Руины столицы (1942 г.) Переформирование
Утром меня разбудил вой воздушной тревоги. Оказалось, нас разместили там, где раньше стояла батарея тяжёлых гаубиц. Батарея ушла, вместо неё поставили деревянные макеты. А мы – вместо массовки. Роль свою исполнили блестяще: бегали от самолётов очень натурально. По Станиславскому. Немцы должны были поверить. Хорошо хоть никого не задело. Так сказать, обделались лёгким испугом – люди живы, пострадали лишь три макета из четырёх. Позже узнали, что ремонтировать макеты тоже нам.
На этом плохие новости кончились. Начались хорошие – имелась натопленная баня, комплект сменного белья на каждого, продовольствие на роту, а нас тридцать семь, и никто нас не трогал целые сутки. Рай!
Вымылись, прогрелись, отъелись, отоспались, привели в порядок форму, оружие, тело и душу.
А на следующее утро пожаловал комдив. Невысокий крепыш с суровым взглядом, поджатыми в нитку губами, резкий в движениях и словах. Вылез из саней, резво подбежал к нам, вытянувшимся в строю. Серёга доложился (он у нас единственный остался из постоянного состава, то есть не штрафник).
– Младший политрук, вы ранены?
– Легко, товарищ полковник. Могу продолжить несение службы.
– В медсанбате узнаю, можете вы или нет, – резко ответил комдив, впившись жёстким взглядом в глаза Сергея. Политрук начал краснеть.
Полковник криво ухмыльнулся:
– Где ротный, знаете?
– Никак нет, товарищ полковник. Видели его идущим в контратаку, потом не смогли найти.
– Не ищите. В медсанбате он. После излечения в эту роту придёт, только в другом качестве. Так кто командовал ротой?
Тишина. Я молчал и просил меня не сдавать. Все потупились.
– Что, самоорганизация? – усмехнулся полковник. – В анархию на войне я не верю, младший политрук. Я за время службы убедился: там, где нет командира – нет успеха. Вы же блестяще справились со своей задачей. Значит, командир есть. И кто у нас тут такой скромный?
Он прошёл вдоль всего нашего строя, заглянул в глаза каждому. Потом улыбнулся, отчего лицо его сразу перестало быть жестоким, а стало лицом обычного умудрённого жизнью мужика.
– Кузьмин, два шага вперёд!
Я вздрогнул, чётко отчеканил два шага, вскинул руку к ушанке, проорал:
– Боец переменного состава Кузьмин!
– Вольно.
Он встал напротив меня, долго разглядывал. Потом спросил:
– Сколько раз ранен?
– Сбился со счёта, товарищ полковник!
– Смерти совсем не боишься?
– Умирать страшно только первый раз, товарищ полковник! А теперь пусть она меня боится!
– Орёл! Где воевать начал?
– На Юго-Западном, в октябре. Два боя, потом месяц из окружения выходили.
– Сколько танков на твоём счету?
А вот тут я удивился – откуда он знает? Я для него должен значить не больше, чем ворона вон на том столбе. Поэтому не проорал, как до этого, а удивлённо ответил:
– Я и не помню.
– Ловко.
Он отвернулся, прошёл туда, сюда. Потом махнул мне, чтобы встал на место. Остановился перед строем, покачался на ногах с пятки на носок, скрипя сапогами, пожевал губы, сказал:
– Мы долго отступали. Теряя города, области, теряя друзей и близких. Мы смогли остановить врага и перемолоть лучшие его ударные части. Элитные части. Дивизии, покорившие всю Европу, усеяли своими костями леса и поля нашей Родины. Пришла пора гнать врага с нашей земли!
– Ура! – дружно закричал весь строй. Даже я, при всём цинизме человека двадцать первого века. Я действительно ощущал душевный подъём.
Полковник подождал, пока мы успокоимся, продолжил:
– Честь возглавить наступление выпала именно вам! Первыми начать освобождение столицы! И вы с доблестью оправдали оказанное вам доверие!
Опять ликование.
– Благодаря вам дивизия успешно выполняет намеченные наступательные планы, но…
Мы притихли.
– Враг оправился от нашего удара, каждый последующий шаг даётся всё с большим усилием. Сегодня в бой я ввожу свой последний резерв. И останетесь у меня только вы. На вас только у меня и надежда.
Мы молча переглянулись. Последняя надежда – тридцать шесть штрафников и раненый политрук. Хреновые дела.
– К исходу дня мы выйдем к реке. К завтрашнему вечеру очистим восточную сторону. Ваша задача – ночью, под покровом тьмы, по льду перейти реку, захватить плацдарм и закрепиться. Вам направлено пополнение, вас обеспечат всем, что есть на наших складах, но вы должны зубами вцепиться в тот берег и продержаться хотя бы сутки! Я прекрасно понимаю, и вы должны понимать, что враг будет наседать, не жалея сил. Но вы должны удержаться!
Он замолчал, опустил голову. Мы, естественно, тоже молчали.
– Я надеюсь, что то, что позволило вам выманить на себя позавчера все оперативные резервы противника на нашем участке, или тот, кто руководил вами, поможет вам и в этот раз выполнить приказ. Если вы продержитесь сутки, я смогу перегруппировать силы и вызволить вас. Нет – тогда нет. Напомню, что подпирать вас будет пулемётная рота заградотряда. Это для слабодушных. Среди вас таких нет. А вот пополнение к вам придёт всякое. Не подведите меня, сынки!
– Служу трудовому народу! – проорали мы.
Полковник уехал, мы разошлись молча. Разговаривать не хотелось. Вот так – сунул ложку мёда в рот и окунул по макушку в дерьмо. М-да! Профи!
Молчание первым нарушил Брасень:
– Опять нас в самое пекло суют. Смертники в натуре!
– А бывает по-другому? – пожал плечами я.
Все смотрели на меня, ожидая продолжения. Ждёте – получите:
– Воевать я начал с разбомбленного эшелона. Меня чуть не убило. Я до фронта даже не доехал. Залатали немного, стал на фронт рваться. Как раз в городе, где меня собирали по кускам лепилы, из милиционеров и сотрудников НКВД сформировали истребительный батальон. Я в него напросился. Привезли нас на фронт. Выгрузились, пошли к линии фронта. А её нет! Немцы так вломили нашим, что и линию обороны построить не из чего. А тут свежий батальон, да ещё и не салаги какие-нибудь или колхозники вчерашние, а НКВД! А наш батальон посильнее некоторых битых дивизий оказался. Немец как раз захватил очень для них удобный мост и плацдарм на нашей стороне. Мы их ночью, в дождь, обошли, вдарили так, что обратно никто не смог сбежать. Мост только не смогли взорвать. А вот дальше началось самое интересное – выходит на нас цельная танковая дивизия! А к вечеру – ещё одна. А нас – четыреста бойцов, правда дюжина пушек у нас была. В танковой дивизии немцев пятнадцать тысяч человек, триста танков, столько же орудий. Правда, и они сильно пообтрепались, пока до нас дошли от границы. Мы всё-таки не французы, маленько позлее воюем.
Я замолчал, заново переживая тот бой.
– Дальше-то что?
– Не повезло мне. Ещё ночью один ретивый немец в упор меня чуть не застрелил. Броник пробил. Так я с этой пробоиной потом и бегал. Влупил по нам немец так, что аж в пятках затрещало. Два дня мы продержались. Больше сорока танков пожгли, несколько самолётов. Даже я самолёт сбил.
– Ты самолёт сбил?
– Ага. Пришлось. Такой наглец – летал так низко, что винтом траву стриг. Пришлось наказать. Из пулемёта долбанул, он штурвал с испугу дёрнул, землю крылом зацепил – низко же летел, и грохнулся. Дело не в этом. Скажи, мы тогда, когда нас в окопах враг утюжил, тоже штрафниками были? Нет, добровольцами. Почти весь батальон там лёг. Не бывает по-другому. В этой войне победит не тот, у кого лучше танки или самолёты, а тот, кто больше готов умереть ради жизни. Батальон наш лёг, но двое суток не пускал немца. Батальон танков мы сожгли, больше батальона пехоты угробили. Получается что? Враг вроде бы победил? Да, он прошёл дальше. Но на одного убитого нашего пришлось по трое немцев. Этих солдат и танков им, может быть, и не хватило для охвата Москвы с юга. Получается, что мы победили? Не пожалели себя, не сбежали, а встали намертво и не ушли. Вот и там – встанем намертво и не уйдём. Я точно так сделаю.
– А смысл в нашей смерти? Кому легче станет?
– В смерти вообще нет смысла. Смысл есть в жизни. Кем ты был, пока жил, как ты жил, что делал и как ушёл – вот в чём смысл. Я в каждый бой иду биться насмерть. И помогает.
– Чем же?
– Страх не мешает. Сразу сказал себе: всё, Медведь, ты точно труп! И уже не думаешь, как бы выжить, где бы спрятаться. Руки не трясутся, холодный липкий пот глаза не заливает, мысли от страха не путаются. Чувствую себя нормально, спокойно, как сейчас. Только одно беспокоит – как бы их всех перебить! Как бы ребят не дать перебить! А если суждено умереть именно в этот день, то хоть и забьёшься в самую глубокую нору, всё одно сдохнешь. Не от пули, так от трясучки. Лучше, по мне, в бою, громя на куски врага!
– Контузия не такая уж и плохая штука, оказывается, – сказал со смехом Брасень.
Начали группами приводить пополнение – штрафников. Коротко беседовали с каждым и распределяли по взводам и отделениям. Всё обозвали привычно, хотя это было условно.
Когда численность роты перевалила за сотню, начались проблемы. И опять из-за снабжения. Отдавать откат в пятую часть можно, когда нас тридцать семь человек, а должны дать на сто. А вот наоборот – жалко. А иначе не дают. Возьми хлеба на восемьдесят человек, а распишись за сто? А харя у них не треснет? Оказалось, не треснет. Собрал опять свою группу управления.
– Так, мужики, не пойдёт, – начал я.
– Есть вариант, – сразу же кивнул Брасень, – кража со взломом, угроза оружием и остальное прицепом. Завтра в бой – по хрену.
– До боя шлёпнут. А хотя… Делаем. Под немцев только сработаем. Формы у нас завались, от склада пойдём на запад, там же и спрячем, а завтра заберём. Но всё это не прокатит без фокуса. Брасень и Казачок, останьтесь, остальные – готовиться.
– Ваня, возьмёшь того же ушлого форточника и проведаешь главного затейника-крысятника. Чую я, что угрызения совести его так мучают, что он малодушно помышляет о самоубийстве. Брасень, ты себе очкарика того, самострельщика, зачем взял?
Брасень смутился, вздохнул глубоко, буркнул:
– Сам же приказал учёт наладить.
– И? Бюрократия мне тут нафиг не нужна! Бухгалтеров ещё заведи!
– Тут это, Иваныч, как тебе сказать… Ты не сомневайся, он воевать будет, я сам присмотрю…
– Не понял я тебя, главснаб. Что ты титьки мнёшь? Говори прямо!
– Неграмотный я! Расписаться могу, а читаю и считаю – плохо!
– А, вон что! Да, это дело поправимое. Научишься. Ты, Брасень, никуда не идёшь. Как и я. Слишком мы заметные. Отбери надёжных и неболтливых людей. Психов тоже не надо – кровь не нужна. А чтобы незаметно было отсутствие людей, организуй опять баньку для вновь прибывших. И суеты, суеты побольше, побольше! Людей отправлять не группой, а по одному. Маскарад – в мешках. Если запалитесь, всё на тебя, уголовника, свалю.
– Я так и понял! – усмехнулся Брасень. – Вы, красные, хуже нас, воров. Делаете то же самое, но чужими руками. А виноваты всегда не вы. Как и прошлый раз: обворовали всех крестьян до одного – продразвёрсткой назвали. А что народ мрёт с голода, так это они сами мрут, вы-то при чём?
– Ты чё мне тут политинформацию развёл? Язык длинный? Укорочу! Или отменить всё? На хрен! Выкручивайся тогда, как хочешь! Но за сытость солдат, их вид и оснащение с тебя спрошу! Солдат, что не доедает, до конца боя не доживает!
– Чё ты? Чё ты? Раздухарился-то! Я так…
– «Так» с женой своей будешь! «Так» он! Я тебе сколько раз говорить должен: нет больше у нас ни красных, ни чёрных! Зелёные мы все! Цвета хаки! Ещё раз услышу, в табло без базара прилетит. Усёк?
– Усёк.
– Пшёл вон, демагог! И ты иди, казак недоделанный. И хорошенько всё обмозгуй, а не как обычно, на мелочах сыпешься.
– Может, вместе покумекаем?
– А на хрена тогда тебе голова нужна, Ваня, если я всё за тебя придумывать буду? А грохнут меня – пропадёте? Или ты думаешь, я вечный? Нет, я тоже сделан из мяса. И тоже устаю. Давай я смотаюсь проведать крысу, а ты тут порули!
– Нет, командир. Я не справлюсь. Пойду и я тоже.
Остались Кот и Прохор. Я посмотрел в упор на Кота:
– Рапорт будешь писать?
Он пожал плечами. Потом спросил:
– Зачем так? Может, давай через наших? Это будет лучше и законнее.
– Законнее – может быть. Но не лучше. Что, «ваши» до сих пор не видели? Ни разу не поверю! Давай смоделируем картину: я через тебя доложил, что из этой дивизии широким и стабильным потоком уходит народное добро. И возглавляет это главный снабженец дивизии, если не сам комдив с начштабом. Хотя на комдива не похоже, не таков он. Но допустим. Что будет? Интендантов и старшин – в штрафники, а руководство будет переведено куда-нибудь. А система останется. И здесь, и в других местах.
Я вскочил, начал ходить по хате.
– Понимаешь, это как болезнь. Живёт человек, воюет, старается, вдруг занемог, понос. И вот уже ему и не до боевой работы, думать может только о всё ухудшающемся самочувствии. От него подхватил следующий, ещё и ещё. Немного времени прошло – грозная армия еле-еле ползает. Так часто было в истории. В последний раз подобным образом был выбит Экспедиционный корпус французов в Крыму. То же и с воровством. Живёт человек, воюет, старается, вдруг видит – он жизни не жалеет, а жрачка всё хуже, патронов всё меньше, пушки стреляют через раз, танки и самолёты стоят без топлива. А тыловые крысы лопаются от жира и самодовольства. Наворованное используется для налаживания преступных связей, подкуп вышестоящих. И вот сложилась уже система – продукты, топливо уходит неизвестно куда, а воюем по старинке – кровью. А жить всем хочется. И честный вояка сам заражается этой болезнью – на спирт покупает у своего же интенданта снаряды или справку о ранении, бронь или керосин для семьи. Кому война, а кому мать родна. А расплачиваться за всё придётся опять мужику русскому. Есть только один способ борьбы с эпидемией…
– Изоляция.
– Уничтожение переносчиков. Изолировать не получится. Они откупятся. Ваша система тоже уже порядком заражена. Интендант первого ранга точно отвертится. Привлечёт свои связи. Он глава всего. Будет другой, нормальный – даже старшины на складах вспомнят об уставе и долге.
– Это не решение.
– Что я слышу? А не ваша ли организация подчистую обезглавила дворянство, казачество и крестьянство, фактически прекратив существование этих классов как явления? Исходя из той же логики?
– Нет! Это было сделано раньше. И те, кто сделал это, уже ответили!
– И действие сие было продиктовано той же логикой.
Кот долго молчал, потом тяжело поднял глаза на меня:
– Я обязан доложить. Тогда действовала система. Ты же сейчас пытаешься собой заменить систему, сразу поставив себя против всех систем одновременно. Ты разом становишься врагом всех. И если я не доношу на тебя, становлюсь к расстрельной стенке рядом.
– Кот, скажи как мужик, а не чекист, тебе не хочется удавить всех этих крыс?
– Хочется. Они хуже немцев. Немцы хоть и враги, но честно, грудью на тебя выходят. Они нас убивают – мы их. А эти… В спину… На ходу жилы подрезают. Ненавижу! Но то, что ты предлагаешь, противозаконно.
– А говоришь, я один. Каждый честный вояка в моей системе. Нас миллионы. А рапорт пиши! Я не остановлюсь! Уж я их насмотрелся, уродов! Ты их ненавидишь! Знал бы ты, что станет, когда они заполонят собой всё! Когда не только в твоей системе, а и в партии их станет большинство, что тогда они будут делать?! Цинично и уже совсем не скрываясь. Наоборот, чувствуя свою ущербность, они будут ею кичиться, убеждая тебя, что это ты ущербный деревенщина с устаревшей, допотопной моралью. А вот они-то! Они прогрессивные! Они продают всё! И продадут! А то, что не захотят купить, просто обгадят. Страну, память, народ, землю предков. Это страшная сила. Сила тлена, трупного яда, гниения. И страшна она своей неспешностью, как гангрена. Ты пытаешься лечить загнившую руку компрессом? Значит, сдохнешь целиком.
– Ты не должен распространяться об этом, – вдруг замкнулся Кот.
– А, так ты в курсе моих осенних похождений? Прохор, прогуляйся! Нет, останься! Я больше не хочу говорить об этом. Это моя жизненная позиция! И я буду поступать так, как считаю правильным. И готов ответить за свои действия. Так что говорить больше не о чем. Выбор за тобой, Кот.
– Ты откроешь ящик Пандоры.
– Кот, обычный штрафник не должен знать такого словосочетания. И рядовой боец осназа. Не пались!
Кот резко развернулся, ушёл.
Мы были на отдыхе и переформировании. Но это не значит, что мы валялись кверху пузом. Дел было выше крыши. Особенно у меня. Заштопать и починить обмундирование, чистка и ремонт оружия, бесконечные получения и перетаскивания, погрузки-разгрузки всяческих мешков и ящиков. И чем больше становилось народу, тем больше грузооборот. А поиск дров для обогрева и приготовления пищи? Это вообще отдельная эпопея. Дома разбирать нельзя, а за полгода, что в этих краях крутится война, всё горючее уже собрано и сожжено. А найти надо.
Не, я, конечно, не сам это всё делал. Но попробуйте организовать сотню человек, деморализованных до пофигизма. Заставь их делать то, что нужно им же! Та ещё работка! И я всё это организовывал и контролировал. И если бойцы могли в сердцах воскликнуть: «Ротный, сука, задрал!», но делать, подчиняясь моей воле, то кто заставит меня? Я же. А самого себя заставлять сложнее на порядок. Кроме этой оперативной суеты, надо было принять каждого нового штрафника, побеседовать, постараться понять, что за человек, на что способен или не способен, придумать, как его применить с наибольшей пользой. Людей много, я один. А оглушенные наказанием штрафротой бойцы зажаты, слова не вытянешь.
Скорее бы в бой! Там проще. Думать не надо.
– Брасень! Белые костюмы достал?
– Двадцать семь штук! – гордо заявил Брасень.
– Ты издеваешься? Надо двести!
– Надо-то надо, да где ж взять? На складе нет.
– Нет или говорят, что нет?
– Правда нет. Всё облазил.
– Это не есть хорошо! Что же делать?
– Мука нужна. Мельник как выйдет – белее снега, – сказал Прохор.
– Мукой обсыпаться – кощунство, – воскликнул я, – лучше съесть! Но направление мысли верное. Что-то белое нужно. Известь жжётся, цемент стынет. Мел, тальк, побелка. Брасень, ищи!
– Ты мне ещё «фас» крикни. Ищи! Всё, всё! Молчу! Уже ушёл.
– Политрук! Иди к комдиву. Стучи на кладовщиков! Лыжи зажали. У них ещё двадцать пар есть!
– Стой, мать твою за ногу, об угол! Ты куда прёшь, дебилоид! Там ещё не разминировали! Таблички для кого стоят? Для меня?
И так до вечера. Может, я плохой командир, поэтому такой бардак? И ещё Серёгу комдив позже отправил в госпиталь. За наглость, наверное. Вообще один остался. На двести штрафников. В роте ни одного не разжалованного. Поразительное однообразие. А по закону ротный и взводные должны быть кадровыми.
