Часть четвертая

Я не думала, что захочу уехать, но я не могу каждый день смотреть на реку и переходить ее по мосту по дороге в школу и обратно. Я даже не могу в ней больше плавать. К тому же, сейчас для этого слишком холодно. Завтра мы уезжаем в Лондон. Почти все вещи собраны.

Дом сдадим в аренду. Мне этого не хотелось. Я не хотела, чтобы в наших комнатах жили чужие люди, но Джулс объяснила, что тогда в нем могут поселиться бездомные. Но даже если этого не произойдет, дом начнет разваливаться, потому что поддерживать его будет некому, и такой вариант мне тоже не нравился. В конце концов я согласилась.

Дом по-прежнему будет моим. Мама оставила его мне, поэтому, когда мне исполнится восемнадцать (или двадцать один, или что-то в этом роде), он станет моей собственностью. И я снова буду в нем жить. Я знаю, что буду. Я вернусь сюда, когда боль немного утихнет и я перестану везде видеть маму.

Мне страшновато переезжать в Лондон, но уже не так, как раньше. Джулс (не Джулия) и правда странная и всегда такой останется – чокнутой на всю голову. Но я и сама странная и чокнутая на всю голову, так что мы, наверное, поладим. В ней есть то, что мне нравится. Она готовит мне и трясется надо мной, запрещает курить, заставляет докладывать, куда я иду и когда вернусь. Как делают все матери.

В любом случае, я рада, что мы станем жить вдвоем, что у нее нет мужа или парня, или еще кого-нибудь в этом роде, и что я начну ходить в школу, где никто ничего не будет про меня знать. Джулс сказала, что я смогу стать другой. Мне это показалось странным: разве со мной что-то не так? Но я знаю, что она имела в виду. Я подстриглась и теперь выгляжу иначе, и когда пойду в школу в Лондоне, уже не буду красивой девушкой, которую никто не любит, а буду самой обыкновенной.

Лина зашла попрощаться. Она подстриглась. И все равно осталась красивой, но не такой, как прежде. Я сказал, что мне больше нравились длинные волосы, а она засмеялась и ответила, что они отрастут. Еще она пообещала, что мы скоро увидимся, и я обрадовался, что она так думает, хотя сам я в этом сомневался, потому что они переезжают в Лондон, а мы в Девон, что совсем не близко. Она сказала, что это не так уж и далеко – всего часов пять или вроде того, а через несколько лет она получит водительские права и тогда приедет за мной и посмотрит, в какие еще неприятности мы можем угодить.

Мы немного посидели в моей комнате. И испытывали неловкость, потому что не знали, что сказать друг другу. Я спросил, есть ли какие-нибудь новости, а когда увидел, что она не поняла, объяснил, что имел в виду Хендерсона, на что она покачала головой. Было ясно: ей не хочется об этом говорить. Ребята в школе шептались, что она его убила и столкнула с обрыва в море. Говорили, что она заколола его гвоздем. Я думаю, что все это выдумки, но даже если и убила, то я ее не осуждаю.

Я знаю, Кэти бы расстроилась, случись что с мистером Хендерсоном, но как она может об этом узнать? Никакой загробной жизни нет. Имеют значение только те, кто остался жить, и мне кажется, что им стало лучше. Мама с папой по-прежнему несчастливы, но все-таки не так, как раньше. И они изменились. Может, им стало легче? Оттого что они больше не мучаются вопросом: почему? Теперь они знают причину. Кто-то сказал, что им теперь есть за что держаться, наверное, это так, хотя я никак не могу понять, какой во всем этом смысл.

Чемоданы уже лежали в машине, все коробки были подписаны. Они отдадут ключи еще до полудня. Джош и Алек ненадолго отправились в город, чтобы попрощаться с ним и знакомыми, а Луиза осталась.

Дни были разными – одни лучше, другие хуже.

Луиза осталась, чтобы попрощаться с домом, в котором ее дочь прожила всю свою короткую жизнь. Попрощаться с детским ростомером в шкафу под лестницей, с каменной ступенькой в саду, на которой Кэти упала и разбила колено. Тогда Луиза впервые в жизни подумала, что у ее ребенка появится шрам и ее тело не будет совершенным. Она хотела попрощаться с комнатой Кэти, где они с дочерью сидели и болтали, пока та сушила волосы и подкрашивала губы. Она говорила, что потом собирается зайти к Лине, и просила разрешения переночевать у нее. Сколько раз это было неправдой?

Ей часто не давало спать, среди прочего, воспоминание о том дне, когда она встретила на реке Марка Хендерсона и была тронута его соболезнованиями, выраженными со слезами на глазах.

Лина зашла попрощаться и принесла с собой рукопись Нел, фотографии, записи и флешку со всеми файлами.

– Делайте с этим, что хотите, – произнесла она. – Можете даже сжечь, я не хочу это видеть больше никогда в жизни.

Луиза была рада приходу Лины, но еще больше тому, что ей не придется с ней снова встречаться.

– Вы сможете меня когда-нибудь простить? – спросила Лина. – Когда-нибудь?

И Луиза ответила, что уже простила, хотя это было ложью, сказанной из доброты.

Она надеялась, что ей станет легче, если в душе вместо гнева поселится доброта. Но она знала, что никогда не сможет простить Лину за ее молчание, скрытность, просто за то, что она продолжает жить, а ее дочь нет. Но и ненавидеть ее она не могла. Потому что если во всем этом кошмаре и было нечто, не вызывавшее сомнений, так это любовь Лины к Кэти.

Все вещи Никки были уложены.

В городе стало тише. Так всегда бывает перед приходом зимы, но и в жизни местных перемен произошло немало. Патрик Таунсенд гнил в камере (ха!), а его сын куда-то отправился в поисках покоя. Удачи ему в этом! Милл-Хаус пустовал, а Лина Эбботт с теткой перебрались в Лондон. Уиттакеры тоже уехали, и уже меньше чем через неделю их дом заняла семья с «Рейндж Ровером», тремя детьми и собакой.

В голове у Никки теперь тоже стало тише. Дженни больше не говорила так громко, как раньше, да и разговоры ее стали больше походить на беседы, а не тирады. В последнее время Никки стала меньше сидеть у окна и больше лежать в кровати. Она чувствовала себя очень усталой, а боль в ногах усилилась.

Утром она уезжает в Испанию, чтобы провести две недели на солнышке. Кроме отдыха ей уже ничего не нужно. Деньги свалились на нее неожиданно: Нел Эбботт завещала десять тысяч фунтов Николе Сейдж, проживающей в Бекфорде на Марш-стрит. Кто бы мог подумать? Но Никки, наверное, не стоит этому удивляться, потому что Нел была единственной, кто ее слушал. Бедняжка! И чем все закончилось!

Я вернулась в Бекфорд накануне Рождества. Даже не могу сказать зачем, вероятно, из-за того, что мне почти каждую ночь снилась река, и я подумала, что поездка туда поможет мне избавиться от наваждения.

Я оставила машину у церкви и направилась на север, к заводи. Поднялась по холму мимо нескольких клумб, на которых умирали прикрытые целлофаном цветы. Дошла до коттеджа. Он стоял сгорбленный и жалкий. Занавески в окнах задернуты, на входной двери растеклась красная краска. Я потрогала ручку – дверь оказалась запертой, поэтому я повернулась и направилась по заиндевевшей траве к отливавшим голубизной тихим водам реки, над которой поднималась похожая на призрак дымка. Изо рта у меня вырывались клубы пара, а уши стало щипать от холода. Надо было надеть шапку.

Я пришла на реку, потому что больше идти было некуда и говорить не с кем. Единственным человеком, с которым мне хотелось пообщаться, был Шон, но разыскать его мне не удалось. Мне сообщили, что он переехал в городок Пити-Ми в графстве Дарем, – название казалось вымышленным, но такой городок действительно существует, правда, Шона в нем не было. По адресу, который мне дали, находился дом с табличкой «Сдается». Я даже связалась с тюрьмой «Франкленд», в которой Патрик проведет остаток своих дней, но мне ответили, что старика никто не навещал.

Я хотела узнать правду. Я надеялась, что Шон ее скажет, тем более в полиции он больше не служил. Я надеялась, что он объяснит, как мог так жить, и ответит, подозревал ли своего отца, когда занялся расследованием смерти Нел. В таком предположении не было никакой натяжки. Как-никак он защищал отца всю свою жизнь.

Река не давала ответов. Когда месяц назад какой-то рыбак, увязнувший в резиновых сапогах в грязи, нашел в ней мобильник Нел Эбботт, во мне затеплилась надежда. Однако ничего нового эта находка нам не принесла. Если в телефоне и имелись компрометирующие фотографии, которые помогли бы разобраться с тем, что осталось неясным, то извлечь их мы не смогли: он даже не включался, его забил ил и испортила вода.

После отъезда Шона мне пришлось заполнить гору бумаг. Началось следствие, возникла куча вопросов, которые так и остались без ответа: что Шон знал и какого черта следствие велось так непрофессионально? Причем не только по делу Нел. Как Хендерсону удалось ускользнуть из-под нашего носа?

Я вновь и вновь прокручивала в голове последний допрос Патрика и его рассказ. Как он схватил Нел за руку и сдернул с нее браслет. Как они боролись на обрыве перед тем, как он столкнул ее вниз. Но на ее руке не было синяков, как не было и царапин на запястье, которые обязательно остались бы, если бы Патрик сорвал браслет. Никаких следов борьбы на обрыве тоже не нашли, и застежка на браслете была целой.

Все это я довела до сведения начальства, но после всего случившегося, после признания Патрика, отставки Шона, всеобщего стремления прикрыть свою задницу и перевести стрелки на других, никого это не интересовало.

Я сидела на берегу и вновь размышляла о том, что в истории с Нел, да и с Кэти тоже, осталось немало белых пятен. Во всяком случае, у меня полной ясности не было.

У Хелен была тетка, которая жила к северу от Дарема, неподалеку от Пити-Ми. Она владела фермой, и Хелен помнила, как однажды летом ездила к ней, кормила морковкой осликов и собирала ежевику в зарослях живой изгороди. Тетки уже не было на свете, и фермы, скорее всего, тоже. Городок оказался даже более бедным и убогим, чем ей запомнилось, да и ослики на глаза не попадались, зато он был маленьким, и никому в нем не было до нее дела.

Она нашла работу, правда, намного скромнее той, на которую могла рассчитывать, и сняла маленькую квартирку на первом этаже с внутренним двориком. После обеда туда заглядывало солнце. Приехав сюда, они сняли дом, но однажды утром несколько недель спустя она проснулась и обнаружила, что Шон исчез. Она вернула ключи хозяину и стала искать новое жилье.

Она не стала ему звонить. Знала, что он не вернется. Их семья разрушилась, и разрушилась бы давно, если бы не Патрик: он был связующим звеном, благодаря которому они держались вместе.

Ее сердце тоже было разбито, и ей не хотелось об этом думать. Она не ездила навестить Патрика. Она понимала, что после его признания в хладнокровном убийстве жены и Нел Эбботт она не должна испытывать к нему даже жалости.

Но слово «хладнокровное» тут не подходило. Хелен понимала, что Патрик видел все только в белом и черном свете и искренне считал, что Нел Эбботт представляла угрозу для их семьи, их единства. Что было правдой. И тогда он решил действовать. И поступил так ради Шона и ради нее. Выходит, действовал он не так уж и хладнокровно.

Но каждую ночь ей снился один и тот же кошмар, как Патрик топит ее кошку. Во сне его глаза были закрыты, а глаза животного вытаращены, и когда кошка, отбиваясь, поворачивалась к ней, глаза у нее были такие же ярко-зеленые, как у Нел Эбботт.

Хелен страдала от одиночества и плохо спала. Несколько дней назад она проехала двадцать километров до ближайшего садоводческого магазина, чтобы купить куст розмарина. А сегодня отправится на Честер-ле-стрит, чтобы забрать из приюта для животных понравившуюся ей кошку.

Это так странно – каждое утро видеть за завтраком сидящую напротив пятнадцатилетнюю тебя. Она так же, как и ты, не умеет вести себя за столом и так же закатывает глаза, когда ей на это указывают. Она сидит, поджав ноги под стулом и расставив острые коленки, в точности как ты. Когда она слушает музыку или думает, у нее на лице появляется такое же мечтательное выражение, как у тебя. Она своенравная и несносная. Постоянно и фальшиво что-то напевает, совсем как наша мама. А смех у нее папин. Каждое утро, отправляясь в школу, она целует меня в щеку.

Я не могу исправить все то, в чем перед тобой виновата: нежелание тебя выслушать, готовность поверить в худшее о тебе, отказ в помощи, когда ты в ней нуждалась. Я даже не пыталась тебя любить. Но если я ничего не могу сделать для тебя, моим искуплением должен стать акт материнства. Я не сумела быть твоей сестрой, но постараюсь стать матерью для твоего ребенка.

В моей маленькой опрятной квартирке в Сток-Ньюингтоне, что на северо-западе Лондона, она ежедневно устраивает настоящий разгром. От меня требуются огромные усилия, чтобы сохранить присутствие духа и не поддаться панике. Но я стараюсь. Я помню, какую решимость ощутила в тот день, когда встретилась с отцом Лины, и мне хочется снова стать женщиной, похожей на ту. Чтобы во мне было больше от тебя и от Лины. (Когда Шон Таунсенд подвозил меня до дома после твоих похорон, он сказал, что я на тебя похожа, а я не согласилась, заявив, что я – твой антипод. Я этим гордилась, но сейчас уже нет.)

Я стараюсь получать удовольствие от жизни с твоей дочерью, потому что она – вся моя семья и другой у меня не будет. Она приносит мне радость, а утешение я нахожу в том, что человек, который лишил тебя жизни, и сам скоро отойдет в мир иной. Он расплачивается за то, что сделал со своей женой, своим сыном и с тобой.

Патрику больше не снилась жена. Теперь ему снился другой сон, в котором события, произошедшие в тот день у них дома, развивались по-другому. Вместо признания он хватал нож со стола и вонзал его детективу прямо в сердце, а покончив с ней, разбирался с сестрой Нел Эбботт. Возбуждение охватывало его все сильнее, и он, наконец насытившись, вытаскивал нож из груди сестры Нел и переводил взгляд на Хелен, стоявшую рядом. По щекам у нее струились слезы, а с рук капала кровь.

– Папа, довольно, – говорила она. – Ты ее напугал.

Просыпаясь, он каждый раз вспоминал выражение лица Хелен, когда он признался в содеянном. Он был рад, что не видел реакции Шона. Когда тот вернулся вечером в Бекфорд, Патрик уже дал признательные показания. Шон посетил его лишь один раз, еще до суда. Патрик сомневался, что увидит его снова, и это разбивало ему сердце. Потому что все, что он ему рассказывал, вся выстроенная им жизнь были исключительно ради блага сына.

Я не тот, за кого себя принимаю.

И никогда не был тем, за кого себя принимал.

Когда все начало рушиться, когда я сам стал разваливаться на части после слов, которые Нел не следовало говорить, я старался сохранить рассудок, постоянно повторяя себе: «Все так, как есть и как всегда было. По-другому просто быть не может».

Я был сыном матери, покончившей жизнь самоубийством, и отца – порядочного человека. Я стал офицером полиции. Женился на достойной, добропорядочной женщине и жил достойной, добропорядочной жизнью. Все было просто и ясно.

Конечно, определенные сомнения у меня имелись. Отец рассказывал, что после смерти матери я три дня не разговаривал. Но я помнил – мне казалось, что это воспоминание, – наш разговор с доброй и ласковой Дженни Сейдж. Разве не она отвезла меня к себе домой той ночью? Разве мы не сидели на кухне и не ели тосты с сыром? Разве я не сказал ей, что мы поехали на реку вместе? «Все вместе?» – спросила она. Я тогда решил вообще больше ничего не говорить, потому что боялся что-то сделать не так.

Мне казалось, что в машине нас было трое, но отец заверил: мне просто приснился кошмар. И в этом кошмаре меня разбудила не гроза, а крик отца. И мамы. Они кричали друг на друга и оскорбляли. Она – «неудачник, животное», он – «неряха, шлюха, плохая мать». Я услышал громкий удар. Другой звук. А потом вдруг все смолкло, наступила тишина.

Только дождь и гроза.

Затем послышался скрежет отодвигаемого стула и скрип задней двери. В том кошмаре я тихонько спустился вниз и притаился возле кухни, стараясь не дышать. Снова голос отца, уже тихий, что-то неясно бормотавший. И еще – скулила собака. Но собаки у нас не было. (В том кошмаре я даже подумал: может, они ссорятся из-за того, что мама привела домой бездомного пса? Она на такое вполне была способна.)

В кошмаре я вдруг понял, что остался дома один, и выбежал на улицу. Родители уже садились в машину. Они собирались уехать и бросить меня одного. Я испугался, с криком бросился к машине и забрался на заднее сиденье. Отец вытащил меня, громко ругаясь. Я вцепился в ручку дверцы, лягался, плевался и укусил отца за руку.

В том кошмаре мы ехали втроем: отец за рулем, я сзади, а мама на пассажирском сиденье, только она сидела не ровно, а привалившись к двери. Когда машина резко повернула, голова мамы откинулась, и я увидел на ее лице кровь. Она пыталась что-то сказать, но я не понимал слов: они звучали странно, как будто она говорила на непонятном языке. Лицо у нее тоже выглядело странно: искривленное, рот перекошен, а глаза закатились, и в глазницах виднелись одни белки. Язык вываливался изо рта как у собаки, на губах розовая слюна. В кошмаре она протянула руку и дотронулась до меня. Я в ужасе отпрянул и забился в угол, прижавшись к дверце, стараясь отползти как можно дальше.

Отец объяснил, что мне привиделось в кошмаре, будто мама до меня дотронулась. На самом деле этого не было. Мне показалось. Точно так же как запомнилось, что мы втроем ездили в Крастер и ели там копченую рыбу, хотя мне было всего три месяца и я никак не мог этого запомнить. Отец сказал, что я увидел снимок коптильни и представил себе, как мы там были. Примерно так.

Это звучало довольно убедительно. Не давало ответов на все вопросы, но все-таки многое объясняло. А в двенадцать лет я вспомнил кое-что еще: я и раньше помнил, как выбежал на улицу под дождь, но на этот раз отец не садился в машину, а заталкивал в нее маму. Усаживал на пассажирское сиденье. Я вспомнил это очень отчетливо, и это не казалось частью ночного кошмара, потому что картинка, выплывшая из глубин памяти, была совсем другой. В ней я тоже боялся, но ужас был не таким, какой я испытал, когда мама потянулась ко мне. Воспоминание меня тревожило, и я спросил об этом отца.

Он тогда ударил меня с такой силой, что я, налетев на стену, вывихнул плечо, но в память врезалось не это, а то, что случилось потом. Отец сказал, что должен преподать мне урок, взял нож для рыбы и аккуратно разрезал кожу у меня на запястье. Это было предупреждением.

«Теперь ты точно запомнишь. И никогда не забудешь. А если забудешь, то в следующий раз будет уже по-другому. – Он приложил кончик лезвия к основанию моей правой ладони и медленно провел им до локтя. – Вот так. Я не хочу больше это обсуждать, Шон. Ты это знаешь. Мы говорили об этом достаточно. Мы не вспоминаем твою мать. То, что она сделала, было постыдным».

Он рассказал мне о Седьмом круге ада, где самоубийцы превращаются в колючий куст и скармливаются Гарпиям. Я спросил, что такое «Гарпия», и он ответил, что ею была моя мать. Это сбивало с толку: превращалась ли она в колючий куст или сама была Гарпией? Я подумал о кошмаре, как она тянулась ко мне в машине, открыв рот и пуская кровавые слюни. Я не хотел, чтобы она кормилась мною.

Когда порез на запястье зажил, выяснилось, что оставшийся шрам оказался очень чувствительным и крайне полезным. Если я начинал терять связь с действительностью, то стоило мне потрогать шрам, как почти всегда я тут же приходил в себя.

Во мне всегда ощущалась линия разлома: с одной стороны, я знал, что тогда случилось, знал, каким был сам и каким был мой отец, а с другой – смутно чувствовал некую фальшь и диссонанс. Как отсутствие в Библии упоминания о динозаврах – необъяснимо, но факт. Причем факт неоспоримый, потому что, как меня заверяли, и Адам с Евой, и бронтозавры были истинной правдой. Время от времени я замечал, что над линией разлома происходило движение пластов, но по-настоящему разрушительное землетрясение вызвала Нел.

Не сразу. Вначале была она, были наши отношения. Мой рассказ о том, что я считал правдой, ее разочаровал. Но после самоубийства Кэти Нел изменилась. Эта смерть сделала ее другой. Она стала больше общаться с Никки Сейдж и перестала верить тому, что рассказывал я. Версия Никки гораздо больше соответствовала ее представлению о Смертельной заводи как месте расправы с неугодными женщинами, ставшими жертвами патриархальных устоев. А их олицетворением являлся мой отец. Она сказала мне, что маму убил мой отец, и линия разлома начала расширяться: все пласты пришли в движение, меня стали посещать странные виде́ния в кошмарных снах, а на смену им сплыли воспоминания, долгие годы скрывавшиеся в глубинах памяти.

Узнав о нас с Нел, отец сказал, что она не доведет меня до добра. Но она сделала больше. Она лишила меня целостности. Если я ее послушаю и поверю ей, то перестану быть достойным сочувствия сыном покончившей с собой матери и образцового отца и превращусь в отпрыска чудовища. Хуже того: я видел, как умирала моя мать, и промолчал. Я был сначала мальчиком, потом подростком и, наконец, уже взрослым мужчиной, который защищал ее убийцу, жил с ее убийцей и любил его.

Став таким человеком, я понял, как трудно им быть.

В ту ночь, когда умерла Нел, мы, как обычно, встретились с ней в коттедже. Я не был прежним. Она так хотела, чтобы я принял правду, сказала, что это освободит меня от себя самого, от той жизни, которой я и сам не хотел жить. Но она думала и о себе – о том, что ей удалось раскопать и как это отразится на ней, ее работе и жизни. Но самое главное, для нее Смертельная заводь перестала быть местом совершения самоубийств. Она стала местом, где избавлялись от неугодных женщин.

Мы направились в город вместе. Мы делали так и прежде: после того как отец застал нас в коттедже, я больше не парковался возле дома, а оставлял машину в городе. От спиртного, секса и осознания своей новой миссии она испытывала невероятный подъем. И настаивала, что я обязан все вспомнить. Надо пойти туда, еще раз оказаться на том месте и все вспомнить. Прямо сейчас. Ночью.

Я возразил, что тогда шел дождь. Когда умерла мама, была гроза. А сегодня небо ясное. Нам нужно дождаться дождя.

Но она не хотела ждать.

Мы стояли на вершине обрыва и смотрели вниз. Я сказал, что ничего не мог видеть, потому что сидел под деревьями внизу. А оттуда ничего не было видно. Нел стояла на краю обрыва спиной ко мне.

Она спросила, слышал ли я крик, когда мама летела вниз.

Я закрыл глаза и увидел маму в машине: она тянется ко мне, а я отодвигаюсь назад. Я забился в угол, но она продолжала тянуться, и я попытался ее оттолкнуть. Я уперся руками Нел в поясницу и оттолкнул ее.