Глава 3

Сейчас я приготовлю ей чай. Такой способ успокоить человека, невесть почему, обычно срабатывает у англичан. Мы сели поговорить за кухонный стол. Она вытерла слезы, стараясь взять себя в руки.

– Это из-за Энрике, – начала она, строго следуя классическим образцам. – Он спутался с одной медсестрой и, как мне кажется, уйдет.

– Куда?

– Петра, это просто так говорится. Я хочу сказать, что, вероятнее всего, они решат жить вместе и Энрике от меня уйдет.

– Он сам тебе об этом сообщил?

– Был у нас такой разговор. Он от нее просто без ума, как сам выразился. У него есть кое-какие сомнения относительно планов на будущее, но я уверена, что он уйдет.

– Теперь понятно.

– Девушка гораздо моложе меня.

– Ты ее знаешь?

– Надо полагать, видела когда-нибудь в больнице, но кто она такая, понятия не имею.

– Женатый врач влюбляется в молоденькую медсестру – ничего нового тут, кажется, нет?

– Ну, такие история всегда похожи одна на другую.

– Даже не сомневайся. И что ты собираешься делать?

– Пока я приехала сюда – чтобы иметь возможность как следует подумать. Его я оставила одного с детьми. Они прекрасно справятся и без меня.

Время от времени она поглядывала в мою сторону, наверняка ожидая от родной сестры более внятной реакции. Потом печально вздохнула:

– Жизнь – сплошное дерьмо!

– Святая правда! Но ты, видно, решила и ему тоже дать подумать?

– Сама не знаю, что я решила, до сих пор у меня как-то не получалось всерьез поразмыслить о том, чего я действительно хочу.

– Я бы тебе посоветовала начать подыскивать работу.

Я тотчас уловила в ее голосе намек на обиду, она изобразила, будто не желает верить собственным ушам:

– Петра, я, конечно, очень ценю твою практичность, но прежде чем что-то планировать, я хотела бы понять.

– Понять что?

– Поведение моего мужа.

– Аманда, но ведь любовь, она из тех вещей, которые не поддаются анализу, ее чувствуют или не чувствуют, и в ней трудно обнаружить рациональное зерно.

Она поставила чашку на стол со стуком, который прозвучал куда громче обычного:

– Рациональное зерно! Это надо же! Откуда ты только берешь такие бездушные выражения – из полицейских протоколов?

– Аманда, пойми, я ведь говорю о…

– Нет, ты скажи мне, есть или нет рациональное зерно в том, что мы прожили вместе бог знает сколько времени, что у нас двое детей, что я бросила учебу, чтобы выйти за него замуж?

– Ладно, согласна, я выразилась неудачно, но суть дела от этого не меняется: Энрике никогда не даст тебе разумных объяснений, которые ты смогла бы принять, – и только потому, что у него таких объяснений нет.

– Скажи, Петра, что больше всего ценят мужчины? Ты должна это знать, у тебя за спиной два замужества. Как работают их убогие мозги?

Меня покинули последние силы, я почувствовала, как тяжелеют мои мускулы. За совсем короткий срок мне во второй раз задают один и тот же вопрос. Мужчины и женщины. Бессмысленное обобщение. Желание максимально обезличить свою боль, чтобы разделить ее со всеми членами некой древней родовой общины. Тут нет ничего удивительного, занятно только, что я считаюсь экспертом в этом вопросе, хотя в багаже у меня одни неудачи. Разве развод – не следствие неудачного брака? Да и что я могла знать о многих и многих поколениях, которые начало берут аж от Адама и Евы, изгнанных когда-то из Рая? Хотя, скорее всего, от меня и не ждут никакого ответа, им надо только, чтобы я исполнила роль терпеливой и отзывчивой слушательницы.

– Мужчины – страшные эгоисты, – нашлась я с ответом, не поборов искушения прибегнуть к помощи самого избитого штампа.

– Энрике всегда был идеальным мужем.

– Но тогда…

– Тогда?

– Тогда отпусти его с миром и не держи на него зла.

Она снова заплакала, и так отчаянно, что я испугалась. Слезы катились у нее по щекам и быстро капали на свитер. Если бы мы, люди, умели одолевать любовные невзгоды, мы стали бы всесильными, подумалось мне. И никаких утешений тут не придумаешь. К тому же Аманда и сама толком не знала, из чего соткано ее отчаяние: из боли утраты, из страха за собственное будущее, раненого самолюбия, унизительности самой ситуации, разочарования, досады на то, что столько времени потеряно зря… И все это вместе по прошествии нескольких лет будет считаться жизненным опытом и добавит очков в ее пользу. Но разве смягчат такие выводы страдания сестры, вздумай я с ней ими поделиться? Нет, наверняка она огреет меня чайником по башке, если я рискну заикнуться о чем-то подобном. Кроме того, я отнюдь не была убеждена, что между знанием и опытом так уж много общего. Разве не предпочтительнее учиться у книг, размышлять о вещах абстрактных, а не идти по жизненному пути, спотыкаясь на каждом шагу? Разве с приходом так называемой опытности не теряется способность всему искать объяснение? Я налила ей новую чашку чаю. Аманда ревела в три ручья, а мне не пришло в голову ничего лучше, как пуститься в философские рассуждения. И я спрашивала себя: что именно она ждет от меня в такой ситуации? Но не было никакого смысла притворяться – я такая, какая есть, поэтому прямо спросила Аманду:

– Ты считаешь, что чувства – это часть какого-то общего знания?

Аманда опять расхохоталась, не переставая при этом всхлипывать:

– Господи, Петра! Ты что, именно таким манером расследуешь преступления? Стоишь в морге перед выпотрошенным трупом и сосредоточенно размышляешь: быть или не быть?

Я засмеялась:

– Да, иногда все происходит именно так. Из-за чего у моего коллеги Гарсона сразу портится настроение.

– Вот кого я прекрасно понимаю.

Дома в нас обеих с детства воспитывали чувство юмора. И оказалось, что нет наследства богаче этого. Я воспользовалась тем, что тучи вроде бы начали разбегаться, и попыталась разогнать их совсем – хотя бы на нынешний вечер.

– Как раз сейчас я веду расследование, которое заставляет меня окунуться в мир милых женских радостей.

– Это замечательно, тут и я могу поучаствовать.

– Хорошо, я расскажу тебе все, что позволяют рамки служебных правил. Но прежде послушай, какие у меня планы. Завтра я освободила себе вторую половину дня, и мы с тобой отправимся туда, где можно на себе испробовать все вещи, которые теоретически я презираю, но которые на практике могут оказаться не такими уж и отвратительными.

– Во что ты намерена меня впутать?

– Пусть нам сделают сперва расслабляющий массаж, потом дренажный и все остальное. Потом – чистка лица. Потом – хорошая стрижка. Макияж, маникюр, педикюр и искусственное солнце. Потом мы выйдем на улицу и постараемся пробить себе дорогу сквозь толпы восхищенных и обезумевших от нашей красоты мужчин, а потом отправимся ужинать.

– Неужели такие приготовления ради китайской забегаловки?

– Китайской забегаловки, говоришь? Дорогая моя, я поведу тебя в ресторан, где подают самые немыслимые вещи: еду с афродизиаками, медовуху и закуски с манной небесной.

– А хорошую отбивную котлету они там смогут для меня поджарить?

– Даже ребро Адама на медленном огне.

– Боюсь, оно встанет у меня поперек горла.

Мы посмеялись, но постепенно смех у Аманды опять начал переходить в плач. Тогда мы пошли готовить ей комнату и стелить постель.

Ранним утром следующего дня будильник зазвонил так внезапно, словно над ухом у меня кто-то выстрелил, но уж если я и вправду решила ради сестры освободить себе вторую половину дня, придется собрать волю в кулак и поскорее просыпаться, иначе ничего не успею. В комиссариат я приехала, как мне показалось, ни свет ни заря. Узнала, не передавал ли мне кто-нибудь что-нибудь, потом взяла адреса, полученные от Абаскаля, и пулей вылетела на улицу, чтобы не попасться кому-либо на глаза. Голова у меня должна оставаться ясной. Никто не объяснил мне, как следует вести себя с осведомителями, так что предстояло напрячь мозги и извлечь из самых тайных закутков побольше фантазии для импровизаций.

По первому адресу располагался бар. Информатора звали Франсиско Пассос. Я подошла к стойке и спросила про него хозяйку, она ответила, что обычно он является завтракать около десяти. Выходит, можно было поспать еще пару часов, подумала я и безвольно опустилась на табурет, как сделала бы проститутка после утомительной ночи. Хозяйка бара словно что-то почувствовала, во всяком случае, она без лишних церемоний спросила:

– Хочешь кофе? Тут не положено просто так рассиживать, если ничего не заказываешь.

– Да, конечно, дайте кофе, а еще – круассан.

Женщина глубоко вздохнула и покачала головой. Вне всякого сомнения, она пожалела меня и готова была посочувствовать моей горемычной доле. Я метнула взгляд в старое зеркало, украшавшее стену за барной стойкой. Неужели я и вправду была сейчас похожа на проститутку? Жестокое зеркало вернуло мне весьма неприглядный образ. Растрепанные волосы, черный свитер, словно полученный от кого-то в наследство, плащ, тоже явно приобретенный не вчера и только усиливавший впечатление полной одичалости. Да уж, если я и дальше буду пренебрегать своим внешним видом и позволю себе так распускаться, то не сегодня завтра меня обвинят в нищенстве и посадят в кутузку. Ни одна проститутка не рискнула бы выйти на улицу в таком виде. Однако в глубине души я потешалась над тем, что меня приняли за особу легкого поведения. А может, сошла бы за немолодую американку? Я скроила гримасу отвращения, увидев перед собой чашку кофе, и мне вдруг страшно захотелось и дальше поразыгрывать эту комедию. Словно в изнеможении я поставила локти на стойку и как-то сбоку подула на кофе. Женщина долго смотрела на меня и наконец не выдержала:

– Ночка у тебя была нелегкая, как я погляжу?

– Кошмарная, – ответила я, вроде бы вызывая ее на разговор.

– Это ведь какой смелой-то надо быть, чтобы всю ночь вот так прошлендать. Я ведь часто думаю о таких, как ты, и о вашем непутевом житье-бытье. Да неужто нельзя как-то иначе заработать себе на кусок хлеба?

– Небось, и впрямь можно, – рискнула согласиться я.

– Можно-то можно, только ведь тогда придется как следует повкалывать, разве нет?

Я хмыкнула, слегка испугавшись, как бы шутка не зашла слишком далеко. И окунула кусок круассана в кофе, моля Бога, чтобы эта женщина забыла про меня. Хватит, поиграли. Но Бог меня не услышал, и она задала следующий вопрос:

– Ну а детки-то у тебя есть?

– Нет.

– И то хорошо. Хуже всего, когда за наши грехи невинным созданиям приходится платить.

Я уже прикидывала, не послать ли ее ко всем чертям, чтобы оставила меня в покое, но тут разговор повернул в неожиданную сторону:

– Знаешь что? Как раз вчера от меня ушла девушка, она на кухне помогала. Говорит, нашла место получше. Ее дело, само собой. Да только я-то осталась без помощницы. Утром и вечером еще могу как-то управиться одна, но вот в полдень приваливает куча народу. Надо накануне начистить картошки и овощей, а с этим мне уж никак не успеть, и без того разрываюсь на части…

Я не сразу сообразила, что она вот-вот предложит мне работу. Так оно и вышло:

– Если бы ты захотела… Жалованье тут не слишком чтобы очень, но прожить на эти деньги все-таки можно, если, понятно, не шиковать.

Я глядела на нее с испугом. И чуть не поперхнулась. Но в этот миг в бар вошел человечек бандитского вида, который тем не менее показался мне настоящим рыцарем-спасителем. Женщина осеклась и с пренебрежением кивнула в его сторону:

– Вон он, кого ты спрашивала.

Я повернулась к тому, кого в полиции знали как Франсиско Пассоса, и, забрав свою чашку, сделала ему знак головой, приглашая сесть за столик. Сейчас я меньше всего хотела, чтобы хозяйка бара услышала наш разговор.

Мужчина, как и следовало ожидать, спросил:

– А вы кто такая?

Я поставила чашу на стол, расположенный подальше от ушей моей доброжелательницы, и ответила:

– Я Петра Деликадо, инспектор полиции.

Тип, который, хоть и скорчил недовольную мину, но уже собирался сесть рядом, услышав мое имя, подпрыгнул не хуже циркового акробата и рявкнул:

– Что? Да вы что, спятили? Какого черта вы сюда явились?

Женщина тотчас крикнула от своей стойки:

– Эй, Пассос, ты там поаккуратней. Чтоб у меня тихо все было! Никаких безобразий я не потерплю, сейчас же полицию вызову. Понял?

Он заговорил тише и при этом глядел на меня с отчаянием:

– И как вам только в голову пришло искать меня здесь?

– А вы знаете место получше? – в свою очередь набросилась на него я.

Он вздохнул, как будто ему достался совсем тупой ученик, но тут же на лице его снова мелькнул страх.

– Вы на машине?

– Да, оставила на стоянке, на улице Комерс.

– Идите вперед, а я за вами.

Я заплатила за кофе и круассан, чувствуя, что женщина внимательно за мной наблюдает. Когда я уже выходила на улицу, она напомнила:

– Ты все-таки подумай, о чем я тебе говорила! По крайней мере, не придется якшаться с типами вроде этого. Глядишь, и жизнь как-нибудь наладится!

– Я подумаю, – ответила я машинально. И услышала, как она пробурчала усталым голосом:

– Да не будешь ты ни о чем думать.

Оказавшись на улице, я пошла вперед, время от времени осторожно оглядываясь. Пассос следовал за мной. Как только я села в машину, он открыл противоположную дверцу и устроился рядом. Он буквально осатанел:

– Ведь тысячу раз говорил комиссару: если не будете соблюдать осторожность, ничего от меня больше не получите. Это надо же – явиться в бар, где я всегда завтракаю!

Было ясно, что я сваляла дурака, но теперь у меня не было другого выхода, как извлечь из своей промашки выгоду. Я взяла такой жесткий тон, что даже мне самой он показалось перебором:

– Слушайте, Пассос, хватит тут выламываться. Встреча в баре – это первое предупреждение, чтобы освежить вам память, если вдруг сегодня она у вас заработает со скрипом.

Он не испугался. Он удивился:

– Что? Да кто вы такая, черт побери? Со мной полицейские никогда так не разговаривают.

– Уж простите, но такие у меня манеры, и я не собираюсь их менять, чтобы только не ранить вашу чувствительную душу.

Он с возмущением покачал головой:

– Ну и что вы хотите узнать?

– Эрнесто Вальдеса, журналиста, убил профессионал. Мы считаем, что тебе известно, кто это сделал.

Он фальшиво расхохотался, так что раскаты смеха заполнили весь салон моей машины.

– Ни хрена себе! Желаете, чтобы я вам прям сейчас имя назвал или лучше факсом в комиссариат послать?

– Не очень остроумно, – прошипела я.

– Про убийство Вальдеса я ничего не знаю. А вы хоть имеете представление, сколько стоит разузнать что-нибудь о том, кто профессионально выполняет такую работенку?

– Мы тебе и заплатим больше обычного.

– Дело тут в другом, дело в том, что я не знаю. Думаете, это как в школе, когда учительница вопросы своим ученикам задает, да? Неужто до сих пор недотумкали?

Нет, я не могла допустить, чтобы он так нагло со мной разговаривал только потому, что почуял мою неопытность в делах вроде этого. Я выхватила пистолет и сунула дуло ему между ног. Ошарашенный, он напрягся и вжался в спинку сиденья.

– Послушай, ты, я хоть и не школьная учительница, но кое-чему тебя сейчас научу. Если ты немедленно не расскажешь мне все, что тебе известно, я разнесу к чертям собачьим тот дохлый недоросток, который ты прячешь в штанах.

– Со мной полицейские никогда…

– Хватит долдонить одно и то же! Здесь для тебя полиция – это я. А если ты все еще сомневаешься, прямо сейчас легко тебе это и докажу. Я буду ходить за тобой по пятам, Пассос, да, и непременно в полицейской форме, ты ведь уже убедился, что от меня можно ждать чего угодно. Я буду ходить за тобой по пятам и буду поджидать тебя у дверей твоего дома. И буду указывать на тебя пальцем. И если тебя никто не прихлопнет в первые же четыре дня, я сама тебя кастрирую, клянусь Господом Богом.

Его прошиб пот, как только он окончательно понял, что сумасшедшая баба вроде меня запросто может наплевать на его неприкосновенность в качестве полицейского осведомителя.

– Я очень сожалею, инспектор, очень сожалею. Я не хотел вас обидеть, правду говорю. Но поверьте, я честно не знаю, кто убил Вальдеса.

– Тогда скажи, что ты про это дело слышал.

– На днях Ихинио Фуэнтес что-то там болтал, но, похоже, говорил он с чужих слов.

– И что именно он болтал?

– Да ничего особенного. Что легавым, мол, будет не по зубам это дельце – ну и все такое прочее. Ничего конкретного. Поговорите с ним сами.

Я спрятала пистолет. Он перевел дух. Но больше задирать меня не решался и смотрел так, будто по-прежнему считал сумасшедшей.

– Не пойму, какая муха вас укусила, инспектор. С чего это вы так взбеленились? Я хороший информатор.

– А чем ты занимаешься, когда не работаешь на нас?

– Ну, проворачиваю кое-какие делишки.

– Сутенер, что ли?

– Есть у меня девушки, и бизнес идет неплохо.

– Не пойму, почему ты вызываешь у меня такое омерзение, Пассос, то ли потому, что ты сутенер, то ли потому, что стукач. Но в любом случае ты вызываешь у меня омерзение, слышишь? Вали отсюда. И слово даю: если до меня докатится, что ты что-то знаешь и не хочешь колоться, я заявлюсь к тебе прямо в полицейской форме, как и сказала. А форма мне идет.

Он испарился, исчез, словно его ветром сдуло. И наверняка в голове его отныне твердо засядет мысль, что в полиции что-то перестало крутиться как положено. Кажется, я взяла слишком круто, но в целом номер мне удался. Видно, воспоминания о хозяйке бара, пожалевшей несчастную женщину, раззадорили меня. Да уж, проституция – это не шутка, особенно если тебя опекает такой тип, как Пассос.

Я заглянула в записку Абаскаля и убедилась, что под вторым номером в ней фигурирует именно недавно упомянутый Ихинио Фуэнтес. Что ж, выходит, я двигалась правильным путем. Я сразу же позвонила Фуэнтесу, и он назначил мне встречу на следующий день в одном из баров Олимпийской деревни. Надо же, в конце концов оказалось, что идти по следу киллеров – не так уж и сложно. Главное – показать характер и сразу бросаться в атаку. Тем не менее я прекрасно понимала, что трудности, о которых меня предупреждали, отнюдь не выдуманные, да и пугать меня никто специально не собирался. Наверняка еще нахлебаюсь дерьма с этим киллером.

Чуть позднее я встретилась с Гарсоном и поведала ему о своих достижениях, правда, опустила некоторые подробности, которые могли бы чуть подпортить мой героический образ. Кстати сказать, первое, что я сделала, добравшись до комиссариата, это пошла в туалетную комнату. Мне надо было причесаться и по возможности привести себя в порядок – уж слишком неприятными были воспоминания о том, какое жалкое впечатление я произвела на хозяйку бара. Вот еще одно очевидное подтверждение, подумала я, что обстоятельства определяют наш внешний вид.

Гарсона волновало другое: за каким дьяволом мне понадобилась Пепита Лисарран?

– Позвоните ей, и пусть явится в комиссариат.

– С какой целью?

– А еще позвоните Мальофре.

– Но послушайте, инспектор, мы ведь таким образом полностью откроем им свои карты. Я-то считал, что вы намерены прежде понаблюдать за этой женщиной, если она именно та, за кого вы ее принимаете. А вдруг она навела бы нас на какой-нибудь важный след?

– Хватит ворчать, Фермин. Нельзя попусту терять время, мы здесь на эту тихоню как следует надавим – и дело сделано. Если она и вправду была любовницей Вальдеса и скрывала сей факт, пусть объяснит, по каким таким причинам. Если объяснение нас не убедит, отправим ее к судье. Нечего с ней валандаться. Думаю, заговорит как миленькая.

– Не знаю, не знаю, но вам оно виднее. А мне, как на духу признаюсь, в вашу теорию, ну, с этими самыми кисточками, плохо верится.

– Просто вы привыкли все ставить под сомнение, а еще любите грузить меня всякой лабудой.

– Что-то вы сегодня особенно ласковая.

– С тех пор как я имею дело со стукачами и киллерами, мне пришлось поменять манеры. Знаете, кстати, что мне предложили работу помощницы на кухне в одном убогом баре?

– Вот это повезло! И вы, надеюсь, тут же согласитесь?

– Нет, сперва гляну на повара, и если он окажется не таким шибанутым, как вы…

– Только не забудьте меня известить. Непременно наведаюсь туда поесть картошечки с острым соусом, он у вас наверняка получится лучше некуда.

Он обожал устроить такого рода словесную пикировку, прежде чем включиться в работу, это каким-то образом расширяло его профессиональные возможности и помогало напрячь мозги. Уже покидая мой кабинет, он вдруг обернулся и посмотрел на меня прямо-таки с христианским смирением:

– А кому позвонить сначала – Пепите Лисарран или Мальофре?

– Позвоните обоим сразу. И позаботьтесь, чтобы они не столкнулись на пороге моего кабинета. Она пусть войдет первой, ну а потом проведите ко мне дизайнера.

– Ох и нравятся вам, инспектор, всякие театральные эффекты.

Между водевилем и классической трагедией имелся еще один жанр помельче, в котором мне приходилось упражняться каждодневно, – обзор последних событий. Так что я включила компьютер и принялась составлять детальный отчет о том, что произошло сегодня с самого утра. Это было одно из тех занятий, что давались мне с наибольшим трудом, и совсем невыносимым был перевод рассказа о текущих событиях на официальный язык. Вряд ли я когда-нибудь смогу привыкнуть к тому, что для сотрудника полиции “осмотреть” должно превращаться в “произвести осмотр”. Не говоря уж о выражениях вроде “явиться лично”, “осуществлять процессуальные действия” или “вести ночное наблюдение”. Поначалу я всеми силами старалась избежать таких стандартных формул, но, стоило мне убедиться на опыте, что составлять ежедневный отчет никто за меня не будет, я тотчас забыла свои пуристские заморочки и думала только о том, как бы поскорее покончить с ненавистным делом. “Лицо, за которым осуществлялось наблюдение, явилось на место, где обычно пребывало в течение ночи”.

Примерно через час, когда я закончила наслаждаться своими бюрократическими изысками, чуть приоткрылась дверь и в щель просунулась голова Гарсона, он объявил:

– Сеньора Лисарран уже здесь, инспектор.

Пепита Лисарран, такая же манерная и невзрачная, какой показалась мне в первый раз, вошла в кабинет, даже не пытаясь скрыть, насколько она напугана. Если и вправду собаки кидаются на тех, кто показывает свой страх, эту женщину любой пес сожрал бы, не оставив ни косточки. На ней был костюм тускло-бежевого цвета и узенькие очочки, которые лишали ее последней привлекательности. Я постаралась ни разу не улыбнуться и обойтись без лишних любезностей.

– Садитесь, пожалуйста, – произнесла я почти приказным тоном.

Гарсон тотчас спросил меня не без иронии, которую могло уловить только мое натренированное ухо:

– Инспектор, вы желаете, чтобы я остался в кабинете?

– Нет, отправляйтесь на свое рабочее место и ждите распоряжений.

От такого по-военному строгого тона у бедной специалистки по мебельным кистям едва не остановилось сердце. Она смотрела на меня, молясь в душе, чтобы все это поскорее закончилось.

– К сожалению, нам пришлось вызвать вас в комиссариат, так как я хочу получить подтверждение тем показаниям, которые вы дали на днях в редакции журнала.

– Я готова, – проговорила она слабым голоском.

– Вы по-прежнему настаиваете на том, что вас с покойным Вальдесом не связывали ни дружеские, ни какие-либо иные узы?

– Я… – Она хватала ртом воздух и пыталась найти подходящие слова, чтобы уклониться от прямого ответа.

Но я не дала ей продолжить:

– Вы не были ни его приятельницей, ни любовницей. Так?

– Именно так, – выдохнула она.

– И вы не выполняли никаких работ по его просьбе, не давали ему профессиональных советов?

Вопреки моим ожиданиям, она ответила очень твердо:

– Нет, никаких.

Эта тихоня еще пыталась хлопать крылышками. Неужели я так ошиблась, решив, что ни о каком характере тут и речи быть не может? Я сняла телефонную трубку:

– Младший инспектор, у вас все готово?

Гарсон ответил:

– Все в порядке.

– Тогда я вас жду у себя в кабинете.

На нее я даже не взглянула. И стала листать бумаги, как будто срочная работа целиком завладела моим вниманием. Я чувствовала, какое напряжение повисло в кабинете, но Пепита Лисарран по-прежнему молчала. Выдержка у нее была что надо. Тут появился мой помощник в сопровождении Мальофре. Я кивнула дизайнеру на свободный стул рядом с женщиной. У меня мелькнула было мысль, что, возможно, я все-таки ошиблась, так как ни он, ни она поначалу не показали виду, что знакомы. Но уже секунду спустя я заметила, как в глазах дизайнера вспыхнул огонек, в ее же глазах полыхнула настоящая молния. Дизайнер поздоровался с ней, явно чувствуя себя не в своей тарелке:

– Добрый день, как дела?

Пепите Лисарран не оставалось ничего другого, как кивнуть в ответ. Судя по всему, это дело пройдет у нас без сучка и задоринки. Я тотчас, опережая события, взяла инициативу в свои руки:

– Сеньор Мальофре, вы знакомы с этой сеньорой?

Дизайнер все еще не понимал до конца, что нам от него нужно.

– Да, да, разумеется. Поверьте, я всем сердцем сожалею о том, что случилось с сеньором Вальдесом, – обратился он к ней самым искренним тоном.

– Не могли бы вы рассказать, при каких обстоятельствах произошло ваше знакомство с сеньорой Пепитой Лисарран?

Только тут он понял: именно ради этого вопроса его сюда и вызвали. Сразу было видно, что он почувствовал себя очень неловко в присутствии женщины, которой заинтересовалась полиция.

– Насколько помню, мы познакомились у меня в студии. Сеньора сопровождала ныне покойного сеньора Вальдеса, чтобы оказать ему помощь в выборе мебели. Так ведь, сеньора? – спросил он, чтобы хоть немного разрядить обстановку, которая, похоже, складывалась для нее не самым приятным образом.

Пепита Ласарран не нашла в себе сил, чтобы отрицать или подтвердить вслух слова дизайнера. Она снова ограничилась кивком.

Я обратилась к нему:

– Вы свободны, сеньор Мальофре! Очень сожалею, что нам пришлось злоупотребить вашим временем, даже не предупредив вас об этом заранее.

Несчастный дизайнер был смущен, но не мог скрыть любопытства, которое теперь вызывала в нем женщина, которую он только что опознал. Двигаясь к двери, он продолжал коситься на нее, рискуя вывернуть себе шею. Наверняка не удержится и задаст парочку вопросов младшему инспектору, который проводит его до выхода, подумала я.

Мы остались вдвоем и сидели друг против друга, Пепита Лисарран и я. Я смотрела ей прямо в лицо, и наконец она, не выдержав, опустила голову. Мне казалось, я сама себя ненавижу за то, что делаю вид, будто все это доставляет мне удовольствие. Нет, абсолютно никакого удовольствия я не получала.

– Вы хотите мне что-нибудь сказать, сеньора Лисарран?

Она заплакала. Обычно слезы поначалу способны придать любой ситуации некое благородство, но мало у кого хватает терпения созерцать их долго.

– Успокойтесь, сеньора Лисарран, и давайте наконец поговорим. Не забывайте, что вы находитесь в комиссариате.

Но ей, судя по всему, не было сейчас дела до того, где она находится. Она рыдала взахлеб. Я чертыхнулась в душе. Создается впечатление, будто все вокруг сговорились, решив превратить меня в свидетельницу их несчастий. Женщина достала из сумки платок, высморкалась, подняла глаза к потолку и принялась рассказывать историю, которой я от нее так долго ждала и уже устала ждать. Стоило ей произнести несколько слов, как я снова вспомнила, что мы находимся в мире гламура.

– Поверьте, инспектор, сердце мое разбито. Эрнесто был для меня всем в этой жизни. Мы познакомились два года назад и безумно влюбились друг в друга.

– А почему же вы скрыли это от нас?

– Мы с ним решили на какое-то время сохранить в тайне наши отношения, вы ведь, безусловно, знаете, сколько у Эрнесто было врагов. Ничего личного, конечно; я имею в виду тех пустых людишек, которых он разоблачал в своих статьях и в своей передаче. Уверяю вас, в частной жизни Эрнесто был человеком исключительным, мягким и доброжелательным. Кроме того, я должна была помнить и про его бывшую жену.

– А при чем тут его бывшая жена?

– Это холодная и капризная женщина, настоящий автомат по выкачиванию денег. Казалось, они с дочкой вознамерились вчистую разорить его, вечно просили еще и еще, преследовали Эрнесто, ни на миг не оставляли в покое. Она так и не смогла смириться с мыслью, что муж бросил ее.

– А у меня сложилось совсем другое мнение, когда я ее допрашивала.

– Внешность обманчива, инспектор.

– Я не имею привычки доверять первому впечатлению. Но в любом случае какое все это имеет отношение к тому факту, что вы не были откровенны с полицией?

– А что мне оставалось делать? Никто ведь не знал о том, что нас связывало, мы строго хранили свою тайну. Мы договорились пожениться в следующем месяце. Вот было бы шуму! И когда его убили, я испугалась.

Она снова заплакала. Но я хватки не ослабляла:

– А что же, интересно знать, могли предпринять враги Вальдеса, узнав, что он женится?

Она глянула на меня, не понимая, как до меня не доходит столь очевидная вещь:

– Зло на него держали очень и очень многие, инспектор. Они бы вытащили на свет божий историю их развода и докопались бы до каких-нибудь его неблаговидных поступков, а он их совершал, как и любой смертный. Да и мне бы устроили невыносимую жизнь. Все вместе, сообща, они погубили бы Эрнесто.

– Но разве он сам не поступал с другими точно так же?

– Мы встретились тут, чтобы судить его?

Эта тихоня вдруг показала зубки, однако она была права.

– Нет, мы встретились тут, чтобы вы рассказали мне все, что вам известно про убийство.

– Думаете, если бы я что-то знала, я бы промолчала?

– Хочу напомнить, сеньора Лисарран: вам следует отвечать на вопросы, а не задавать их. Теперь скажите, с кем Вальдес имел дело в последние дни перед смертью.

– Он никогда не говорил со мной о своей работе.

– А вы допускаете только одну возможность – что убил его кто-то, связанный с ним в профессиональной сфере?

– У Эрнесто было мало друзей, в его личной жизни не было никого, кроме меня и, разумеется, его бывшей жены и дочери, хотя они виделись крайне редко.

– Это мне известно, однако он мог о чем-то мимоходом упомянуть, на что-то намекнуть.

– Я об этом как-то даже не задумывалась.

– Так задумайтесь теперь. Вот номер моего мобильника, и если что-нибудь припомните, сразу же позвоните. Вам в любом случае придется еще раз явиться, чтобы дать официальные показания и объяснить судье, почему вы до сих пор занимали такую позицию. Теперь можете идти.

По ее глазам я поняла, что она считала меня бесчувственным чудовищем. И она была недалека от истины, это дело заморозило во мне всякую жалость к представителям рода человеческого. Возможно, до нее стало доходить, что наша личная жизнь тоже является предметом купли-продажи.

В приоткрытой двери появилось краснощекое лицо Гарсона, оно светилось любопытством.

– Любовница, – бросила я, не дожидаясь вопроса.

– А чего она молчала-то?

– Боялась скандала. Никто не подозревал об их связи.

– Она что-то знает?

– Говорит, что нет, и переводит стрелки на бывшую жену.

– Соперница, – изрек Гарсон мелодраматическим тоном.

Мы посмотрели друг на друга, воздержавшись от комментариев. Мы успели так привыкнуть друг к другу и так изучить друг друга, что скоро, пожалуй, будем общаться посредством звуковых сигналов, как это происходит между обитателями животного мира.

– Хорошо, тогда можно пойти пообедать.

– Сегодня на мою компанию не рассчитывайте. Обойдусь бутербродом. Я записалась в салон красоты.

– Ни за что не поверю!

– Совсем не остроумно.

– Да я ведь на полном серьезе!

– В таком случае вам будет небезынтересно узнать, что вторую половину дня я для себя от работы освободила. А знаете, для чего? Для того, чтобы мне до тех пор массировали все мускулы, пока от них совсем ничего не останется, чтобы меня с головы до ног покрыли душистой пеной, чтобы меня ублажили гидрокремом… Короче, чтобы из меня сделали весенний цветок.

– Вы и так совсем как весенний цветок.

– Отлично, Фермин, этот комментарий звучит уже куда лучше. Потом я отправлюсь ужинать с сестрой, которая приехала ко мне в гости. А вы не хотите к нам присоединиться?

– Мне тоже придется намазаться кремом?

– Нет, будет достаточно, если вы перемените рубашку.

– Хорошо, только позвоните и скажите, куда соберетесь идти.

– Договорились. Да, я, понятное дело, рассчитываю, что остаток дня вы будете работать за двоих!

Он с философским видом поднял брови. Смею предположить, что такая мина обычно была у Сократа. Зачем я его пригласила? Ведь при нем нам с сестрой не удастся откровенно поговорить. Да, думаю, именно поэтому и пригласила. Кроме того, ей ведь хотелось разобраться в мотивах некоторых мужских поступков, вот я и приведу ей мужчину что надо – пусть изучает, пусть расспрашивает.

Аманда уже поджидала меня у входа в салон красоты. Темные очки скрывали покрасневшие от слез глаза. И почему, интересно, мы, женщины, по любому поводу плачем до полного обезвоживания организма? Неужели не существует другого способа выплеснуть свое горе?

– Ты ревела? – задала я бессмысленный вопрос.

– Нет! – соврала она.

– Значит, это климат Барселоны так жутко действует на твои глаза. Ну, ничего, там внутри справятся с чем угодно. Готова?

Она безвольно улыбнулась, и мы перешагнули порог салона, где занимаются защитой бастионов нашего тщеславия и наших иллюзий.

В массажном кабинете я попала в руки крепкой как дуб девицы. Лежа на кушетке, голая и беззащитная, я вдруг подумала, что чем-то похожа на труп в морге, и сразу напряглась. Мускулистая девица мгновенно это почувствовала и попросила, чтобы я ей немного помогала.

– Почему вам никак не удается расслабиться?

А почему, интересно знать, она считает, что я должна расслабиться? Чтобы явиться сюда, я бросила важную работу, у моей сестры разладились отношения с мужем; кроме того, я совершенно не привыкла, чтобы кто-то так по-хозяйски обращался со мной, словно я – это всего лишь тело без признаков воли. Наверное, подобные мысли привели к тому, что мускулы мои еще больше напряглись. Массажистка прервала работу и наклонилась, стараясь заглянуть мне в глаза:

– Скажите, а сколько времени вами никто не занимался?

– Ну, знаете!.. Заниматься мною…

Да, она застала меня врасплох.

– Почему вы никак не хотите поверить, что достойны того, чтобы кто-то вами занялся, чтобы кто-то о вас позаботился? Я совершенно серьезно говорю: поверьте, вы того стоите, точно стоите.

Я глупо улыбнулась. И почувствовала себя полной дурой.

– А разве вы стали бы возиться со мной, если бы вам за это не платили?

– Разумеется, и с удовольствием! Но дело совсем в другом. Дело в том, что вы имеете право на передышку, вы должны убедить себя, что можете потратить и на себя какое-то время, пойти на массаж, целый день посвятить себе самой, если угодно. Нельзя вечно выбиваться из сил как ломовая лошадь да еще чувствовать себя кругом виноватой. Вот правило, которое все мы, женщины, должны раз и навсегда усвоить.

Речь шла, вне всякого сомнения, о психологическом приеме в работе с клиентками, которому ее обучили. А может, и нет, какая разница! Может, я имела дело с потерявшим работу психоаналитиком… Но она была права. Сколько уж времени обо мне никто не заботился? А сама я о себе? Последний случай, когда кто-то действительно проявил обо мне заботу, произошел в баре – там хозяйка предложила мне работу на кухне. Ну и что тут такого? Да не нуждаюсь я в ничьей заботе, сама могу о себе позаботиться или, в крайнем случае, заплатить за чужие старания. Но эта крепкая девица была все-таки права. И я расслабилась.

Когда сеанс закончился, я чувствовала себя словно заново рожденной. От всего сердца поблагодарила ее и, забыв всякий стыд, прикрывшись лишь маленьким полотенцем, отправилась в сауну. Аманда была уже там, полускрытая густыми облаками пара. На мраморных лежанках растянулись еще три или четыре женщины разного возраста.

– Ну, как дела? – спросила я.

– Гораздо лучше. Если провести здесь еще пару часов, я вообще забуду, что когда-то была замужем.

Я сделала ей знак говорить потише, потому что нас могли услышать. Она в ответ только пожала плечами, ей это было безразлично. И я тотчас поняла почему: одна дама, которой было хорошо за шестьдесят, ответила с закрытыми глазами:

– Счастливая вы! А я вот уже тридцать пять лет как замужем и ни разу ни на миг не могла забыть об этом.

Со всех сторон послышался смех, и голые женщины чуть привстали со своих лежанок.

– Но вас-то муж, насколько я поняла, не бросал? Правда?

– А вас, дорогая? Неужели вас бросил муж?

Это было немыслимо, я не верила своим ушам: моя родная сестра готова была рассказать незнакомым женщинам о своих семейных неурядицах. Но сеанс публичных откровений – это было еще не самое худшее; куда хуже было то, что все они – не важно, старые или молодые, – совершенно искренне заинтересовались ее историей, а потом по очереди, и как нечто само собой разумеющееся, стали рассказывать случаи из собственной жизни, после чего пылко и называя вещи своими именами принялись обсуждать мужчин, их наглость и грубость, их внутреннюю слабость и неспособность трезво оценивать свой возраст… Думаю, даже на бойне мне не удалось бы наблюдать более профессиональную и основательную разделку туши. К счастью, мое молчание было воспринято с пониманием. Надо признаться, я никогда в жизни не смогла бы выдавить из себя ни слова, чтобы поучаствовать в подобном суде Линча. Но в конце концов одна из дам глубоко вздохнула и словно нехотя выдала:

– Так-то оно так, но ничего тут не поделаешь – мужчины они такие, какие есть.

Остальные дружно ее поддержали, и как по мановению волшебной палочки на смену проклятиям и насмешкам пришли высказывания, в которых теперь слышалось скорее одобрение, а на смену горькой иронии явились шутки, с каждым разом все более раскованные. Дискуссия в сауне завершилась бойкими суждениями о длине и толщине мужского полового члена. Оказавшись вдвоем с Амандой, я не удержалась от упрека:

– Ну как ты могла, при всех?..

– Послушай, Петра! Как ты думаешь, чем занимались римские матроны в своих термах? Это только продолжение давней традиции.

– Мне такого не понять, прямо тебе скажу.

– Наверное, ты слишком много времени проводишь в мужском обществе. Мы, женщины, имеем обыкновение говорить то, что чувствуем, и в этом нет ничего стыдного. Или ты считаешь иначе?

– Нет, стыдного ничего нет, но говорить о сокровенном, о личной жизни…

– Все это сказки, придуманные для того, чтобы мы в одиночестве пережевывали свои несчастья.

Нет, это было выше моего понимания. Вполне возможно, моя сестра говорила правильные вещи, но я была не способна так себя вести. Слишком много времени в мужском обществе, слишком много одиночества? Что мы выигрываем, если молчим? И что теряем, если так откровенно выплескиваем все наружу? Ответа на эти вопросы у меня не было, но как бы там ни было, я предпочитала крайне скупо делиться с окружающими сведениями о своей личной жизни.

Мне почистили кожу на лице – и это окончательно лишило меня боевого запала. Следовавшие один за другим слои крема, которыми сперва покрывали лицо и которые потом снимали мягкими круговыми движениями, едва не погрузили меня в сон. Наконец я была готова – можно было накладывать макияж. Но тут возможностей для расслабления было уже меньше. Приходилось смотреть вниз, когда обрабатывали верхние веки, потом вверх, когда красили тушью ресницы. Я должна была растягивать губы, потом сжимать их, потом улыбаться, чтобы полюбоваться в зеркале на общий результат. Я стала красивой. Я чувствовала себя отлично. Меня преследовало ощущение, что это не совсем я, но мне хотелось решительно от него отмахнуться. Единственной проблемой было время. Девять вечера. Мы отдали пять часов чудному наслаждению – позволяли, чтобы нас холили и лелеяли. Я снова уставилась на себя в зеркало. Эти часы не прошли даром, но свою роль сыграли и возможность расслабиться, и слои крема – все вместе и каждая процедура по отдельности. Хорошо было бы сейчас прогуляться до того бара, чтобы меня увидела хозяйка, моя благодетельница.

Аманда тоже сияла красотой, но главное – из глаз ее бесследно исчезли слезы.

– Ну а что теперь? – спросила она, имея в виду мои планы на вечер.

– Теперь – ужин с шампанским. Кстати, я пригласила в ресторан моего коллегу, надеюсь, ты не будешь возражать. В случае чего, это еще можно переиграть.

– Он хорош собой?

– Кто? Младший инспектор Гарсон? Ну… он сильный.

– Ты хочешь сказать, что он справится с нами обеими?

– Да, да, вполне.

– Даже несмотря на то, что мы с тобой близкие родственницы?

– Оставь эти шуточки, я его начальница.

– Ох, Петра, ради бога! Неужели ты никогда не теряешь самоконтроля?

Самоконтроль понадобился Аманде, когда она увидела явившегося в ресторан младшего инспектора. Тибетские мантры для повышения самоконтроля. Гарсон постарался принарядиться и выглядел молодцом. Костюм в тонкую полоску, как у дипломата, черная рубашка и сиреневый галстук. Я-то уже привыкла к его сногсшибательному вкусу, но, должна признаться, каждый раз, увидев его приодетым ради какого-нибудь случая, испытывала глубочайшее потрясение. Моя сестра робко протянула ему руку, младший инспектор пожал ее – в его пожатии было что-то среднее между военным и рыцарским, – к этому и сводилось обычно его галантное обхождение.

– Ну как, Фермин, разве мы не прекрасны? – Я сразу же перешла в наступление.

– Как две дикие газели, – ответил Гарсон без малейшей заминки.

Услышав его комплимент, Аманда расхохоталась. И не прекращала хохотать весь вечер, который мы провели в выбранном мною роскошном ресторане. Надо отдать должное Гарсону: он был в ударе, а когда с ним такое случалось, он блистал остроумием и любой самый священный предмет мог сделать поводом для шутки. Он рассказывал забавные истории из времен своей молодости, случаи из военной службы, из собственной повседневной жизни одинокого вдовца… Все вместе было окрашено в тона веселой насмешки – в первую очередь над самим собой. И по-моему, главная цель вечера была достигнута – моя сестра выглядела очень довольной. Самые черные тучи постепенно рассеялись, хотя в душе у нее и происходило нечто вроде процессии Страстей Христовых. И тем не менее чувства эти скоро выплеснулись наружу. За кофе, когда пары эйфории стали улетучиваться и каждый мешал ложечкой сахар и смотрел в свою чашку, словно медитируя, Аманда вдруг спросила:

– А вы могли бы влюбиться в девушку, которая много моложе вас, Фермин?

Гарсон подумал было, что это продолжение веселого трепа, и ответил:

– А что, на ваш взгляд, я способен соблазнить какое-нибудь юное создание, этакий бутончик?

– Да нет, я же серьезно говорю, вы верите, что любовь девушки двадцати с чем-то лет может хоть отчасти вернуть мужчине молодость?

Гарсон тотчас сообразил, что в этом вопросе имеется неведомый ему скрытый смысл, и посмотрел на меня, ища совета. Я ответила ему тревожным взглядом. Он замямлил:

– Ну… как вам сказать… не знаю… если бы я попал в крайнюю ситуацию…

– Какую именно?

– Ну… скажем… на необитаемом острове…

– Хорошо, и на этом необитаемом острове, влюбившись в нее, вы почувствовали бы себя моложе, почувствовали бы прилив жизни и радости?

Гарсон вдруг сделался серьезным:

– Знаете, иногда на улице я просто обалдеваю, когда мимо проходит какая-нибудь девчонка. У них отличные фигуры… и кожа такая гладкая… Кто же станет отрицать… Но это совсем не то же самое, что влюбиться и почувствовать себя молодым… Нет, я, например, сразу же чувствую непробудную лень, и, кроме того, молодость нам уже никто не сможет вернуть, даже сам Господь Бог.

– Это я знаю, но речь идет вовсе не о внешнем облике, тут совсем другое. У молодых чистые глаза, молодые девушки лишены опыта, в большинстве своем не знали настоящих страданий, они как будто новенькие, ведь жизнь еще не успела их покалечить. И жить рядом с ними – это, наверное, все равно что заново открывать для себя окружающий мир.

– Знаете, я человек без лишних заморочек и открываю только то, что чувствую собственными ребрами.

– А вот мой муж – он, безусловно, совсем другой. Он влюбился в молодую девушку и собирается уйти от меня, чтобы жить с ней. Как вам такое нравится?

Взгляд, брошенный мне Гарсоном, был настоящим сигналом SOS, но я отказалась прийти ему на помощь, поскольку и сама не знала, что тут надо сказать.

– Вам, наверное, трудно такое пережить.

– Да, трудно. И было бы легче, если бы я могла понять, по-настоящему понять, что им движет.

Гарсон пожал плечами:

– Из всего того, что случилось в жизни лично со мной, я и половины не понимаю. Что-то происходит – вот и все, и, как правило, там и понимать-то нечего.

– Сила обстоятельств, да?

Над столом повисло невеселое молчание, все мы смотрели на дно наших кофейных чашек, словно хотели прочитать по кофейной гуще свое будущее. Нет, пора закругляться, подумалось мне. Я расплатилась, и мы вышли на улицу. Гарсон сердечно простился с нами, а моя сестра по дороге домой отметила, какой он обаятельный.

Дома, глянув в зеркало, я с удивлением уставилась на свой профессионально выполненный макияж – ведь я успела о нем позабыть. Возраст, красота, молодость, любовь. Раздумывая о том, как проведу свои преклонные лета, я начисто исключала из планов на будущее любовь. Я не желала видеть, как кто-то стареет и угасает рядом со мной, становясь, в свою очередь, свидетелем моего угасания. Я решила, что уеду жить на природу, буду читать, гулять и каждый вечер наведываться в ближайшую деревню, чтобы выпить там рюмку с моряками или крестьянами – с кем именно, я еще для себя не определила. Куплю себе кота с гладкой шерстью и симпатичного пса. Я не хочу, чтобы кто-нибудь напоминал мне о неприятных мелочах повседневности – оставлял тюбик зубной пасты с незавернутой крышкой, или шумно втягивал в рот суп, или жаловался на боль в пояснице, прежде чем лечь в постель. В одиночестве есть своя утонченная прелесть – а потом пусть смерть поможет тебе исчезнуть из этого мира. Но, честно признаюсь, меня бесила мысль об утрате красоты, свойственной молодости. Я не слишком часто об этом задумывалась, но когда случалось… Если бы, по крайней мере, процесс старения нес в себе переход в какое-то иное качество… но нет, он означает увядание тканей, перерождение клеток, не говоря уж о нейронах, которые мрут как мухи на сотах с роскошным медом. И ничего, ничего с этим не поделаешь, ты можешь сколько угодно лежать на кушетках, отдаваясь во власть ловких рук, которые делают тебе массаж, покрывают тело кремом или чудесными, ароматными мазями, – все бесполезно, с каждой минутой, с каждой секундой ты старишься ровно на эту минуту и ровно на эту секунду.

Опыт, обстоятельства, новые впечатления – все то, что имела в виду моя сестра… Но это из другой оперы. Я ведь уже успела полюбить свой скептицизм, спокойно обходилась без иллюзий и, пожалуй, даже возненавидела чрезмерную жизненную силу и бездумность, свойственные молодости. Нет, со мной все хорошо, я бы ни за что не вернулась назад, да и не смогла бы. Точка.

Я смыла лосьоном макияж. Надела пижаму. Есть ли способ помочь сестре в этой отвратительной ситуации? Нет. А могла бы я, по крайней мере, как-то утешить ее? Возможно, но в ее положении все слишком быстро катится под горку, и я не успею даже попытаться что-то предпринять.