23
Воровка
17 ноября 1983
Я вскочила, и у меня на шее зазвенели шпильки.
– Нет! – выкрикнула я. – Ты не можешь меня прогнать.
Теперь подсветка была включена и заливала кухню мерзким светом. Барбара в нем казалась маленькой и сморщенной. Длинная молния на ее платье перекосилась и шла спереди зигзагом. На мгновение Барбара подняла глаза, но ее взгляд тут же скользнул прочь, словно она не могла на меня смотреть. Я представила, какое у меня лицо – злобное, над пушистой голубой оторочкой воротника.
На лестнице раздались шаги; Мик поднял шум. Рана у него на голове подсохла, но тусклый красный цвет выглядел даже хуже свежей крови. Конечно, он жив, подумала я, жив и гадок, как никогда.
Барбара уже сказала, что меня отправят к сестре Мика в Ковентри. Элейн жила на длинной улице, застроенной кирпичными домами, где единственной зеленью были старые сорняки, пробившиеся между камнями брусчатки. Мертвее этой улицы я ничего в жизни не видела. В доме было столько бледных детей, что я его запомнила, как гнездо червей. Элейн работала медсестрой, она была толстой и после работы так уставала, что сидела на диване, расставив ноги, из-за чего были видны ее старомодные длинные панталоны, доходившие до колен, и курила, пока не приходила в себя и не поднималась. Тим, ее старший, отвешивал мне затрещины каждый раз, как мы встречались, и передразнивал мой выговор, растягивая слова: «Я Руби, дура деревенская».
И вот я сидела напротив Барбары и Мика, положив руки на стол.
– Пожалуйста, – говорила я, – пожалуйста, прошу, не отсылайте меня. Пожалуйста, разрешите мне остаться.
– Все решено. – Мик оттянул ворот пижамы, словно ему не хватало воздуха.
– Я не могу уехать из леса.
Я опустила голову на руки и заплакала.
– Может быть… – начала Барбара. – Я не думала, что она все примет так близко к сердцу, Мик.
Голос Барбары звучал приглушенно.
– Может быть, нам…
Я видела по лицу Барбары, какая в ней идет борьба. Оно подергивалось, кожа стягивалась то в одну сторону, то в другую. Она пыталась выбрать нас обоих.
Мик ей не позволил.
– Нет, – сказал он.
– Может быть, худшее уже позади…
– Ты помнишь, о чем мы говорили. – Его голос был тверже, он сочился угрозой. – Помнишь, что обсуждали.
Я выпрямилась.
– Видишь, Барбара не против, чтобы я осталась. Она бы этого хотела.
– Ох, Руби.
– Хотела бы, ты только что это сказала. Ты же об этом.
– Может быть, это не навсегда, – в конце концов произнесла Барбара. – И ты можешь приезжать на Рождество.
– Я знаю, как все будет, – ответила я. – С глаз долой, из сердца вон. Вы забудете, что я вообще существую.
Она прикусила губу.
– Послушай, Мики, – мягко произнесла она. – Может быть…
Ее голос был таким тихим, что мне захотелось забраться к ней на колени, расстегнуть молнию на ее платье и заползти внутрь, как младенцу, как кенгуренку в сумку.
– Нет, вы обе, вашу мать, послушайте. – Мик стукнул кулаком по столу. – Все решено. И бюджету полегче, после, знаешь…
– Заткнись, Мик, – внезапно сказала Барбара.
– Не стану, тупая ты баба.
На ее щеках от волнения снова выступила яркая красная краска.
– Что такое? – спросила я.
Мик встал, вытащил из ящика кухонного стола пластиковый мешок и вытряхнул его содержимое на стол: пудреницу, которую я раньше видела, с розовым эмалевым цветком на крышке. Был еще флакон духов с продетыми друг в друга черными буквами С на этикетке, и какие-то серебряные штучки, я понятия не имела, для чего они.
– Если бы ты не тырила барахло в половине домов на двадцать миль вокруг все эти годы, у тебя, может, по-прежнему была бы работа. Так что это ты заткнись.
Я чуть не начала рассказывать Барбаре про Сандру, но не смогла. Она сидела напротив меня, а на столе блестело серебро, стекло и патрончики губной помады. Она не была похожа на воровку. Она казалась грустной, очень грустной продавщицей за прилавком. Я вспомнила косметику, которую она вынула из кармана и принесла мне в тот дождливый день.
– Здесь тоже вещи пропадали.
Мик обвиняюще взглянул на Барбару.
Она вздохнула.
– Не знаю я ничего про твою дурацкую рубашку, говорила же. – Она обернулась ко мне. – Наверное, пора тебе спать, Руби.
По дороге наверх я прошла мимо зеркала. Лицо у меня было рябым от укусов лесных насекомых; укусы распухли, покраснели и воспалились. Я все еще была зла; так зла, что выглядела уродиной.
Я перевесилась через перила. Сквозь ребристое стекло кухонной двери я видела их тени. Мик стоял. Барбара склонилась над лежавшими на столе безделушками. Они уже казались далекими, словно мои настоящие мама и папа, во всем своем великолепии, вот-вот откроют дверь гостиной и предстанут передо мной, так что Мик и Барбара за их спиной станут лишь серыми тенями.
Я подумала, каково это будет: уехать отсюда – и не смогла поверить, что не увижу моря белых цветов, которые появляются весной на лесной земле, и того, как распускаются первые листья, когда лес понемногу возвращается к жизни. Летнего солнца, согревающего самые темные тайные уголки. Не стану смотреть на венки медовых грибов вокруг умирающего дерева – словно земля пытается вытолкнуть болезнь. Или на желтые осенние листья, блестящие под холодным и чистым небом. Лучше я уйду и умру среди деревьев, чем такое.
Я осталась на лестнице, потому что хотела поймать Барбару и умолять ее, пока она будет одна. Они говорили целую вечность, голос Барбары то взлетал, то падал. Потом Мик пошел спать. Я вжалась в стену, чтобы он смог мимо меня пройти, и мы только взглянули друг на друга: я вверх, он вниз. А потом он ушел.
Вышла Барбара. Я слышала, как она медленно шаркает ногами, казалось, она по сто лет поднимает одну ногу, чтобы шагнуть. Несмотря ни на что, у меня сжалось сердце. Она не удивилась, увидев, что я сижу на нижней ступеньке.
– Чего ты хочешь, Руби? – спросила она.
Я какое-то время не могла ответить, потому что у меня так стиснуло горло, что я даже писка из себя выдавить не сумела. Наконец я сказала:
– Я хочу, чтобы ты меня любила, вот чего я хочу. Если бы ты просто меня любила, как будто я на самом деле твоя дочка, тогда все было бы хорошо.
– Так я же люблю, – тусклым голосом ответила она.
