54
10 декабря 1970
Послеродовой психоз, говорит врач. Послеродовой психоз, говорит медсестра. Послеродовой психоз, говорит дама…
Анна рывком садится в постели.
– С сумочкой из аллигатора, – ахает она, все еще из глубины полусна наяву.
Таков диагноз, который ей огласили сегодня утром. Его сообщил доктор, всякий раз возводящий к потолку глаза, когда Анна пытается обсудить с ним что-то, о чем он не хочет говорить.
– Редкий случай, – сказал он так, будто Анна должна этим гордиться и проявить интерес.
Женщина с соседней койки смотрит на нее каменными глазами. Анна подтягивает колени к подбородку. Видения отступили, их прогнали лекарства, от которых она чувствует тяжесть во всем теле и от которых сразу начинают трястись руки. Но такое чувство, что видения все еще здесь, у самого ободка мира, собираются и ждут, когда можно будет вернуться. Иногда прорывается какой-то их отсвет, вроде каменных глаз соседки.
– Вашего ребенка нашли? – спрашивает каменноглазая.
Анна обхватывает себя руками и кивает. После того, как она бросилась за врачом с криком: «Детка! Моя детка!» – отчего он с непреодолимой силой закружился, как в водовороте, ей каким-то образом удалось сообщить, что ребенок лежит на полу, один, в квартирке в Ноттинг-Хилле. «Я не чудовище», – сказала Анна, смутив врача. Потом она позволила себе сдаться темному наркотическому вихрю лекарств.
Ее приходит навестить Льюис. На этот раз без цветов, думает она с мрачным юмором. Он приносит ночные рубашки, туалетные принадлежности и кардиганы, все уложено – и всего столько, словно она пробудет тут целую вечность.
– Стелла присматривает за Руби, – говорит Льюис, и по Анне прокатывается громадная волна облегчения.
То божественное, что проступило в нем, когда они были в церкви, не до конца ушло. Анна все моргает, пытаясь это прогнать.
Она завязала волосы в хвостик, когда узнала, что Льюис придет, но сумочка снова исчезла, поэтому губы накрасить она не смогла.
– Ты такая бледная, – говорит Льюис.
Ему здесь не по душе, Анна видит. Он боится.
– Медсестре пришлось отпереть дверь, чтобы меня впустить, – шепчет он, вытирая со лба пот, словно попал в западню и его запрут тут с Анной. Двойная западня: сперва отцовство, потом это.
– Тебе пора, – холодно произносит Анна.
Он нежно целует ее в лоб, прежде чем сбежать.
– Позаботься о Руби, – говорит Анна вслед ему. – Поцелуй ее от меня.
Но Льюиса уже нет, он ушел прочь по коридору, полному шепота и трепетания белой сестринской формы. В конце Анну что-то ждет – какой-то темный ангел, который закроет ей путь тяжелыми крыльями. Из-за лекарств от него остался только слабый след, искаженный голос, гоняющий затхлый воздух больницы. Но он может вернуться, Анна знает, он в любой миг может вернуться. Лекарства дают с завтраком, на пластмассовых тарелочках, потом вместе с обедом, как маленькие разноцветные аперитивы.
– Давайте пройдемся, – говорит каменноглазая. – Нам разрешат сходить в кафетерий, если вежливо попросить. Там из окна видно сад. Это в самой середине больницы, так что сбежать нельзя.
– Направо или налево? – спрашивает Анна.
Каменноглазая садится; на ней голубая ночная рубашка.
– Вы о чем?
– Из этой двери направо или налево?
Анна не хочет наткнуться на темного ангела.
– Налево. Это недалеко, только по коридору пройти.
– Тогда ладно.
Анна сует ноги в розовые шлепанцы, которые принес Льюис. Новые, дома у нее шлепанцев нет, и на носу у каждого сидит шарик, похожий на пушистую розовую вишенку. Они велики Анне, она тащит их, шагая рядом с каменноглазой. Анне интересно, что с этой женщиной – она совсем не выглядит больной, – но спрашивать не хочется. К тому же, может быть, Анна и сама не выглядит больной; все дело в том, что внутри.
Окна кафетерия выходят на внутренний садик. Стены, замечает Анна, поднимаются так высоко, что сверху виден только квадратик неба. В садике стоят несколько обрезанных деревьев, и опавшие с них листья кружатся, взлетая и падая, словно в водовороте.
Каменноглазая подходит к стойке и просит у медбрата два чая. Он подает чай в голубых пластиковых стаканах без ручек.
– Это еще что? – спрашивает каменноглазая. – Почему не фарфор? Мы же не в отделении.
– В отделении, – отвечает медбрат. – Где же еще.
Каменноглазая, ворча себе под нос, берет чай и относит его Анне, сидящей на большой старомодной батарее у окна. Чай едва теплый.
– Здесь ничего горячего не дают, – бормочет каменноглазая. – Наверное, чтобы мы ни в кого не плеснули.
Анна думает, правда ли это. Они сидят, устроившись на батарее, и какое-то время молча пьют чай. У каменноглазой на лицо свисает прядь мышиного цвета волос, окунающаяся в чай при каждом глотке.
Анне отчаянно нужно облегчить душу, кому угодно, хоть этой смешной женщине с жидкой челкой, с которой капает чай.
– Я плохая мать, – говорит она, и к ее глазам подступают слезы. – Оставила свою малышку совсем одну, на полу. Она могла умереть.
Анна силится понять, сколько это длилось – ночь? две?
– Ну-ну, – отвечает каменноглазая, глядя в свой стакан. – Не растравляйте себя.
– Так и есть. Не знаю, подпустят ли меня теперь к ней. Я хочу о ней заботиться как положено, но каждый раз, как подумаю об этом, мне так плохо. Такое чувство…
Каменноглазая ее не слушает, она опять бормочет себе под нос. Потом вскакивает с батареи и плюхает стакан на стойку; бледный чай с молоком выплескивается через край.
– Это, вашу мать, – она пихает стакан, и чай разливается по белой пластиковой столешнице, – даже не фарфоровая чашка.
Тут она бросается прочь, и Анна замечает: женщина босиком. На бегу мелькают подошвы ее ног – черные, грязно-красные. Медбрат за стойкой вздыхает и принимается вытирать лужу тряпкой.
Анна прижимается лицом к прохладному стеклу, чтобы он не видел ее слез. Она видит снаружи бетонный квадрат, мертвый центр двора, гордо выступающий из гравия. Анна смутно вспоминает историю, неведомо откуда взявшуюся, о существе, живущем в центре мира, – Минотавре. Он там, внизу, она его чувствует, он готов разбить бетон и восстать. Только пока бетон слишком тяжел, он удерживает Минотавра в западне. Между ним и темным ангелом по другую сторону отделения находятся ответы, оба создания готовы ими поделиться. По какой-то причине они не должны встречаться. Последствия будут ужасны. Только присутствие Анны посередине держит их на расстоянии. Это требует огромного напряжения воли.
– Послеродовой психоз, – говорит медсестра.
Анна резко разворачивается. Две медсестры. Они стоят бок о бок, вдвоем, как близнецы.
– Идемте, милая, – произносит та, что слева. – Давайте-ка вас уложим обратно в кровать. Ваша подруга так расстроилась.
Льюис привозит Анну домой. В больнице согласились ее отпустить, если ей будут делать уколы, которые, говорят, помогут. В коричневом бумажном пакете на заднем сиденье машины лежат лекарства, которые Анне выдали.
– Как ты себя чувствуешь? – с тревогой спрашивает Льюис.
– Прекрасно.
Анна знает, что теперь за Руби присматривает отец Льюиса, а не Стелла. Ей нужно составить план, как забрать Руби, но в голове у нее такой туман, что думать трудно.
– Может быть, тебе сразу лечь, как приедем.
– Хорошо.
Она согласна на все.
Она лежит в постели и смотрит в потолок. В конце концов она поворачивается на бок и видит письмо на прикроватной тумбочке Льюиса. Оно засунуто между страниц «Любовника леди Чаттерлей»; Анна бы и не узнала, что там письмо, если бы не торчал наружу белый краешек конверта.
Она садится на край кровати и заставляет себя сосредоточиться каждый раз, как ее взгляд начинает соскальзывать со страницы. Порой буквы расщепляются и танцуют, превращаясь в иероглифы. Когда это происходит, Анна терпеливо останавливается и ждет, когда они перестроятся в понятный английский, а потом продолжает читать.
Дорогой сын,
Меня очень огорчили новости о твоих недавних бедах. Мне в жизни тоже выпал свой груз невзгод, тут и сыграла свою роль сила духа. Так же будет и у тебя. Должен признаться, я несколько удивился, когда увидел Анну. Я не стал ничего говорить, потому что жену каждый мужчина выбирает себе сам. Твоя дорогая мать была моим благословением – и как она тебя любила, ты помнишь, Льюис? Я был удивлен, поскольку Анна не показалась мне готовой к роли матери, Льюис. А из нашего разговора по телефону я понял, что ты, возможно, сам думаешь о чем-то подобном. Что ж, приходится читать между строк. Я не числю за собой каких-то особых талантов к проницательности, но разглядел в ней нечто, свидетельствовавшее об этом, довольно давно. Было в ее глазах что-то, вызвавшее мою неприязнь и недоверие. Я видел такое и прежде, и чаще всего подобные люди оказывались на попечении врачей. Повреждение рассудка ужасно, и, скажу по опыту, оно никогда полностью не исправляется.
Перейду же к дальнейшему и к цели этого письма. Недавно мне пришла мысль, которая может стать решением в твоих нынешних тяготах. Девочке, Руби, – моей дорогой внучке – нужен дом, и дом я в моем положении могу предложить. Мне это тоже пойдет на пользу, если кто-то составит мне здесь компанию. Таким образом, ты сможешь заниматься своим бизнесом и навещать ее, когда пожелаешь. Что до матери, то, может статься, она никогда не излечится достаточно, чтобы снова исполнять свои обязанности. Для нее будет благословением – знать, что ее дочь в надежных руках; это даже может ускорить выздоровление.
Напиши, что ты об этом думаешь, сынок. Меня эта мысль захватила, и я уже прикидываю, какую комнату ей отвести и как ее отделать. Думаю, в цветах желтой примулы. Такой цвет понравится маленькой девочке.
Искренне твой,
Любящий тебя отец.
Анна крутит письмо в руках. Холодный, холодный человек, отец Льюиса. Она вспоминает, как блик от булавки для галстука упал на Руби, и передергивается. Хью Блэк всегда хотел то, что было у Льюиса, она это знает, но Льюис это даже про себя не был готов признать. Когда Анна думает, как хваткие руки старика тянутся к ее дочери, ее по-настоящему тошнит. Льюис рассказывал ей, как жил, как его в наказание запирали на всю ночь под лестницей, как от него всегда отворачивались, так что от лица оставался только краешек, как холодный серп луны. Рассказывал о матери, над которой всегда смеялись, когда она пыталась хлопотать над сыном. Иногда он превращает эти истории в шутку и заявляет, что все выдумал. Иногда задумывается, пытаясь примирить это с величественным образом отца, который сам себе создал.
Одно Анна знает точно. Если от нее хоть что-то зависит, Руби не окажется во власти этого ужасного старика. Анна смотрит в потолок и пытается собраться с силами.
