Глава 12

Мытный двор располагался перед воротами Самкрая – города, что сам служил торговыми воротами каганата на Боспоре Киммерийском. Городской холм был самой природой хорошо защищен со всех сторон, и торговцы с грузами заходили со стороны ручья, через который имелся мост. Если ручей не пересыхал от жары, здесь они могли напоить животных и освежиться за время ожидания, пока их не допустят к Мытным воротам. Самкрай лежал на Хазарском Пути – здесь сходились дороги между Греческим царством, каганатом, Хорезмом и даже далекой страной Сина, откуда везли шелк с вытканными драконами. Летом, в пору путешествий, широченный пустырь, огражденный с одной стороны городской стеной из сырцовых кирпичей, а с других – такой же оградой в человеческий рост, был заполнен повозками, вьючными верблюдами, ослами и людьми. Хазары, греки, жидины стояли, сидели и лежали возле своих повозок и животных, спорили, бранились; хозяева товара расхаживали с важным видом, тощие загорелые до черноты возчики дремали в тени поклажи.

Три десятка русов в этой толпе не слишком выделялись – разве что красноватой кожей лиц и рук, обожженных солнцем еще при переходе через Греческое море. Почти у всех головы были покрыты хазарскими «ушастыми» шапками из льна, которые защищали от жгучих лучей заодно и шею.

У ворот стояла стража, подчиненная тудуну – в островерхих шлемах, в пластинчатых доспехах, с щитами и однолезвийными мечами на боку. Русы с любопытством разглядывали хазарский доспех: он прикрывал не только грудь, но и плечи, и бедра по бокам до колен. И тяжко же по такой жаре под железом и в шлеме с бармицей, закрывающей лицо до самых глаз!

– А щит-то слабоват у них, – Хавлиди наклонился к уху Хельги. – Вдаришь по нему раз – только доски полетят.

– Йо-отуна мать! – протянул рядом Скари, меряя взглядом высоту стены и башню над воротами. – Видал?

Хельги тоже осмотрел их и задумчиво присвистнул. Когда они вошли в гавань Самкрая, на взгляд с моря укрепления не казались такими уж грозными, но там и не было нужды: с той стороны город защищал неприступный обрывистый берег. Здесь же стена на каменном основании, из глиняных кирпичей, сероватых внизу и грязно-желтых – наверху, в пять-шесть раз превышала человеческий рост. Нижняя ее половина была укреплена каменной кладкой.

– Посмотрел бы я на тех орлов, которые стали бы это брать приступом! – К ним подошел Раннульв, рослый и плотный дан. В обрамлении островерхой хазарской шапки его круглое красное лицо выглядело забавно. – Это надо летать уметь.

– Тут и лестницы сделать не из чего, – добавил Бёрге, озираясь, будто надеялся все же увидеть хоть одно приличное дерево.

– И бревно для ворот пришлось бы с собой везти, – поддержал Ольвид.

Даны, уроженцы далекого Хейдабьюра, стояли возле возов, которые киевский купец Иегуда бар Ицхак нанял для переправки товара из гавани в город. Сам он вместе с Ханукой ушел к начальнику заставы, возле товара и охраны остался третий из киевских жидинов – Синай, самый молодой.

– Не знаешь ли ты, этот город был взят приступом? – обратился к нему Хельги по-славянски, ибо это был единственный язык, на котором киевские хазары и русы могли общаться между собой.

К этому времени Хельги Красный провел на Руси уже полтора года и мог изложить почти любую свою мысль. Особенно легко он запоминал слова, разговаривая с Пестрянкой.

– Нет, сколько мне ведомо, ни разу этот прекрасный город не подвергался разорению, – покачал головой Синай. – В нем живут люди разной веры, – сыны Израиля, люди Христа, идолопоклонники, – но Бог хранит от напастей их всех.

– И каждый думает, что это заслуга его собственного бога! – засмеялся Раннульв.

– Эй, отойди! – Мангуш схватил его за плечо.

К воротам мимо русов шествовала вереница верблюдов, но за общим шумом, разноголосым криком, ревом и блеянием они не расслышали их приближения. Многие, особенно даны, впервые видевшие этих животных, смотрели во все глаза.

– Лошадь – не лошадь, медведь – не медведь… – бормотал Ольвид. – А они не кусаются?

– Они плюются и лягаются, – просветил его Мангуш, не раз видевший верблюдов. – А когда у них гон – могут затоптать насмерть. И еще терпеть не могут лошадей. Их стараются не подпускать близко друг к другу, а то начнется драка, и плохо будет тому, кто под горячее копыто попадет!

Пестрянка сидела на возу, среди мешков со шкурками. За это время она набралась от Хельги достаточно слов северного языка, чтобы понимать разговоры хирдманов. Раньше, пока жила в Варягино и часто виделась с родней из Чернобудово, она говорила и думала, что русь – это «они», то есть Торлейв и прочие родичи со стороны мужа. Но теперь Пестрянка, когда никакой иной стороны у нее не осталось (дед Чернобуд, пожалуй, только плюнул бы в сторону внучки, которая сменила мужа на его же брата), а семьей стал «хирд», поневоле стала думать, что русь – это «вэр». То есть «мы».

От солнца и любопытных взглядов она почти целиком укуталась в греческий мафорий – большое покрывало из тонкой некрашеной шерсти, купленное в Таврии, но тем не менее все проходящие таращили на нее глаза. Видно было: эта женщина не из здешних, но и на пленницу, доставленную для продажи, она не походила. Как многие жены русов, Пестрянка теперь носила варяжское платье с наплечными застежками, в то время как здешние хазарки одевались в широкие льняные рубахи до колен. Конечно, Пестрянка не собиралась наряжаться в этакий мешок, но пряталась под мафорий, стараясь поменьше привлекать внимание.

Сама она тоже рассматривала городские стены сквозь щель между краями покрывала.

До чего же непохож этот край на ее родные места! После выхода из устья Днепра три недели они шли по морю, огибая Таврию. Волны – то голубые, то зеленоватые, – сверкали под жарким солнцем так, что было больно глазам. Днем ветры дули с моря на сушу, а ночью – наоборот; на удалении в пять поприщ от берега корабль мог идти под парусом хоть круглые сутки. Как обычно летом, погода стояла довольно ясная, бури не случилось ни разу, и весь путь занял меньше месяца. Но и эти недели для Пестрянки растянулись на годы – настолько жизнь на скутаре между морем и скалами отличалась от того, к чему она привыкла, и даже от перехода вниз по Днепру, где все же ночевали каждый раз в шатре на суше.

Слева тянулись желтые, черно-серые, бурые скалы, полого сбегавшие к воде, с мелкой зеленью на склонах. Росли там искривленные ветром, невысокие и тонкие сосны или дубки, но Пестрянке все хотелось спросить: а где же лес? Леса не было, зато было много камня. От непривычной свободы глазу захватывало дух. Скутары шли мимо гор, и в их каменных складках проглядывали лица спящих великанов. Различив такого, Пестрянка еще долго всматривалась, не в силах оторвать от него глаз, пока очередной великан не скрывался за кормой. Порой по вечерам, на стоянках, они поднимались на прибрежную гору, откуда открывался широкий вид на море и небо – и тогда ей казалось, что великаном стала она сама. Та Пестрянка, что жила когда-то в Варягине над бродом Великой, теперь казалась ей совсем другой женщиной: морской ветер вытеснил из ее крови дух леса и реки. И теперь она больше не удивлялась тому беспокойному влечению, что вечно тянет племя русов куда-то вдаль.

В нынешнем походе ей предстояло доказать на деле, что она – достойная жена этого племени, хоть и родилась в обычном кривском роду.

Лишь когда Рафаил бен Авшалом уже уехал, обитателям киевского урочища Козаре стало ясно, что за «охрана» будет сопровождать княжеский товар. Разговоры о военном походе на греческие владения Таврии оказались чистой правдой. Княжьи люди скупали железо, смолу, уголь, различные съестные припасы. Кузницы дымили и стучали почти непрерывно: задолго до рассвета Киев просыпался от перезвона молотков. Вскоре после Коляды начали подходить дружины «охотников», набираемых для похода: сначала из ближних мест, потом из более отдаленных от Киева. Началась новая забота для оставшихся в городе воевод и оружников: обучать бою и строю, отбирать пригодных быть старшинами и обучать уже их водить свои малые дружины. Задымили печи в Олеговых домах для ополчения – сперва в одной, потом в двух, потом в трех…

Из полюдья Ингвар привез дань и закупленные на греческое золото припасы. С ним пришли около двух сотен русов из смолянской земли, из Хольмгарда и его окрестностей. В это время «охотники» из славян под руководством Свенельда, Асмунда, Мистины, Хельги уже выучились довольно ровно ходить, держа «стену щитов», попадать сулицей в цель и действовать топором на длинной боевой рукояти против человека, а не дерева. Киевляне толпами собирались посмотреть, как эти воинства выходят на поле друг против друга и молотят по щитам дубовыми палками, заменяющими топоры, как тычут во «вражий строй» древками копий без наконечников под окрики воеводы:

– Голову не отклоняй назад – в бороду получишь! Копейщики, не бежать! Из-под щита работаем! Уколол – убрал! Не тянись, без пальцев останешься! Выпад – отход, выпад – отход!

Одним войском руководил Хельги, другим – Асмунд. То, что истинным и главным вождем всего похода избран Хельги, не знал никто, кроме ближайшего окружения князя. Замысел требовал хранить это в тайне, и старшим воеводой считался Асмунд.

Весной, когда сошел лед, по Днепру и Десне сплавили полсотни лодий. Поставили у Любеча и стали снаряжать. В этот раз они были сделаны куда лучше обычного: лодьи для перевозки товара в Царьград строились из расчета на путь в один конец, назад возвращались не более половины, но в этот раз каждая лодья была предназначена для нескольких переходов и выстроена тщательно.

Но вот выросла трава на склонах киевских гор, зазеленели листья, и настал обычный срок отправления в заморские походы. Князь и воеводы принесли коня в жертву Перуну на Святой горе, утопили черного барана в омуте – для Велеса, чтобы хранил людей и добро в долгом водном пути.

В день отплытия дружины из Киева Хельги явился на причал, где стояли скутары с княжеским товаром, вместе с женой и ее служанкой. Трое купцов – Иегуда, Ханука и Синай – ничуть не удивились. Навещая своих дочерей, живущих среди княгининой челяди, они не раз уже слышали рассказы об этой женщине.

– У брата княгини, Асмунда, который женился на сестре Грозничара, была до того другая жена, – рассказывали родичам Мерав, Шуламит и Емима. – Но она развелась с ним и вышла за его брата – Хельги, того, который недавно приехал. Княгиня и ее сестра часто говорят об этом и очень сокрушаются, что их два брата поссорились из-за жены.

– Нехорошо такому высокородному человеку жениться на разведенной, – качали головой отцы.

– Вот и княгиня говорит: нехорошо! Она же хотела, чтобы Хельги женился на черниговской невесте, а он вместо этого отнял жену у брата. Вся семья на него за это разгневалась. Князь сначала хотел поставить Хельги главным военачальником над войском в Таврию, а из-за этого передумал и отдал должность Асмунду – чтобы его утешить. А Хельги будет всего лишь старшим над теми людьми, кого князь пошлет охранять товар по пути в Самкрай. И, говорят, он возьмет свою новую жену с собой, потому что боится оставлять ее дома одну.

– Много греха в браке с разведенной! – приговаривал Иегуда. – А за грех Бог воздает человеку мерой за меру!

Это был старший из троих жидинов, отправлявшихся в поход: рослый худощавый старик, с продолговатым худым лицом и острым носом, зато борода у него была густая и пышная, почти седая, лишь по сторонам сохранилось несколько черных прядок.

– Опасно нам ехать с таким человеком, – добавлял осторожный Ханука. – Ведь горе злодею – горе и соседу его.

Этому было лет тридцать, но выглядел он старше: густая борода осеняла смугло-бледное лицо с длинным носом; слабые узкие глаза все время щурились, их густо-серый цвет казался мутным, пыльным.

Самым молодым из троих был Синай бар Шмуэль, младший брат когена Манара. Он немного горбился, что скрадывало его средний рост до небольшого, в чертах лица явно сказывалась степняцкая кровь; хоть и некрасивое, оно имело живое выражение, и в повадке Синая природная бойкость сдерживалась воспитанной привычкой уступать всякому, кто старше годами либо выше родом. Скромный, он тем не менее не был робким и сам вызвался участвовать в этой поездке вместо своего дяди Манара. Рахаб, дочь Манара, осталась в заложницах у княгини, но возраст и здоровье не позволяли ему пускаться в путешествия. Когда-то Синай уже ездил в Таврию и немного знал те края; судя по бодрости, с какой он оглядывал лодьи и отроков Хельги, он сам был из тех, кто не прочь постранствовать.

– Весы и чаши правдивые у Господа, как говорил царь Шломо! – утешал собратьев Гостята Кавар. – И великое, и малое взвешивает Господь и судит каждого справедливо.

– Но если два сухих полена горят, загорится и третье с ними, пусть бы даже оно было сырым! Как бы и нам не загореться заодно с этими людьми, раз уж Господь поместил нас в одну печь, то есть лодью!

– Помните, как говорил Бог Моше: «Ты делай свое дело, а Я буду делать свое».

Укоряя себя за излишнее любопытство, купцы по пути тайком приглядывались к Пестрянке: чего такого в этой женщине, если из-за нее поссорились два брата столь знатного рода? Почему старший уступил большую честь и славу младшему, лишь бы владеть ею? Спору нет, она хороша собой – молода, свежа и миловидна. Но не так уж, чтобы от красоты ее слепли глаза и мутился разум.

Впрочем, много думать о чужих женах почтенным киевским купцам было и не к лицу, и недосуг. Дабы вернуть в семьи своих дочерей, им предстояло совершить нелегкое дело: выгодно продать товар русского князя и привезти ему деньги, в то время как война охватит пламенем море и берег между Самкраем и Киевом.

Войско тронулось вниз по Днепру. Миновали пороги, жерло Днепра, вышли к берегам Таврии. Здесь дружина Асмунда разбила стан и встала на отдых, а Иегуда со своими товарищами и поклажей продолжил путь. Ингвар еще в Киеве пообещал пропустить его вперед и дать время если не добраться до Самкрая, то хотя бы одолеть полпути, прежде чем в Таврии вспыхнет война, грозящая купцам всевозможными опасностями. Иегуда торопился, позволяя своей дружине отдыхать лишь самое необходимое время. Им предстояло обогнуть три четверти побережья Таврии и пересечь Боспор Киммерийский, не давая огненной стене себя догнать, и вовремя укрыться под защитой неприступных стен Самкрая и войск ребе Хашмоная.

В устье Днепра жили греки – рыболовы и солевары, подданные Царьграда, и скрыть выход из русских пределов целого войска было невозможно. Иегуда и прочие жидины разъяснили своей челяди, как важно сохранять в тайне имя истинного хозяина везомого товара: ведь если их настигнет весть о набеге, греки захватят Ингварово имущество. И даже при самом благоприятном раскладе, как вздыхали между собой жидины, возможно, лишь на будущий год, когда все так или иначе закончится, они сумеют пересечь море в обратном направлении.

Русы охранной дружины, уж конечно, сами будут помалкивать. Но в остальном их присутствие купцам ничем не грозило. Таких людей нанимали самые разные купцы, и у самих греческих василевсов состояли на службе многосотенные отряды таких же точно русов, как те, что намеревались этим летом напасть на их владения. В каких-то случаях – даже их кровные родичи.

Но вот Греческое море осталось позади. За Боспором Киммерийским раскинулся западный берег каганата. Кустарник и буйное разнотравье на глинистых холмах над морем сейчас, в разгар лета, пестрели всеми переливами зеленого, желтого и бурого. Сине-голубые волны морские плескались под изрезанным берегом, поросшим жесткой травой. И, как ворота самого царства Хазарского, возвышался над проливом холм, сложенный из древних черепков и развалин.

Город Самкрай стоял здесь так давно, что никто не мог сказать, какие народы при каких царях его основали. За жизнь свою он сменил несколько названий: у хазар его называли Туман-Тархан, Самкерц, Самкрай, у греков, бывших его хозяев – Гермонасса, потом Таматарха. Еще неведомые боги древних племен позаботились сделать его надежным и неприступным убежищем: с одной стороны под высоким обрывом плескалось море, с другой – раскинулось пресноводное озеро, с третьей тянулись крутые овраги, а с четвертой протекал ручей. Вокруг города лежали хлебные поля и виноградники, но население самого Самкрая – булгары, хазары, греки, ясы, касоги – занимались по большей части ремеслом и торговлей. На западной окраине обитали кочевники – печенеги и гузы, прибывавшие в город по торговым делам. Ибо здесь русские меха и полон встречались с сарацинским серебром, греческим золотом, маслом, вином, шелками, посудой, разными изделиями из Царьграда, Сирии и страны Сина.

У начальника заставы Иегуда и Ханука надолго не задержались.

– Отчего это почтенный Рафаил бен Авшалом занялся русскими куницами? – спросил тот, просматривая грамоту, покрытую ломаными значками хазарского письма. – Его товар – это челядь или шелк из Сирии.

– Он заключил эту сделку минувшей зимой, когда был в Куяве, – пояснил Ханука. – У тамошнего князя скопилось много куниц и прочих мехов, но сейчас он не может никуда сбыть их по хорошей цене.

– Да, я помню, его люди приезжали сюда год назад, но увезли все обратно. Как мы им напомнили: если кто не хочет отдать десятину как положено, то десятина останется ему самому, то есть поле принесет лишь десятую часть урожая. Но эти язычники не приемлют мудрости Бога, вот и уехали ни с чем.

– Тем самым Бог заботится о тех, кто почитает Его, – улыбнулся Иегуда.

– Но Рафаил не из тех, кто купит себе в убыток. Выходит, за зиму русы набрались ума и продали товар по цене, не противной Богу?

– К тому времени они убедились, что на рынок Кустантины их тоже не так уж спешат допустить. Их посольство вернулось осенью с неудачей. А в таких случаях приходится использовать ту возможность, что пошлет Бог, – развел руками Иегуда.

Никто не мог знать, купил ли Рафаил этот товар в Киеве или нет, но на сердце у купцов было неспокойно. В этой поездке ценой неудачи стал бы не просто убыток, а судьба дочерей.

Пока хазарские мытники осматривали товар, дабы взять десятую часть от каждого вида, Хельги подошел к возу, где сидела Пестрянка, и оперся о край. Она улыбнулась: при каждом взгляде на него у нее сладко замирало сердце.

– Знаешь, что я вспомнила?

– Что?

– Ведь уже скоро – Купалии. Ну, там, у нас! – Она слегка махнула на северо-запад, понимая, что отсюда до дома не то что рукой не достать – и мыслию не дотянуться. – И не верится, что там над бродом сегодня все как раньше: девки венки плетут, отроки костры складывают, бабы зеленого Ярилу вяжут…

Все как тысячу лет перед этим. И только у нее все решительно переменилось. Здесь, за морем, не знают таких обычаев… да и березок что-то не видно. Пестрянка вдруг испугалась, что без этого лето не придет и само годовое колесо собьется с хода, но сообразила: над Великой ведь Купалии будут. Только без нее. А здесь лето давным-давно пришло: вон как солнце печет. И нету этим стенам из желтовато-серого кирпича, этому зеленоватому морю ни малейшего дела – разводили над Великой костры, пели «голубочка» или нет. Мир оказался куда больше и куда сложнее устроен, чем она раньше думала, и это тревожило.

– Ты не жалеешь, что не там? – Хельги положил руки ей на колени.

– Нет, – уверенно ответила она. – Мне по сердцу, как оно сейчас.

С прошлых Купалий миновал всего лишь год, и тогда они тоже встречали велик-день вместе с Хельги, но как все изменилось! Вспоминая себя тогдашнюю, Пестрянка видела какой-то жалкий, брошенный комок сплошной обиды – пусть ей и удавалось хранить вид гордой молодой боярыни. Тогда она еще думала об Асмунде и не подозревала, чем для нее станет Хельги. Что всего лишь через год она окажется на другом краю земли, у самых ворот царства Хазарского – с ним и ради него.

Немолодой хазарин остановился возле воза и сказал что-то, в добродушной ухмылке показывая обломки зубов. Мангуш ответил ему по-хазарски, весело, но решительно.

– Что он хочет? – окликнул Хельги.

– Спросил, не на продажу ли везут эту женщину, и предложил ее взвесить, дабы высчитать десятую часть ее веса в серебре.

– А ты что ответил?

– Я ответил, что если бы даже эту женщину продавали, то высчитывать стоимость пришлось бы в золоте. Но столько золота в городе нет, поэтому мы увезем ее обратно.

Осмотр товара был закончен, десятина выгружена и перенесена в складские помещения таможенного двора.

– Да принесет вам ваше поле девять десятин! – пожелал начальник, прикладывая свою печать к грамоте.

– Амен! – с облегчением поклонились оба купца.

Однако приходилось еще обождать: в этом городе Иегуда, старший над купцами, сам был всего лишь второй раз и уже послал слугу на поиски дома Рафаила. Наконец на мытном дворе появился смуглый большеглазый подросток лет четырнадцати – Моше, младший сын Рафаила.

– Я отведу вас к складам, где можно ставить товар, его примет управляющий, – сказал он, поклонившись Иегуде. – А потом отец приглашает вас к себе в дом.

Мысленно призвав Бога, Иегуда предъявил грамоту с печатью десятнику стражи у городских ворот. Тот сделал знак своим людям, те посторонились, и вереница возов, с тремя купцами во главе и тридцатью русами позади, потянулась в город.

Когда воз приблизился к створу ворот, Пестрянка ахнула: перед ней оказался длинный ход в черноту. От испуга она уцепилась за мешки. Воз въезжал в проем, как в черную пасть; вот на Пестрянку упала густая тень, вот тьма сомкнулась вокруг.

– Что это? – невольно вскрикнула она. – Куда мы едем?

– Не бойся, госпожа! – долетел спереди голос Мангуша. – Крепостная стена толщиной шагов в пятнадцать, сейчас мы внутри.

Они двигались через выложенный камнем проход внутри стены, похожий на пещеру или длинную темную нору. Где-то далеко впереди резало глаза яркое пятно света – выход на ту сторону. У Пестрянки захватило дух, будто в подземелье; все затеянное русами показалось безумием. Умышлять против города, у которого одна только крепостная стена толщиной в три хорошие славянские избы?

Но вот пятно света впереди выросло и превратилось во второй воротный проем. Возы прошли мимо распахнутых внутрь створок из толстого дуба, обитого железом, и наконец выбрались на свет – на улицы Самкрая…

Числом обитателей Самкрай не уступал Киеву – здесь их насчитывалось пять-шесть тысяч человек. Но жили они куда более тесно: теснились на холме между морем и озером, да еще кузнецы и гончары помещались снаружи, у озера и ручья. Каждый язык занимал свою часть города, но жилища строили похожие – из сырцовых кирпичей. Лишь у тех, кто побогаче, кирпичи клали на каменное основание: своего камня в окрестностях не было, его привозили по морю, и стоил он дорого. Если же дом рушился, его немедленно растаскивали, а камни и глина снова шли в дело. Найти просто валяющийся кусок камня было так же мало надежды, как в Киеве – кусок серебра. По всему городу виднелись остатки старинных построек: то основания домов, то вымощенные камнем заброшенные пруды, то засыпанные мусором колодцы.

Трое купцов-жидинов поселились в доме самого Рафаила: помня о заключенном с Ингваром договоре насчет полона, тот не уехал на восток этим летом, а остался дома. Охрана жила в длинных помещениях из сырцовых кирпичей, где Рафаил обычно держал рабов перед продажей. Лишь под кровлей тянулась череда маленьких окошек, а внутри от пола до верха были выстроены нары в три яруса – чтобы в одно помещение впихнуть как можно больше людей. Пестрянке было так неприятно там находиться, что она содрогалась, когда заходила внутрь, и предпочитала проводить время во дворе, на глинобитной скамье под одиноким персиковым деревом, в тени стены. Внутри было уж слишком темно, душно, жарко; висела застарелая вонь множества немытых человеческих тел, а главное, воздух полнился застывшим в нем отчаянием и горем людей, навек разлученных с родиной, волей и будущим. Сколько таких же молодых женщин, как она, ожидали здесь продажи на Гурганское море и знали, что наилучшей долей теперь будет скорейшая смерть!

Хирдманы переносили здешнюю жизнь легче, хотя тоже кляли жару, духоту, палящее солнце, непривычную еду, недостаток воды, мух и вонь от скученности. Вино делали здесь же, в городе, тут имелась своя давильня для винограда, поэтому оказалось оно недорого, но пить много Хельги своим людям не позволял, да и на жаре вреда от вина выходило больше, чем пользы. Его хирдманы, из которых десяток прибыл с ним еще из Хейдабьюра, томились и с тайным нетерпением ждали. Чего ждали – не говорили вслух. Даже на северном языке, даже когда рядом были только свои, упоминалось об этом лишь в словах навроде «когда уже…». Еще десяток человек во главе с Мангушем дал ему Ранди: эти не раз сопровождали его в поездках на теплые моря, знали эти места и понимали по-хазарски и по-гречески.

Люди Хельги были поделены на две части: тридцать человек жило в городе, охраняя товар, столько же оставалось в гавани при лодьях. Через день менялись. Днем выходили человек по десять послоняться по улицам: где узким, земляным, плотно утоптанным, а где широким, хоть двадцать человек в ряд пройдет. Не имея дерева для построек, боспорцы возводили дома из глиняных кирпичей на каменном основании. По старому, еще греческому обычаю, камни – известняк, песчаник, ракушечник – укладывали хитрым образом наискось, отчего кладка напоминала огромные каменные колосья. Причем камни и плиты служили не первый век: их добывали для новых построек из старых развалин, так что они помнили много разных хозяев, владык и языков. Иной раз в основание дома попадало чье-то старое надгробие со стертыми письменами, мраморный блок или обломок величественной колонны. Самкрайский холм, будто удивительный бессмертный великан, век за веком рос вверх над останками былых поколений, вытаскивая из собственного прошлого свои же старые кости и давая им новую жизнь.

Хирдманы слонялись по базарам – поглядеть на верблюдов, лошадей и ишаков, на товары – ковры, ткани, медную, бронзовую и глиняную посуду. Много посуды ввозили из Греческого царства: глаза разбегались от изобилия кувшинов, чаш, мисок и блюд из белой расписной глины, с прозрачной, зеленой или желтой поливой. В амфорах красноватой глины привозили вино и оливковое масло. В обратном направлении везли добываемое в окрестностях Самкрая «земляное масло». Здесь этой довольно вонючей черной жидкостью заправляли глиняные светильники, опуская в нее фитилек. Запечатанную в высокие узкогорлые кувшины с ручкой, ее грузили на корабли для вывоза в Царьград, и за этим делом наблюдал особый греческий чин.

Хазарские кувшины обликом напоминали стройную красавицу с тонкой талией, что горделиво уперла руку в крутое бедро. Хватало и самих красавиц, что носили эти кувшины и амфоры на плечах, с синими, серыми, голубыми, черными стеклянными браслетами на тонких запястьях – хазарок, гречанок, булгарок-бохмиток, укутанных в покрывала по самые глаза, ясынь. Но и приставать к девкам Хельги запретил тоже: шум и драка с местными, хоть и входили в число любимых развлечений русов в торговых городах, решительно не вязались с его замыслами.

– Потерпи, Торбен, – говорил он своему давнему товарищу, который чуть шею не вывихнул, глядя вслед одной гречанке. – Потом будет у тебя десяток таких красоток.

– Вот эта будет моя! Смотри, запомни!

Слоняясь по городу, однажды наткнулись на христианский храм. Христову веру в Самкрай принесли греки, бежавшие сюда лет полтораста-двести назад, когда при василевсах Льве и Константине противники почитания икон боролись с их поклонниками. Греки, наследники прежних владельцев этого края, составляли в городе чуть ли не половину населения. Самкрай издавна был столицей епархии, и здесь имелся свой епископ.

Каждый день к русам являлся кто-то из троих жидинов: привозил с рынка припасы на день, свежую воду, проверял сохранность товара, спрашивал, все ли хорошо. Двое других тем временем ходили по домам и лавкам купцов, к которым имели письма от Рафаила, отыскивая покупателя. Обиталища купцов-жидинов можно было узнать по присутствию мезузы – прикрепленному справа от входа куску пергамента с речениями из Торы. Богатые их дома были выстроенные целиком из камня, с мощными плитами в основании углов; перед ними, на мощеных двориках, дымили печи для готовки и особые обмазанные изнутри глиной ямы, где пекли хлеб. В доме имелось помещение с печью и ямами-хранилищами, где занимались своими делами женщины и челядь, а хозяева принимали гостей в более просторном помещении, с глиняным полом, устланном коврами или кошмами, с двумя глинобитными скамьями вдоль стен, обложенными камнем и покрытыми тоже коврами либо шкурами. Прежде чем усадить, гостям предлагали омыть руки в облицованной камнем яме-водостоке, потом подавали угощение – свежие пшеничные лепешки, сыр, вино.

Киевские гости носили с собой мешки с образцами товара: по две-три шкурки куницы, бобра, лисы, получше и похуже. Как принято у хазарских торговцев, сперва гости показывали из товара что похуже, потом доходило и до лучшего. Купцов сопровождал десяток русов, и обычно возглавлял его сам Хельги. В дом их не приглашали, оставляя ждать во дворе, где отроки от скуки перемигивались со служанками, занятыми возле мукомольных жерновов или хлебных печей.

– Что за народ эти русы? – иной раз спрашивали местные купцы киевских. – Ходят слухи, будто они снова собрались воевать с греками, но достаточно ли они сильны для этого?

– Как говорил Моше: если народ живет в хорошо укрепленных городах, за прочными стенами, значит, он слаб и боится войны, – отвечал старик Иегуда. – Русы же живут в небольших, слабо укрепленных городах, а такой мощной стены, как здесь, нет даже в самом Куяве. Но они не боятся войны, ибо полагаются на свое мужество.

– Многие любят похвалиться подвигами, которые совершат в будущем. Но если слухи о войне окажутся правдивы, вскоре мы узнаем, велико ли мужество русов на деле… Однако если Ингер рассорится с Романом, рынки Кустантины окажутся для русов закрыты надолго, и здесь меха и полон должны будут подешеветь. Поэтому не кажется ли тебе, уважаемый Иегуда, что два дирхема за куницу – это многовато?

– А если Бог обернет к русам радостное лицо свое, желая наказать греков, и отдаст победу идолопоклонникам – тогда Ингер и Роман заключат договор, выгодный русам, куницы и бобры хлынут на рынки Кустантины, а здесь их никто не увидит еще тридцать лет! Разумно было бы сделать запас товара, тебе так не кажется, уважаемый Эсав?

Вести о войне себя ждать не заставили. Но оказались не такими, как ожидалось.

Однажды утром город загудел. Войско Романа, выйдя из Херсона, обложило Каршу! Греческие войска и хеландии окружили крепость на том берегу пролива с суши и моря! Ребе Хашмонай получил об этом точное донесение и просьбу о помощи.

На городских рынках поднялся переполох. Торговцы сворачивали дела, навьючивали верблюдов и спешно уезжали на восток, прочь от моря и опасности. Ребе Хашмонай – тудун, наместник кагана в городе и военачальник – поднял свое войско и приказал готовиться к выступлению. В тот же день к нему позвали Иегуду и его двоих товарищей.

– Вы видели военные приготовления, когда шли мимо берегов Таврии? – спросил их тудун.

Был Хашмонай уже порядком стар – пожалуй, ему шел седьмой десяток, но при виде него думалось невольно: вот ведь железный старик! Годы согнули его спину и сделали меньше ростом, кожа плотно обтянула худощавое лицо, но серо-стальная седина усов и бороды, твердый взгляд запавших глаз из-под угольно-черных густых бровей давали понять, что дух его тверже железа и не даст телу разболтаться.

– Мы видели, но полагали, что грекам известно о замыслах русов напасть на них, – скрывая ужас, отвечал Иегуда. Ему казалось, что он, как подданный князя русов, сейчас будет призван к ответу за дела язычников. – Как жив Господь, Всесильный наш…

– Рассказывайте, что вы знаете о приготовлениях Ингера! – прервал его Хашмонай. – Сколько у него людей, хорошо ли они выучены, чем вооружены? Кто возглавляет их?

Голос его от старости стал высоким и даже немного визгливым, но в нем по-прежнему звучала твердая властность.

Купцы переглянулись и не сразу собрались с мыслями для ответа. Впервые у них мелькнула догадка: а случайно ли их сопровождал сюда сводный брат самой княгини? Но только упомянуть о том, кем является их начальник охраны, означало сунуть голову в петлю. Поэтому, через слово призывая Бога, они пересказали то, что им было известно: о возвращении Асмунда из Константинополя с неудачей, о гневе Ингвара, о его желании силой заставить греков заключить выгодный договор.

Хашмонай слушал, временами впиваясь в купцов испытующим взглядом. Приехавшие из Киева, подданные Ингвара, они могли оказаться разведчиками. Но способны ли сыны Израиля предать единоверцев ради идолопоклонников, тем более что и Рафаил бен Авшалом, уважаемый человек, ручался за них?

– И вам ничего не известно о сговоре между русами и греками?

– Но как это возможно? – Иегуда развел дрожащими руками. – Весь Киев говорил, как разгневан был князь, когда приехали назад его послы и пересказали, какой дурной прием им оказал Стефан, сын Романа, как бранил их и оскорблял прямо на обеде, за столом! Все слышали о тех речах: что, дескать, русы обжоры и пьяницы, а князь их отнял власть у родича силой, и потому он не законный правитель, а просто разбойник!

– Я знаю об этих речах, – обронил Хашмонай. – На том обеде присутствовали послы ясов и сами слышали Стефанову брань. Говорили даже, русский посол едва не полез в драку – он был еще очень молод…

– Это брат самой княгини – конечно, он был оскорблен таким обращением. Поэтому Ингер вручил ему руководство войском, которое и послал для мести грекам!

Упоминать о жене, которую Асмунд был вынужден уступить брату, Иегуда посчитал неразумным. В самом деле, что значит какая-то женщина в раздоре держав?

– Возможно, русы еще ударят в спину грекам, пока те увели войско из Херсона в Каршу, – робко заикнулся Ханука, но поклонился, извиняясь, ибо судить о таких вещах было не его ума делом.

Однако Хашмонай отпустил их, больше ничего не сказав. Лишь упомянул, что в его отсутствие Самкрай будет нуждаться в защите каждого, кто сам укрывается со своим имуществом за его стенами.

Несколько дней войско тудуна готовилось к выходу. За это время его люди поднимали городское ополчение: всех ремесленников, купцов и особенно купеческие дружины. Из них собирали отряды, которым предстояло оборонять городские стены, если возникнет в том нужда. Ребе Хашмонай еще при себе приказал собрать телеги и завалить ими Мытные ворота.

Но вот Хашмонай погрузил свое войско на взятые у торговцев лодьи и увез на северо-запад – к Карше, запиравшей пролив с западной стороны, перед выходом в Меотийское море. За старшего в городе он оставил своего молодого родича, Элеазара.

Еще несколько дней Самкрай жил в тревоге, но без происшествий. А потом однажды в полдень снова поднялся переполох: за проливом показались многочисленные паруса. К стенам подошло войско русов…