Кармен

У каждой аптеки в городе стояли десятки старых машин, где на задних сиденьях дрались дети. Их матерей я видела в “Пэйлесс”, “Уолгринс” и “Ли”, но мы не здоровались друг с дружкой. Даже если были знакомы… притворялись, что незнакомы. Ждали своей очереди, пока другие покупали терпингидрат с кодеином – сироп от кашля – и расписывались за него в огромном неуклюжем гроссбухе. Иногда мы вписывали свои настоящие имена, иногда – выдуманные. Я не могла решить, что опаснее. И другие женщины тоже не могли – я это знала без объяснений. Иногда я видела одних и тех же женщин в четырех или пяти аптеках за день. Других жен или матерей наркоманов. Фармацевты тоже были сообщниками, такими же, как и мы, всегда притворялись, будто мы еще не намозолили им глаза. И только однажды… в аптеке на Четвертой улице молоденький парнишка снова подозвал меня к прилавку. Я струсила. Подумала, что он донесет. А он, страшно робея, краснея, извинился, что вмешивается в мои дела. Мол, он видит, что я беременна, и его тревожит, что я беру столько сиропа от кашля. В сиропе высокое содержание спирта, сказал он, и я легко могу стать алкоголичкой, сама того не заметив. Я не сказала, что беру сироп не для себя. Сказала “Спасибо”, но у меня из глаз потекли слезы, и я выбежала из магазина, потому что мне хотелось, чтобы к рождению ребенка Лапша слез с иглы. “Мама, ты чего это плачешь? Мама плачет!” – Уилли и Винсент прыгали на заднем сиденье. “Сядьте! – я стукнула Уилли по башке. – Сядь. Я плачу, потому что устала, а вы не хотите сидеть смирно”.

В городе перехватили крупную партию, в Кульяакане – другую, еще крупнее, так что в Альбукерке сейчас вообще не было героина. Лапша первое время говорил мне, что снизит дозу на сиропе и продержится, и через два месяца, когда родится ребенок, будет чистый. Я знала: он не сдюжит. Его ломало, как еще никогда раньше, и вдобавок он сорвал спину на стройке. Хорошо еще, что ему платили пособие по нетрудоспособности.

Он стоял на коленях и разговаривал: до телефона добрался ползком. Знаю, знаю, я же ходила на собрания. Я тоже больная – я его пособница, со-зависимая. Я только одно могу сказать: меня переполняла любовь, жалость, нежность. Он такой тощий, такой чахлый. Я была готова на все, лишь бы он не мучился. Я встала на колени, обняла его. Он повесил трубку.

– Мона, кранты. Бето замели, – сказал он. Поцеловал меня, прижал к себе, подозвал детей, обхватил их руками. – Эй, мужики, помогите своему старику, будьте моими костылями – иду в сортир.

Когда мальчики отошли, я зашла в туалет, прикрыла дверь. Его так трясло, что мне пришлось самой вливать ему сироп в рот. От запаха меня замутило. Его пот, его говно, весь трейлер провонял гнилыми апельсинами – от сиропа.

Я сготовила мальчикам ужин, и они сели смотреть “Агентов А.Н. К. Л.”. В школе все ребята ходили в ливайсах и футболках – все, кроме Уилли. Этот третьеклассник носил черные брюки и белую рубашку. Причесывался под того блондина в телевизоре. У мальчиков была крохотная комната и двухъярусная кровать, вторую спальню занимали мы с Лапшой. Я уже поставила колыбельку в ногах нашей кровати, во всех свободных уголках трейлера разложила пеленки и ползунки. У нас был свой участок – два акра в Корралесе около дренажной канавы, в тополиной роще. Сначала мы планировали, что начнем строить свой саманный дом, посадим овощи, но, как только мы купили землю, у Лапши снова началась ломка. Он еще работал на стройке, почти без перерывов, но с нашим собственным домом все заглохло, а теперь зима на носу.

Я налила себе какао, вышла, села на ступеньку. “Лапша, иди посмотри!” Не отозвался. Я услышала, как откупоривается еще одна бутылка сиропа. Закат был великолепный, яркий до пошлости. Необъятные Сандийские горы – густо-розовые, скалы в предгорьях – красные. Тополя на речном берегу пламенели желтым. Уже восходила луна персикового цвета. Что ж со мной такое? Снова слезы. Терпеть не могу любоваться красотой в одиночестве. И тут он пришел, стал целовать в шею, обнимать обеими руками.

“А знаешь, они называются Сандиа, потому что имеют форму арбузов”. “Нет, – сказала я, – это из-за цвета”. Мы спорили об этом на первом свидании и еще сто раз. Он засмеялся и поцеловал меня, сладко-сладко. Теперь он в хорошем настроении. Вот в чем вся подлость наркотиков, подумала я. Они действуют. Мы сидели, глядя, как над полем носятся козодои.

– Лапша, не глотай ты больше этот терп. Я заначу остальные бутылочки, буду их тебе давать, только когда поплохеет. Идет?

– Идет, – он меня не слышал. – Бето должен был разжиться в Хуаресе, у Ла Начи. Мэл сейчас там. Он его проверит. А привезти не может. Не может пересечь границу. Я должен послать тебя. Ты – самый подходящий человек. Настоящая гринга, беременная, тише воды ниже травы. Ты похожа на порядочную.

Я и есть порядочная, подумала я.

– Прилетишь в Эль-Пасо, до границы доедешь на такси, там тоже возьмешь такси, а потом прилетишь обратно. Без проблем.

Я припомнила, как ждала в машине у дома, где жила Ла Нача, как мне было страшно в том районе.

– Я самый неподходящий человек. Я не могу оставить детей. Мне нельзя в тюрьму, Лапша.

– Никто тебя в тюрьму не посадит. В этом весь смысл. А с детьми Конни посидит. Она знает, что в Эль-Пасо у тебя родственники. Мало ли что срочное. Дети будут рады пожить у Конни.

– А если копы меня остановят, спросят, что я там делаю?

– У нас остался паспорт Лоры. Фотка похожа: может, не такая красивая, но вы обе – gьeras с синими глазами. У тебя будет обрывок бумажки, а на нем написано каракулями “Лупе Вега” и адрес рядом с домом Начи. Скажи, что ищешь свою горничную, что она запропала, что она задолжала тебе деньги… типа того. Просто включи дурочку, упроси их помочь ее поискать.

Наконец я согласилась. Он сказал, что там будет Мэл, чтоб я посмотрела своими глазами, как он будет снимать пробу. “Ты увидишь, качественный он или нет”. Да, я знаю, как выглядит хороший приход. “Только ни за что не оставляй Мэла одного в той комнате. Но уедешь все-таки одна, даже Мэла не бери. Пусть такси вернется за тобой через час. Не давай им вызвать такси для тебя”.

Я подготовилась к поездке, позвонила Конни, сказала ей, что в Эль-Пасо умер мой дядя Гейб. Не могла бы она взять к себе мальчиков на ночь и, может быть, еще на один день? Лапша выдал мне толстый конверт с деньгами, заклеенный скотчем. Я собрала вещи мальчиков. Они обрадовались. Шестеро детей Конни были для них как кузены. Когда я подвела их к двери, Конни шуганула их: идите в дом, а сама вышла на крыльцо, обняла меня. Ее черные волосы были накручены на бигуди – как прическа в театре кабуки. Она была в обрезанных джинсах и футболке, выглядела лет на четырнадцать.

– Мона, мне можешь не врать, – сказала она.

– А ты когда-нибудь ездила?

– Угу, много раз. Но после того, как детей нарожала, – ни разу. Спорим, ты больше туда не поедешь. Береги себя. Я буду за тебя молиться.

В Эль-Пасо все еще было жарко. От самолета до аэропорта я шла пешком, утопая в мягком гудроне, ощущая памятный с детства запах грязной земли и шалфея. Велела таксисту отвезти меня к мосту, но вначале объехать вокруг пруда с аллигаторами.

– С аллигаторами? Аллигаторы давно дуба дали. Все равно хотите посмотреть Плазу?

– Конечно, – сказала я. Откинулась на спинку сиденья, смотрела, как мимо пролетают кварталы. Кое-что изменилось, но в детстве я каталась по всему городу на роликах, и теперь мне чудилось, что я узнаю каждый старый дом, каждое дерево. Ребенок пинался и потягивался. “Ну что, нравится тебе мой родной город?”

– Чего? – спросил таксист.

– Извините, я говорила со своим ребенком.

Он засмеялся:

– И как – ответил?

Я перешла пешком через мост. Я все еще радовалась просто запаху дыма от дровяных печей и пыли каличе, аромату чили и легкому привкусу серы от сталелитейного завода. Мы с моей подругой Хоуп обожали выпендриваться, когда пограничники спрашивали про наше гражданство. “Трансильванки. Мозамбички”.

– США, – сказала я.

Никто, казалось, не обратил на меня внимания. Но я на всякий случай не стала садиться в такси, ожидавшие у границы, а прошла еще несколько кварталов. Купила и съела dulce de membrillo. Он мне даже в детстве не нравился, зато нравилось, что он продается в коробочке из бальсового дерева и крышка служит ложкой. Рассматривала бесчисленные серебряные украшения, пепельницы из ракушек, Дон Кихотов, а потом все-таки заставила себя сесть в такси и протянуть таксисту бумажку с именем Лупе и неправильным адресом.

– Cuanto?

– Двадцать долларов.

– Десять.

– Bueno.

Теперь я больше не могла притворяться перед собой, что не чувствую страха. Такси ехало быстро и долго. Я узнала безлюдную улицу и оштукатуренный дом. На ломаном испанском попросила таксиста вернуться через час. За двадцать долларов. “О'кей. Una hora».

Подниматься по лестнице на пятый этаж было тяжело. Пузо огромное, опухшие ноги ноют. На каждой лестничной клетке я пыхтела, глотая рыдания. Коленки и руки дрожали. Я постучала в квартиру 43. Открыл Мэл, я заползла в прихожую.

– Эй, милая, что с тобой такое?

– Воды, пожалуйста, – я села на кушетку с грязной виниловой обивкой.

Он принес мне диетическую кока-колу, обтер банку об свою рубашку, улыбнулся. Чумазый, красивый, движется, как гепард. Он уже легенда – сбегал из тюрем, из-под залога. Вооружен и опасен. Он принес мне стул, чтобы я могла задрать ноги, растер мне лодыжки.

– А где Ла Нача?

Эту женщину никогда не называли просто “Нача”. “Ла Нача”, с определенным артиклем, не знаю, что это означало. Она вошла, в черном мужском костюме и белой рубашке. Села за письменный стол. Не поймешь: то ли это мужчина-трансвестит, то ли баба, косящая под мужчину. Смуглая, почти чернокожая, с лицом индианки майя, губы и ногти красила в красно-черный, носила темные очки. Волосы стриженые, блестящие. Не глядя на меня, она протянула Мэлу мускулистую руку. Я передала ему деньги. Увидела, как она считает деньги.

И тогда мне стало страшно, по-настоящему страшно. Я-то думала, что раздобуду наркотики для Лапши. Меня волновало только одно – чтобы он не страдал. Я думала, что в конверте, наверно, толстая пачка десяток, двадцаток. Но Ла Нача держала в руках тысячи и тысячи долларов. Он послал меня не просто за дурью для себя. Я забираю крупную, опасную партию. Если поймают, будут судить за торговлю, а не за употребление. На кого я оставлю мальчиков? Я возненавидела Лапшу.

Мэл увидел, что меня трясет. Наверно, я даже начала блевать. Он порылся в карманах, достал голубую таблетку. Я помотала головой. Ребенок.

– Да будет тебе. Это просто валиум. Если ты его не примешь, ребенку сделаешь только хуже. Выпей таблетку. Возьми себя в руки! Слышишь, что я говорю?

Я кивнула. Презрение в его глазах меня отрезвило. Я успокоилась еще раньше, чем подействовала таблетка.

– Лапша сказал тебе, что я сниму пробу с дури. Если она хорошая, я так и скажу, и ты просто возьмешь шарик и уедешь. Знаешь, куда его засунуть?

Я знала, но ни за что бы туда его не засунула. А если он лопнет и все попадет в кровь ребенка?

Мэл – дьявол, а не человек – читал мои мысли:

– Если ты не засунешь шарик поглубже, я тебе его сам засуну. Он не порвется. Твой ребенок сам запечатан в пакет, куда наркотики попасть не могут, защищен от всей мерзости внешнего мира. А вот когда он родится, милочка… это будет уже другая история.

Мэл наблюдал, как Ла Нача взвешивала пакет, взял его, кивнул. На меня она ни разу не взглянула. Я смотрела, как Мэл ширяется. Положил вату в ложку, налил воды, посыпал сверху коричневым героином, сварил его. Наложил шину на руку, попал в вену, кровь пошла вспять вверх, потом хлынула вниз, шина свалилась, кожа на его лице мгновенно натянулась. Он был в аэродинамической трубе. Призраки уносили его по воздуху в другой мир. Мне хотелось ссать, меня рвало.

– Где туалет?

Ла Нача показала на дверь. Туалет я нашла в конце коридора, по запаху. Вернувшись, вспомнила, что Лапша велел не оставлять Мэла одного. Он улыбался. Передал мне презерватив, скатанный в шарик:

– Ну, давай, драгоценная моя, счастливого пути. А теперь иди, засунь его поглубже, как хорошая девочка.

Я повернулась спиной, сделала вид, будто засовываю шарик между ног, но на самом деле просто запихнула его в трусы, которые были мне малы. Выйдя за дверь, в темном коридоре переложила его в бюстгальтер.

Я спускалась по лестнице медленно, как пьяная. Было темно, грязно.

На втором этаже я услышала, что внизу распахнулась дверь, донесся уличный шум. По ступенькам взбежали двое мальчишек. “Fнjate no mбs!” Один прижал меня к стене, другой схватил мою сумку. В ней ничего не было, кроме нескольких купюр и косметики. Все остальное лежало у меня в куртке, во внутреннем кармане. Он ударил меня.

– Давай ее отдерем, – сказал второй.

– Как? У тебя член – четыре фута?

– Разверни ее, bato.

Когда он стукнул меня снова, где-то открылась дверь, и по лестнице сбежал старик с ножом в руке. Мальчишки развернулись, убежали обратно на улицу.

– Вы чувствуете себя нормально? – спросил старик по-английски.

Я кивнула. Попросила его меня проводить:

– Надеюсь, на улице ждет такси.

– Подождите здесь. Если оно там, я скажу дать три гудка.

Мать тебя учила, что нужно всегда быть настоящей леди, думала я, гадая, что требует этикет в таких случаях. Предложить старику денег или нет? Не стала предлагать. Он широко улыбнулся беззубым ртом, открывая передо мной дверцу такси: “Adiуs”.

В маленьком двухмоторном самолете, летевшем в Альбукерке, меня мутило. Я вся пропахла потом, и той кушеткой, и той обоссанной стеной. Я попросила еще один сэндвич, молоко и орехи.

– Едите за двоих! – улыбнулся техасец в соседнем кресле.

Из аэропорта до дома я доехала на своей машине. За мальчиками съезжу, когда приму душ. Приближаясь по грунтовой дороге к нашему трейлеру, я увидела, как Лапша, кутаясь в свой матросский бушлат, курит, вышагивая взад-вперед.

Весь сник, даже не подошел со мной поздороваться. Я прошла за ним в трейлер.

Он сел на край кровати. На столе разложены все принадлежности, в полной готовности. “Дай посмотреть”. Я передала ему шарик. Он открыл шкаф над кроватью, положил шарик на крохотные весы. Обернулся, изо всех сил ударил меня по лицу. Раньше он никогда меня не бил. Я присела, оцепенелая, рядом с ним.

– Ты оставила Мэла в комнате с этим самым. Так ведь? Так ведь?

– Тут и так столько, что меня бы закрыли на сотню лет, – сказала я.

– Я же тебе говорил: не оставляй его одного. Что мне теперь делать?

– Звони в полицию, – сказала я, и он опять дал мне пощечину.

А я ее даже не почувствовала. У меня начались сильные схватки. Брэкстон-Хикс, подумала я. Кто только был этот Брэкстон-Хикс? Я сидела, обливаясь потом, воняя Хуаресом, и смотрела, как он пересыпает содержимое гондона в коробочку для фотопленки. Вытряхнул немножко на вату в своей ложке. Я поняла с омерзительной ясностью: если понадобится выбирать между мной и наркотиками, или сыновьями и наркотиками, он выберет наркотики.

Горячая вода полилась по моим ногам на ковер.

– Лапша! У меня воды отходят! Мне надо в больницу!

Но он уже догнался. Ложка звякнула об стол, резиновая трубка свалилась с его руки. Он откинулся на подушку.

– Хорошо еще, что дурь хорошая, – шепнул он.

У меня снова начались схватки. Сильные. Я сорвала с себя грязное платье, обтерлась губкой, надела белый huipil. Снова схватки. Я набрала “911”. Лапша задремал. Оставить ему записку? Может, когда проснется, позвонит в больницу. Нет. Про меня он даже не вспомнит.

Первым делом он вколет себе то, что осталось на вате – надо же пробу снять с товара, еще немножечко. Я ощутила во рту привкус меди. Хлестнула Лапшу по щеке, но он даже не шелохнулся.

Вскрыла коробочку с героином, держа ее через бумажный носовой платок. Щедро сыпанула в ложку. Добавила немножко воды, потом вложила коробочку в его красивую руку. Опять схватки. Совсем худо. По ногам текли кровь и слизь. Я надела свитер, нашла свою медстраховку, вышла подождать скорую снаружи.

Меня доставили прямо в родовую палату.

– Рожаю! – сказала я.

Медсестра взяла мою страховку, задала вопросы: телефон, имя и фамилия мужа, сколько детей родилось живыми, когда должен был подойти мой срок.

Осмотрела меня:

– Раскрытие полное, головка уже виднеется.

Рези следовали одна за другой. Она побежала за врачом. Пока ее не было, родился ребенок, крохотная девочка. Кармен. Я наклонилась, подняла ее с пола. Положила ее, тепленькую, на свой живот. От нее шел пар. Мы были одни в этой тихой комнате. Потом пришли люди, покатили нас, покачивая с боку на бок, под яркие лампы. Кто-то перерезал пуповину, и я услышала крик ребенка. Стало еще больнее: вышла плацента, а потом мне на лицо напялили маску.

– Что вы делаете? Она уже родилась!

– Сейчас придет врач. Вам требуется эпизиотомия, – меня привязали за руки к койке.

– Где мой ребенок? Где она?

Медсестра вышла. Я была привязана ремнями к боковинам койки. Вошел врач.

– Прошу вас, развяжите меня.

Он меня развязал и был так участлив, что я перепугалась.

– В чем дело?

– Она родилась слишком рано, – сказал он, – весила всего пару фунтов. Она не выжила. Примите мои соболезнования.

Он погладил меня по руке, неуклюже, словно по подушке. Заглянул в мою медицинскую карту:

– Это ваш домашний телефон? Позвонить вашему мужу?

– Не надо, – сказала я. – Дома никого нет.