупнее, светились травяной зеленью, а те, что помельче, белые, лучились радугой.

– Выиграл у богатого купчины забайкальского. Не люблю играть, ненавижу игру и игроков, но талант к этому делу у меня есть. Как увидел в трактире, что он на кон поставил, так и сел играть. Чтобы эту безделицу для тебя выиграть. Дай-ка, надену. Посмотрю, как оно на тебе…

Украшения у Алтан были, как и положено незамужней девушке, простые: серьги серебряными колечками, четыре серебряных кольца на руках – на указательных и на безымянных пальцах. На правой руке еще было кольцо с голубым камушком, напоминавшим ей летнее небо. В каждую из двадцати кос вплетен шнурок с серебряной монеткой. Но ничего сравнимого с этим ожерельем Алтан и вообразить себе не могла. Даже у замужних, у самых богатых женщин она такого не видела! Но она не хотела это украшение. Она ничего от Белоглазого не хотела. Лишь бы он ее не трогал… Только бежать ей было некуда.

Он подошел. Алтан сначала вскинула руки – заслониться! – но усилием воли усмирила страх. Опустила руки. Стояла недвижно, пока он раскрывал ворот ее платья, пока застегивал сзади замочек. Холодное, тяжелое ожерелье легло ей на шею мертвой змеей.

Сверкание камней отразилось в его глазах. А потом он одним рывком – Алтан ахнуть не успела! – разорвал платье на плечах и спустил так, что она лишь на груди успела удержать ткань руками… Подумала – вот сейчас он и дальше рвать на ней одежду станет, вот сейчас… Но он отступил назад и смотрел на нее, любуясь. Снова подошел, сгреб ее косички, накрутил на руку и поднял вверх, открывая обнажившуюся спину и шею.

– Вот такой ты должна быть. Платье на тебя надеть декольтированное. А волосы наверх убрать. И это колье… Ты затмишь всех. Что там в Иркутске – в Петербурге первой красавицей прослывешь! Экзотическая, скажут, красота… А я буду лгать о тебе, будто ты – японская принцесса, со мной убежала, по большой любви. И они поверят. Они всегда рады верить сказкам. Люди. Все люди.

Он был сейчас так близко. Алтан чувствовала тепло его дыхания на своей щеке. И когда он прижался губами к ее губам, она не стала противиться. Он целовал ее, а ей казалось, будто сидит она звездной ночью на берегу Байгала, соловей щебечет на ветке у нее над головой, а возле ног лежит огромный белый волк, и она, Алтан, гладит, гладит его жесткую шерсть. Страшный волк-людоед, все боятся его, одна Алтан не боится и знает, что, покуда она рядом, покуда ее рука касается его шерсти, он не будет опасным, не захочет крови.

А Белоглазый уже выпустил ее волосы, но обеими руками обнимал ее, гладил обнаженную спину и шептал между поцелуями:

– Будешь моей? Будешь?

Алтан хотелось сказать ему «тиимэ», что значило «да».

Алтан хотелось сказать ему «убгэн», что значило «муж».

Алтан казалось, что он поймет, на каком бы языке она ему не ответила.

Она еще не была влюблена в него, но уже готова принять его, чтобы усмирить кровожадного зверя. Она знала, что полюбит его потом, когда увидит, какой он без волчьей шкуры. Полюбит в нем человека. Знала, что если и есть человек, которого она могла бы полюбить, то только вот такой, измученный сидящим в нем темным духом, лютый, страшный, но способный на страсть и нежность. Знала, что сможет избавить его от темного духа, и когда он возьмет на руки их первенца, с него упадет последний клок волчьей шерсти. И больше он не будет Белоглазым, он станет Сергеем, ее любимым. Алтан поняла все это, пока он целовал ее, – через его дыхание, через прикосновение губ и рук.

Но песнь соловья, сладостная и тревожная одновременно, донеслась до нее, и, заслушавшись, Алтан поняла: это не снаружи, а здесь, в комнате, поет Соловей, дух Соловья, ее дух-покровитель, напоминая о долге.

Ей нужен хотя бы год. Год на то, чтобы найти себе преемника, научить его призывать духа-покровителя, передать ему своего Соловья, а потом отвести этого мальчика (да, мальчика, лучше мальчика!) к другому шаману. И не к старику, а к молодому шаману, который согласится выучить преемника не для себя, а шамана для другого рода… Ей нужен год, не меньше.

Если она сейчас оттолкнет Сергея, в нем проснется Белоглазый.

Но если не оттолкнет его, дух Соловья покинет ее, а она предаст свой народ. Своих людей. Свою родню.

Если в Сергее проснется Белоглазый, рано или поздно найдется охотник, который убьет волка…

Если она предаст свой народ и не выберет шамана-преемника – что они будут делать, когда придет хворь или неурожай, кто станет говорить от их имени с предками, духами и богами? Ведь даже дух-покровитель, ее нежный Соловей, останется с ней, предательницей, лишенный голоса и заточенный, как в клетку! Она – шаманка, она не должна любить кого-либо, кроме духа-покровителя. Если она добровольно ляжет с мужчиной – лишит своего духа крыльев… И возможно, у ее народа вовсе уже не будет покровителей среди духов!

Алтан заплакала и уперлась ладонями в грудь Сергея.

– Я хочу быть твоей, но мне нужен год. Если бы ты только мог подождать год! За год я бы сделала то, что должна, для своего народа, а для нашей свадьбы я бы вышила одеяло. И потом мы с тобой убежали бы, это не позор у моего народа, когда невесту умыкают, ты бы посадил меня в седло и увез. А в брачную ночь я бы вошла к тебе, завернутая в вышитое одеяло, и распахнула бы его, и ты бы увидел мою наготу, и мы легли бы на этом одеяле и любили бы друг друга… Год, подожди год, и я сама приду к тебе! – Алтан говорила и знала, что Сергей не понимает ни слова.

Если бы только он умел слушать, как она, душой, сердцем!

Алтан согласилась бы даже на переводчика, произнесла бы все эти личные слова при чужом мужчине, доверила их чужим устам… Да только вот Сергей не позовет переводчика. Для него это тоже слишком личное дело.

Алтан плакала, глядя, как грозовым мраком наливаются глаза Сергея, а затем становятся белыми, сияющими, словно лунное отражение в Байгале… Как звериная шкура покрывает его, звериной мордой оборачивается его лицо, из пальцев вырастают кривые когти. Никто другой не увидел бы, но она сумела.

– Значит, нет?

Алтан покачала головой.

Он не поймет ее. А она не может сознательно, добровольно отказаться от долга перед своими людьми. Пусть он лучше убьет ее здесь и сейчас. Если кровь шамана прольется – дух-покровитель станет свободным и сам призовет нового шамана. Трудно будет новому без учителя, как слепой будет метаться, пока не найдет, на кого опереться, от кого испить знаний.

Алтан закрыла глаза, ожидая, что сейчас он ее ударит, собьет с ног, сорвет одежду, будет терзать ее, как тех несчастных, пока не убьет…

Но услышала треск распахнувшейся двери и яростный крик:

– Семен! Семен! Забери ее… Забери, увези, в тюрьме пусть утра дожидается. А утром пусть следственный эксперимент Спицын проводит. И отпускает ее, если ему хочется. А я уезжаю.

– Куда, барин?

– В Иркутск. На перекладных. Срочно. Невеста у меня заболела.

– Катерина Борисовна? Господи, а что с ней? Как вы узнали?

– Семен… Уехать мне надо. Уехать. А ее – забери.

Мрачный Семен подождал, пока Алтан трясущимися руками оправит порванное платье, натянет сапоги, наденет халат и шапку. Сам оделся и повел ее темными улицами. Долго вел, пока не привел к огромному частоколу. Там передал военному:

– Господин Спицын утром за ней придет. Посадите ее подальше от шалав всяких. Она хоть и бурятская шаманка, но все же девица. Проследите, чтобы не обидел никто.

Остаток ночи Алтан провела в камере-одиночке. Она плакала и гладила пальцем змею из сверкающих камешков, так и оставшуюся у нее на шее. Соловей пытался утешить ее, но не получалось. Он больше не мог обнять Алтан своими крыльями. Теперь между ними словно сетка была из жесткого волоса. Из волчьей шерсти…

Наутро Алтан отпустили без всяких следственных экспериментов. Она вышла на ярко освещенную улицу, увидела отца и троих соседей. Они поклонились и повели ее к конюшне на окраине, где местный за мешок вяленой рыбы взялся приглядеть за их лошадьми.