Квуп проснулся оттого, что кто-то водил пушистой кисточкой по его лицу. Кисточка пахла душной химической сладостью. Запах ассоциировался с Улой.

– Чего? – вслепую отбиваясь от кисточки, спросил он.

Кисточка исчезла. Где-то далеко хихикнула Ула. Квуп открыл глаза.

Его ложе было устроено на дне бывшей купальни для принудительных ванн. По стенкам свешивались ржавые цепочки со скобами для крепления рук и ног; из овальных отверстий торчали жала ионизаторов воды; сверху нависали две механические руки с соплами для водного массажа. А между робобрандспойтами, чуть наклоняясь над Квупом, стояла Ула – манто из сотни пушистых кисточек и весёлое прыщавое пятнадцатилетнее лицо в светящихся зелёных очках.

– Она работает! – восторженно подпрыгивая, сказала Ула.

– Та машина? – переспросил Квуп.

– Да.

– Сейчас, – сказал Квуп, и Ула убежала.

Квуп выкарабкался из уютного углубления купальни. Он был на сорок седьмом этаже заброшенной и сквотированной башни Центра пенитенциарной психиатрии. В темноту уходили ряды душевых кабин и снабжённых кандалами купален. За полуразбитыми окнами был виден купол Нового Города, сиявший в ночи золотисто-розовым светом. Вокруг него лежали руины старого мира – мерцающая тусклыми огоньками паутина замусоренных улиц. Если подойти к окну вплотную и глянуть прямо вниз, то видно лежащую у подножия башни Площадь Правосудия – четыре фонаря, красный узор выложенных в брусчатке символов и огромную каменную тушу обезглавленной взрывом статуи.

Квуп поправил смявшийся со сна ирокез, потянулся, хрустнул затёкшими суставами, накинул куртку на тощие плечи и пошёл вслед за Улой.

Общий коридор был полон голосов, смеха, воплей, движущихся в танце фигур. Звучало шесть видов музыки. Растворяющуюся в темноте даль то и дело озаряли вспышки голубого и зелёного света – оскотинившегося зомбогука дрессировали электрошоком. Зомбогук выл и стенал. По полу рассыпались пустые банки из-под зуча и красной смерти. На одной стене двое юных художников спешно закрашивали граффити конкурента. Вдоль другой кто-то тянул бозоноволоконку в бывший кабинет хумиляционной терапии. Девочки торговали жвачкой и ушанчиками. Чел по имени Чах на общественном объёмном принтере печатал новую рукоятку для своего рельсотрона. Изобретателя торопила очередь.

Квуп решил, что ушанчики продаются не каждую ночь, поторговался, двух купил за старые деньги и ещё четырёх выменял на игровую матрицу от зоттера. Пока он рассовывал ушанчиков по карманам, девочки обхихикали его жадность.

Когда Квуп проходил мимо Чаха, тот поприветствовал его.

– Что, ты теперь у нас тоже технический гений?

– Я всегда им был, – возразил Квуп. – А почему ты спрашиваешь?

– Народ глаголет, что по твоей схеме отремонтировали машину, – объяснил Чах, – но я, по правде, ставлю это под сомнение: если устройство начало мигать лампочками, это ещё не значит, что оно работает.

Квуп пожал плечами. На него пялились человек шесть – все, кто стоял в очереди за Чахом, и ещё некоторые. Это было приятно, но в то же время заставляло нервничать. Квуп прикидывал, что теперь, когда про машину заговорили все, его засмеют, если он не сможет её по-настоящему запустить.

– Ничего не знаю, – сказал он. – Последние шесть часов я спал.

– Но если она всё же работает, я хочу с ней поиграться, – предупредил Чах.

– За ваши деньги – всё, что угодно, – лучезарно улыбнулся Квуп.

– Значит, рассчитываешь сделать бизнес? – жёлчно оценил Чах.

На это Квуп отвечать уже не стал – пошёл к лестницам.

Подростки сквотировали верхние двадцать этажей башни – ниже селились взрослые бродяги и беженцы из горячих районов, а ещё были притон вальтритов и привесной блок, занятый сектантами техло-амоки. Подростки своих нижних соседей побаивались, поэтому заблокировали лифтовые шахты и подорвали почти все лестничные пролёты между сорок вторым и сорок четвёртым. Сорок третий этаж после взрывов стал почти непроходим. В единственном годном коридоре работал открытый для взрослых публичный дом «Юная Плоть», а сразу за ним был блокпост молодёжной банды Шритла, через который не пропускали тех, кто на вид старше двадцати.

Подходя к лестнице, Квуп чуть не погиб под электрокаталкой. На каталке, угорая от кайфа, носилась пара малолетних энцефалонариков. Их трепанированные бошки сверху были закрыты прозрачными куполами, а мозг плавал в светящемся жёлтом эфире. Когда каталка врезалась в стены, было видно, как серое вещество в головах детишек взбалтывается и липнет к стеклу.

На лестнице Квуп встретил Ваки – тот по перилам съехал ему навстречу.

– Привет, – сказал Квуп.

– Так она работает? – ловко тормозя, спросил Ваки.

– И ты туда же? – поразился Квуп.

– Я хочу в мозг убийцы, – сообщил Ваки.

Они вместе взбежали на сорок восьмой этаж. Там играл классический эмбиент-варп-данс.

– Кто разнёс слух? – с досадой спросил Квуп.

– Так она не работает? – огорчился Ваки.

– Даже если машина работает, – ответил Квуп, – я последний, кто об этом узнал.

– Чёрт, ясно, – осознал Ваки. – Кажется, виновата Ула, но по большей части слух разнёсся сам.

Меньше года назад Квуп жил в совсем другом мире – учился на проектировщика энтропических светосетей, играл в джет-бол, спал в мягкой постели, не дрался, не знал вкус спиф-смога, был влюблён в свою пустоголовую белокожую однокурсницу Фабли и искренне страдал из-за её равнодушия.

Потом был конфликт с учителем новой теории пространства. Квуп всё время ловил этого мужика на ошибках. А тот вёл себя, как лживый гад, затыкал Квупа, ставил ему плохие баллы и не допускал до экзамена на виртуальном терминале. Квуп дошёл до ручки и пробрался ночью в школу, чтобы сдать экзамен на терминале и доказать свои знания. Кончилось всё это исключением. Затем последовала фатальная ссора с родителями. Квупа попытались сослать. В ответ он обчистил отцовский счёт и ушёл из-под Купола. И вот он оказался здесь – один из множества несовершеннолетних беглецов, собравшихся в безымянной коммуне.

– Меня бы устроила и запись с мозга жертвы, – изрёк Ваки. – Пережить чужую смерть… да… в этом что-то есть.

Слова приятеля вернули Квупа в действительность. Они подходили. У входа в зал машины, пританцовывая и помахивая кисточками, ждала Ула.

– Здесь ведь казнили людей, ага, – с нехорошим блеском в глазах продолжал Ваки, – я точно знаю. На восьмом этаже был центр утилизации – для тех, кто не поддаётся коррекции.

– А он всё о своём, – глянув на Ваки, отметила Ула.

– Зачем ты всем говоришь, что она уже работает? – спросил у Улы Квуп. – Вдруг что-нибудь пойдёт не так? Я же буду в заднице.

Ула смутилась.

– Но… – неуверенно возразила она.

Они вошли внутрь, и Квуп остановился как вкопанный. Машина светилась. Квуп удивлённо осознал, что слова Чаха насчёт лампочек, похоже, не были метафорой. В комнате было светло от тысячи мелких огоньков. Огромный панорамный экран моргал десятками табло. Под экраном синими, зелёными и жёлтыми рядами сияли подсвеченные клавиши длинного изогнутого пульта. На удалении от пульта широким веером были установлены пять кресел виртуальной реальности, и четыре из них тоже светились – своими датчиками и индикаторами они сигнализировали о готовности машины к работе.

В зале были двое: Ирвич и Снахт. Снахт, сидя в обычном кресле-крутилке, мудрил над пультом. Ирвич, распластавшись на широком подоконнике большого окна, поедал батончик осквамола.

– Вау, – оценил Квуп.

– О, Квуп, – обрадованно вскинулся Снахт.

– Работает? – спросил Квуп.

– Всё, кроме пятого кресла, – сказал Снахт.

– Вообще-то не совсем, – возразил Ирвич.

Квуп перевёл на него взгляд.

– Ничего запустить мы не смогли, – пояснил Ирвич. – Похоже, мёртв её блок памяти. То есть она как бы пашет, но ей нечего нам показать.

Ваки за спиной Квупа грустно вздохнул.

– Подробнее, – потребовал Квуп. – Что вы вообще сделали, чтобы она так засветилась?

– Шли по твоему плану, – подцепляя с пульта бумажку, ответил Снахт, – и вдруг сработало.

– Квуп, это был твой пункт пятый, – вставая с подоконника, уточнил Ирвич. – Я не спал часов тридцать и прошёл по пунктам весь предложенный тобой путь. В конце запаял по твоей схеме шестнадцатый и восьмой блоки в распределительном коммутаторе, а в световоде поменял местами жестянку и склянку.

Квуп недоверчиво глянул в свою бумажку. Там значилось: «5. Попробовать от балды, если не сработало всё остальное (но можно не пробовать, потому что это тогда тоже не сработает)». Дальше всё было, как описал Ирвич, а внизу стояла приписка: «Беречь руки при замене жестянки и склянки».

– Странно, – пробормотал Квуп. – Пусти-ка.

Снахт встал с кресла, а Квуп плюхнулся на его место.

– Самое странное здесь – это ты, – сказал Ирвич. – Сам же зачем-то всё это мне написал. Значит, думал, что в этом есть какой-то смысл.

– Интуиция, – предположил Квуп. – Нет… Не знаю… Мне надо подумать. Все должны замолчать.

– Как будто кто-то шумел и ему мешал, – шёпотом прокомментировала Ула.

Стало тихо, остались лишь далёкая музыка да шум порывистого ветра за окном.

Квуп, закусив губу, сидел за пультом и разглядывал экран. Он понял, что Снахт сумел заставить машину вывести все данные о самой себе – медленно изменяясь, моргали списки частот и уровни заполнения энергоёмкостей. Квуп потыкал пульт, потом закрыл всё, что открылось в ответ на его запросы, и снова стал изучать данные, добытые Снахтом. Светился один системный ресурс – тот, на котором помещалась программа самой машины. Под ним тусклыми значками были отмечены порты для подключения других резервов памяти.

– Её память, – вслух подумал Квуп.

– Я же говорю, она убита, – подтвердил Ирвич.

– По-моему, другой памяти, кроме базовой, просто нет, – возразил Квуп. – Машина предоставляет нам возможность подключить что-нибудь ко всем этим портам.

Он ткнул пальцем в экран.

– Памяти не может не быть, – сказал Снахт.

– Очень даже может, – возразил Квуп. – Из этой штуки могли просто вытащить память.

– Ага, точно, – подтвердил Ирвич. – Во времена переворота правительство приказало чиновникам уничтожить все секретные данные. Вот они и вынули из машины главное.

Квуп вывел на экран список последних команд, которые машина выполняла до обесточивания здания. Экран почернел, на нём шевельнулись и замерли строчки кода.

– Смотрите, – сказал Квуп.

– На что? – не понял Снахт. – На то, как ты сломал всё?

– Я ничего не сломал, – возразил Квуп. – Это просто архив команд. Посмотри на нижние строчки.

Подростки сгрудились у него за спиной.

– «Терминал прекращён», – прочитал Ирвич.

– Это она выключила саму себя, – объяснил Квуп. – А выше читаем: «Критический дефицит питания», «Потеря сервера данных», «Коллапс даймона поддержки сервера данных», «Метакритический дефицит питания», «Потеря периферийного оборудования». Дальше бла-бла-бла, это она по очереди перечислила коллапс всех даймонов периферии. Потом она перечисляет отключение вообще всех своих даймонов и, наконец, говорит про аварийное выключение самой себя.

– И что? – спросил Снахт.

– Квуп, ты гений, – сказал Ирвич.

Квуп самодовольно хмыкнул.

– А я вообще ничего не понял, – заметил Ваки.

– Народ, посмотрите вон на те циферки, – указал Ирвич. – Это дата. Семьсот девяносто второй год с начала колонизации Нео-Земли. То есть это было семнадцать лет назад – здания были обесточены окончательно через пару лет после переворота. Её память – это древняя реликвия. Я тогда пешком под стол ходил.

– А я был у мамы в животе, – кивнул Квуп. – Ну да это всё не суть. А суть в том, что машина потеряла свой сервер данных. Это логично. Когда отключалось питание здания, сервер – а он требует больше мощности – отключился чуть раньше машины.

– Сервер, – осознал Ирвич. – Ну конечно, у неё не было своей встроенной памяти.

– Я думаю, это тот сервер, который в соседних комнатах, – махнул рукой Квуп. – Можно больше не гадать, зачем им столько общих каналов бозоноволоконки – через них обмен и шёл.

– Сервер-то мёртв, – напомнил Снахт.

– Выходит, у нас всё равно нет другого способа опробовать её, кроме как оживить тот грёбаный огромный сервер? – огорчился Ирвич. – Ну, это работёнка надолго… Зачем вообще тогда начинали?

Квуп мотнул головой.

– Не надо весь сервер, – возразил он. – Достаточно выдернуть из него один живой блок с записью и подключить его прямо к машине, к тем портам, которые на экран вывел Снахт.

Снахт чуть улыбнулся, поняв, что ему сделали комплимент. Ирвич щёлкнул пальцами.

– Идея, – согласился он. – Пошли искать живой блок.

Квуп встал.

– Нам нужен источник, – сказал он. – Что-нибудь небольшое.

Снахт за мотню проводов поднял с пола тройку зетареечных боксов. Квуп кивнул, и они двинулись в соседние комнаты.

– Если заработает с чем-нибудь одним, – на ходу продолжал Квуп, – то не жалко убиться и поднять какую-то часть сервера, собрав вместе все живые блоки. Только представь, Ирвич. К нам хоть по разу, но весь сквот зайдёт, чтобы новую развлекуху попробовать.

– Там записи с мозгов кучи преступников и сумасшедших, – согласился Ваки. – Об этом мечтает каждый ребёнок.

– Ха-ха-ха, – прокомментировала Ула.

– А разве нет? – обиделся Ваки.

Серверные анфиладой лишённых окон комнат уходили в кромешную темноту. Ребята включили карманные фонарики, и лучи света побежали по обросшим махровой пылью стальным стеллажам.

– Давай я возьму эту линию, ты – ту, а Снахт – дальнюю, – предложил Квуп.

– Лады, – ответил Ирвич.

– А нам что делать? – спросила Ула.

– Светить, – сказал Квуп.

Ребята разошлись. Ваки пошёл с Ирвичем, а Ула с Квупом. Теперь они двигались медленно – у каждого блока Квуп останавливался, отряхивал с рельсиков пыль и совал в разъём питания зетареечный штекер.

– Тут могут быть убийцы? – поинтересовался Ваки. – Или записи смерти людей?

– Откуда я знаю? – отозвался Квуп. – Пока надо найти хотя бы один работающий блок. Любой.

– Свети лучше, – обращаясь к Ваки, сказал Ирвич, – а то я сам стану убийцей. Убийцей бедного Ваки.

– Если догонишь, – уточнил Ваки, но поднял фонарь выше.

– Я от него устала, – вздохнула Ула.

Некоторые блоки, когда Квуп давал им энергию, приветливо мигали зелёным огоньком, но потом показывали, что информация с них была стёрта.

– Ничего нет, – пожаловался Ирвич.

– Я думаю, большую часть работоспособных блоков отсюда растащили ещё в те времена, когда мы были карапузами, – сказал Квуп.

– Кому они тогда могли понадобиться? – удивилась Ула.

– Ну, нам вот они сейчас нужны, – рационально рассудил Ирвич. – Думаешь, за прошедшие двадцать лет мы первые умники, которые сюда залезли поживиться старой техникой?

– Скорее уж последние, – согласилась Ула.

– Я знаю несколько парней, которые ходили сюда за бозоноволоконкой, – донёсся из-за стеллажей голос Снахта. – Нарезали люктов двадцать, но мелкими кусками. Ничего не смогли с ней сделать. Даже продать.

Стеллаж кончался. Если так же будет и в других комнатах, то Ирвич прав – их труд был проделан зря. И тут очередной блок мигнул ему сразу двумя лампочками.

– Есть, – громко сказал Квуп.

– Живой и с данными? – подходя, спросил Ирвич.

Вместо ответа Квуп показал пальцем на огоньки.

– Нашли? – обрадовался Снахт.

– Возможно, – подтвердил Квуп.

Срывая ногти, они разжали старые защёлки и вытянули блок наружу. Пыль полетела такая, что Ула закашлялась.

– Тяжёлый, – крякнул Ирвич.

Подоспел Снахт.

– Вчетвером возьмём, – сказал Квуп.

Не у дел остался только Ваки – он шёл позади остальных и светил им под ноги. Задыхаясь, подростки донесли блок до машины и бережно установили его на пол рядом с коммутационным щитком пульта. Ирвич сел на корточки, выцепил из-под коммутатора свободный штекер бозоноволоконки и сунул его в инфогнездо блока, а Квуп снова дал блоку питание с зоттера.

Все в ожидании уставились на экран машины. Несколько мгновений ничего не происходило, а потом вдруг лавиной начали выскакивать и исчезать окна сообщений от заработавших даймонов – Квуп не успевал их читать. Пропали все графики и командные строки, которые были развёрнуты ранее. На экране, вызвав у подростков восторженный вздох, появилась оживлённая анимацией статуя с Площади Правосудия: могучая фигура развернулась и опустила свой карающий меч. В какой-то миг угроза её удара казалась столь реальной, что Ула вжала голову в плечи, а Ваки машинально шарахнулся на шаг назад. Наконец анимация красиво раскололась на тысячу осколков, и подростки увидели новый – перенастроившийся – интерфейс машины.

– Вот это да, – пробормотал Ирвич.

– Она нашла годную для воспроизведения запись умственной деятельности, – рассматривая новые меню, сказал Квуп, – и предлагает нам сеанс.

Ваки сглотнул.

– То есть у нас получилось? – спросил Снахт.

– Должно быть, да… – неуверенно подтвердил Квуп.

– Кому не стрёмно засунуть в это свои мозги? – поинтересовался Ирвич.

Подростки переглянулись.

– Ну, мне, – вызвался Ваки.

– Нет, только не ты, – запретил ему Ирвич. – Маленький ещё на рожон лезть.

Квуп, прищурив один глаз, оглянулся на кресла воспроизведения.

– Мне стрёмно, – сказал он, – но я это сделаю.

– Почему ты? – удивился Снахт.

– Мои мозги решали, как её чинить, – ответил Квуп, – так что, если она их пережжёт, всё будет честно. А если она пережжёт мозги кому-нибудь из вас…

Он пожал плечами. Это означало «я не смогу с этим жить».

– Квуп, не надо, – упавшим голосом произнесла Ула. – Вы должны как-то по-другому её испытать.

– Как? – откидываясь в кресле, спросил Квуп.

Он вздрогнул, когда под ним, принимая его тело в глубь конструкции, задвигались металлические пластины.

– Она нашла тебя, нашла человека, – сказал Снахт.

Пластины продолжали вращаться, обхватывая голову Квупа.

– Ирокез помнёт, – предупредил Ирвич.

– Он у меня всегда мятый, – ухмыльнулся Квуп.

Затем он перевёл взгляд на Снахта.

– Поставь на одну минуту, – попросил он. – Надеюсь, это меня не убьёт.

Снахт послушался – повёл руками над пультом. Вокруг головы Квупа сомкнулись металлические зажимы. Ирокез смяло. Ула кусала губы и выглядела очень испуганной.

– Аккуратнее, – попросил Квуп.

– А я предупреждал, – напомнил Ирвич.

– Ты точно хочешь это сделать? – беспокойно спросил у Квупа Снахт. – Я не хочу стать тем, кто отправил тебя в расход.

Квуп ощутил неприятный холодок в груди – струсить было легко.

– Ну, давай уже, – поторопил он, – включай.

– Ладно, – согласился Снахт. – Но имей в виду, я делаю это в первый раз, и…

Конец фразы Квуп не услышал. Стальные пластины зашевелились с удвоенной быстротой. Ощущение было странное – будто над твоим телом катится невысокая волна из ожившего металла. Исчезли звуки, стало прохладнее. Квупу стало страшно, но закричать он уже не мог – его тело перестало существовать. Он остался один в пустоте, без рук и ног, без глаз, без кожи, без дыхания.

Квуп успел подумать, что машина, должно быть, его убила. Но потом мысль ушла, рассеялась, ведь она на самом деле была не его мыслью, на самом деле он – человек по имени…

– Дегора Липаш.

Он чувствует, как произносит своё имя, как привычно оно слетает с губ. Ещё он чувствует страх. Страх от того, в каких обстоятельствах ему приходится называть себя: он прикован к креслу подсудимого, его голову холодит обруч мыслесканера, а напротив него, склонившись над своими пультами, работают шесть судей и двенадцать наблюдателей.

– Ваш возраст? – спрашивает младший судья.

– Сорок шесть лет.

По виску Липаша течёт пот, но он не может его вытереть – руки тоже прикованы к креслу. Вот нелепость: всё устроено так, будто он – загнанный в угол, одышливый, слабый и неуклюжий толстяк – может быть опасен для этих людей.

– Где вы родились? – уточняет младший судья.

– Тиркуниум, район Мирух, – отвечает Липаш.

Всё куда-то уплывает, и, кажется, что теряешь сознание…

А потом Квуп вспомнил, что он – Квуп. На мгновение вокруг снова стало совсем темно, а потом – раз, и пластины начали разъезжаться, пропуская свет. Квуп лежал, чувствуя, как бешено колотится его сердце – два страха, собственный страх перед машиной и страх Липаша перед судом, слиплись в одно целое.

– Ты жив? – озабоченно спросила Ула.

Квуп моргнул.

– Да жив он, – слегка испуганно сказал Снахт.

– Я был жирным, – произнёс Квуп.

В то же мгновение его заполнила радость – от того, что у него снова собственный голос, что он не подсудимый Дегора Липаш. Квуп резко вздохнул – почти вскрикнул – и начал ощупывать своё лицо, потом безумно рассмеялся.

– Хочешь сказать, что это всё? – разочарованно спросил Ваки. – Эта машина заставила тебя думать, что ты жирный?

– Или она всё-таки пережгла тебе мозги? – Ула повела перед лицом Квупа рукой. Он отстранился.

– Как тебя зовут? – спросил Ирвич.

– Квуп, – начиная слегка злиться, ответил Квуп, – и я нормально себя чувствую. Только подташнивает.

Ула мгновенно раздобыла откуда-то из-под своих кисточек кислую конфетку. Квуп захрустел обёрткой. Ребята молчали. Вид у них стал немного разочарованный, особенно у Ваки: тот явно рассчитывал или на героическую смерть Квупа, или на то, что тот увидит что-то невероятное и запредельно жестоко-злобное.

– Нет, народ, вы не поняли, – вскинулся Квуп. – Она работает на сто пять, потому что я был жирным сорокашестилетним мужиком, которого звали Дегора Липаш.

– Как? – опешила Ула.

– Дегора Липаш, – повторил Квуп. – Всё было реальным – я был в другом месте и чувствовал всё, что чувствовал этот хрен.

– Что за имя такое? – переспросил Ваки.

– Двойное, старинное, – со знанием дела объяснил Ирвич. – Теперь таких нет. Отменили после переворота.

– То есть правда сработало? – восхитилась Ула.

Квуп с азартом кивнул.

– Я был подсудимым, – сказал он, – и был жутко напуган.

Ула чуть подняла левую бровь.

– Но это был не мой страх, – быстро пояснил Квуп. – Это был его страх. Этот Липаш реально что-то натворил, раз так боялся.

Квуп сунул конфетку в рот и на мгновение задохнулся от кислятины, но тошнота сразу ушла.

– Я чувствовал его страх, – продолжал он, – видел всё его глазами и говорил его голосом всё, что он тогда говорил.

– Ни фига себе, – восхитился Ваки. – Значит, этот Липаш – реальный преступник?

– Наверное, – пожал плечами Квуп. – Но, если честно, не думаю, что он убийца.

– А за что его судили? – спросил Ирвич.

– Я не разобрался, – ответил Квуп. – Я же был там всего минуту.

– Чуть больше на самом деле, – признался Снахт. – Я поставил машине задачу воспроизвести одну минуту, но ты был в капсуле в шесть раз дольше.

– Да? – удивился Квуп.

Ирвич кивнул.

– Странно, – сказал Квуп. – Значит, пять минут куда-то пропали.

Снахт пожал плечами.

– Я не знал, как тебя вытащить, а ползунок на экране ехал, и жизненные показатели были в норме. Поэтому я решил, что можно подождать.

– Может, это переход занял столько времени, – предположил Квуп. – До и после видения была темнота. Мне казалось, что она ушла быстро, но вдруг она длилась долго…

– Две с половиной минуты на загрузку и выгрузку всех параметров мозга – звучит реалистично, – подтвердил Ирвич.

– Ну и ладно, – подытожил Квуп.

Он всё ещё сидел в кресле виртуальной реальности. Все затихли.

Тишину нарушил Ирвич.

– У нас получилось, получилось, у нас получилось, – три раза повторил он.

Снахт захохотал. Ула запрыгала. Ваки захлопал в ладоши. А Квуп досасывал кислую конфетку, смотрел на друзей и просто наслаждался происходящим.

– Ладно, – согласился Ирвич. – Тогда вопрос: что делать дальше? Я имею в виду с машиной.

– Пробовать? – предположил Ваки.

– Пробовать, – в тон ему повторила Ула.

– Кто-то должен остаться снаружи, – порываясь встать с кресла, сказал Квуп. – Чтобы разбудить остальных, если дела пойдут плохо.

– Сиди, – остановил его Снахт. – Я останусь.

– Уверен? – удивился Квуп. – Я-то уже видел эту байду.

– А я уже видел твои жизненные характеристики, – сказал Снахт. – Я лучше кого угодно за вами послежу.

Квуп подумал, что, в конце концов, ему будет интересно досмотреть финал истории Липаша, и уж точно это лучше, чем пялиться в экран и скучать, пока другие развлекаются.

– Ладно, – согласился он.

Ула, Ирвич и Ваки заняли оставшиеся кресла. Квуп со стороны увидел, как его друзей вбирает внутрь себя цепочка метаморфирующих металлических пластин, а потом стальная волна накрыла его самого и он вновь поплыл в прохладную темноту.

– Дегора Липаш, вам известно, почему вы здесь находитесь? – спрашивает младший судья.

Липаш нервно обводит взглядом своих мучителей. Вопрос кажется ему идиотским. Потому что так устроено общество? Или потому, что я запутался? Или потому, что я был неосторожен? Или потому, что на меня донёс мой брат? Или…

– Потому что… – начинает Липаш. Замолкает и не может закончить.

Обыск у него в квартире. Его поймали с поличным. Он хорошо помнит это. Ощущая себя в полной безопасности, он смотрел долгую запись, одну из самых своих любимых – ту, на которой восьмилетняя девочка играет в подкупольном парке со своей старшей сестрой.

– Я должен убедиться, что вы осведомлены о том, какой закон нарушили, – поясняет судья.

Игра была простой: старшая горстями бросала в воздух светящихся виртуальных бабочек, а младшая гонялась за ними с цифровым сачком. Обе хохотали и врезались друг в друга. В свете двух солнц пригашенный Купол был бесконечно красив – будто навеки застыл вечер летнего дня.

А потом запись кончилась, Липаш очнулся и увидел, что вокруг него, наслаждаясь эффектом, стоят солдаты. Его квартира уже разгромлена. Его тайники разворошили, блоки с записями тащили на улицу. Вместе с солдатами и копами по его дому, не снимая ботинок, ходили соседи. А он сидел в одних трусах, уничтоженный, одинокий.

– Дегора Липаш, – окликает младший судья.

– Да, я… – произносит Липаш.

– Суд не рекомендует вам отмалчиваться, – говорит судья. – Молчание будет интерпретировано как отказ сотрудничать.

– Я… – Липаш силится собраться с мыслями, – я смотрел записи, которые нельзя смотреть.

– Это недостаточный уровень понимания ситуации, – возражает судья пятого ранга. – Вы можете объяснить, почему записи, которыми вы обладали, запрещены к просмотру?

– Потому что они сделаны с мозга детей, – признаёт Липаш.

– Достаточно? – обращаясь к старшему, спрашивает судья пятого ранга.

– Нет, – говорит тот. – Дегора Липаш, объясните, почему записи, сделанные с мозга детей, запрещены к просмотру?

– Потому что так решили люди? – предполагает Липаш.

– Всё решают люди, – раздражённо вступает младший судья. – Прошу вас указать конкретную причину.

– Потому что… – мямлит Липаш и снова замолкает. Он устал говорить, устал объяснять. Он хочет покоя. Говорить ему не хочется, а хочется, чтобы на него перестали смотреть.

– Я не знаю, – признаёт он.

Наблюдатели что-то вводят в свои пульты – должно быть, выставляют ему оценку социальной сознательности.

– Потому что все записи, сделанные с мозга детей, классифицируются как высшая категория детской порнографии, – объясняет второй по рангу судья. – Дегора Липаш, вы нарушили сексуальную неприкосновенность ребёнка. Вы заглянули к ребёнку внутрь. Вы могли ощущать себя в его теле, в том числе вы ощущали, как ребёнок прикасается к самому себе и к другим детям. Через эти записи вы вступили в аморальную интимную близость с множеством детей, и хотя дети ничего об этом не узнают, вы фактически изнасиловали их – через доступные вам записи.

Липаш чувствует слабость и тяжело дышит. По лицу всё обильнее течёт пот, но руки прикованы, и он не может утереться.

– Младший судья, огласите результаты следственной описи, – призывает старший судья.

– «В тайниках Дегоры Липаша обнаружено четырнадцать блоков, содержащих более пятидесяти записей разной длины, – читает младший судья. – Все записи сделаны с мозга детей или подростков. Из них четыре записи содержат элементы детской и подростковой мастурбации (описания этих отвратительных сцен я опущу из уважения к суду); несколько записей содержат воспоминания об обнажённом детском теле (такие, к примеру, как омовение девятилетнего мальчика, причём в упомянутой сцене у мальчика наблюдается эрекция); несколько записей содержат заигрывания между детьми и детьми, детьми и взрослыми (заигрывания эти такого рода, что позволяют допустить сексуальную интерпретацию: к примеру, поцелуи между сёстрами и между матерью и её сыном)».

– Дегора Липаш, признаёте ли вы, что получали извращённое эротическое удовольствие от воспроизведения данных сцен? – спрашивает третий судья.

– Нет, – ощущая своё прерывистое дыхание, отвечает Липаш.

Мгновение спустя до него доходит, что их машина наверняка уже определила его ложь. Конечно, он ощущал. У него была запись, сделанная с мозга мальчика одиннадцати лет. Тот лишь обнаружил свою сексуальность, как и сам Липаш когда-то давным-давно обнаружил свою. Ощущение тела, возбуждающегося от одного лишь прикосновения. Оргазм, такой быстрый, такой сильный, какого не бывает у взрослых.

– Не всегда, – поправляется Липаш. – Не всегда. Я настаиваю на том, что эротическое удовольствие не было главным для меня, когда я смотрел эти записи.

Он в отчаянии от собственного бессилия. Это конец.

– И какое же удовольствие было для вас главным? – спрашивает старший судья. – Откройте нам этот секрет.

Липаш слышит издёвку в голосе судьи. Его выжигает изнутри невыносимый стыд. Они хотят вывернуть его наизнанку. Они хотят заглянуть в него, но не так, как он это делал, когда заглядывал в детей.

– Я хотел вернуться… – Липаш заплакал. Судья терпеливо ждёт, когда подсудимый договорит.

– …вернуться к жизни, – заканчивает Липаш.

Дорожки слёз на толстых щеках. Ощущение неконтролируемого подёргивания в мышцах лица.

– Подсудимый, вы способны самостоятельно выйти из истерического состояния?

– Я? – переспрашивает Липаш. – Я… Да.

Он глотает слёзы и силится успокоиться.

– Прошу пояснить, что вы имели в виду, когда сказали о возвращении к жизни, – требует второй судья.

– То, что я мёртв, – осипшим от слёз голосом отвечает Липаш. – И вы тоже мертвы, ваша честь.

– Но я жив, – спокойно возражает судья.

– Почти все взрослые мертвы, – стараясь правильно произнести каждое слово, объясняет Липаш. – Мы все мертвы.

– Но мы живы, – вновь возражает судья. – Осознаёте ли вы, насколько сильно ваши суждения расходятся с действительностью?

«Ваша честь, – мысленно обращается Липаш, – мертвы наши души. Мы сбивчиво думаем. Мы видим тусклый мир. В нас нет огня». И тут же у него внутри с новой силой распускается чёрный цветок отчаяния. Он уже не может сказать то, что подумал.

– Вы не поймёте меня, – испуганно и сбивчиво мямлит он. – Если бы вы хоть раз испытали то, что… дают эти записи, тогда бы вы поняли.

Липаш осознаёт, что этого говорить не следовало.

– Вы понимаете, что сейчас призвали членов судебной комиссии совершить по вашему примеру череду антиобщественных действий, запрещённых законом и омерзительных для любого порядочного человека? – спрашивает первый судья.

– Да… я прошу прощения, – хнычет Липаш.

– И что же вы испытывали, когда просматривали свою коллекцию запрещённых материалов? – спрашивает третий судья. – Не стесняйтесь: в вашем положении это уже не имеет смысла. Обнажите язву своего порока.

Бег. Прыжок. Послушная гибкость маленького тела. А вокруг необычайно яркий и отчётливый мир; он мчится тебе навстречу, и ты видишь его: каждую пылинку, травинку, камень, птицу далеко в небе. Ты ощущаешь движение воздуха вокруг своей кожи. И мокрый мяч в твоих руках.

– Я был лёгким, – бормочет Липаш.

Он остро переживает пребывание в своём оплывшем теле. Его ожиревшие сердце и печень мечтают об обновлении, кожа покрыта болячками и трещинками, слабые ноги ноют после ходьбы, а задница страдает от пребывания в жёстком кресле.

Липаш хнычет. Ему страшно от мысли о том, что с ним будут делать, к чему его приговорят. И уж точно никогда больше не позволят погружаться в его сладкие искусственные сны о детстве.

– Подсудимый, – чуть наклоняясь вперёд, говорит старший из судей, – вы должны прекратить истерику и говорить ясно и чётко. Иначе…

– Я переживал их интерес к жизни! – вскрикивает Липаш.

Он вспоминает про свой архивчик из Центра школьного тестирования – записи, сделанные с мозга дюжины десятилетних мальчишек. Их лёгкие шаги. Их возбуждение от того, что вокруг них происходит что-то новое. Их желание трогать мыслесканер, вертеть его вокруг своей головы. Их рвущиеся с языка вопросы. И само это ощущение – быть ребёнком в толпе других возбуждённых детей: толкаться, тянуть шею, ощущать чужие острые локти, запах чужого молодого пота.

– Их мысли, – зажмурившись, продолжает Липаш, – ясные, быстрые, чистые и фантастические. Они всё время фантазируют. Любой предмет, когда они смотрят на него, говорит с ними сразу на десяти языках. Они превращают… – его голос вздрагивает, – они превращают всё что угодно во всё что угодно.

Какой интерес и трепет вызывают у школьников учёные, столпившиеся за пультом. Как роятся в детском разуме вопросы. И какие это вопросы. Липаш помнил, что его поразила ясность, с которой дети понимают статус и возможности взрослых. Они выбирали, о чём спросить, делали свои вопросы проще, чем те были на самом деле – как будто жалели взрослых, как будто знали, что души взрослых заторможены и наполовину мертвы. При этом – вот парадокс – они знали, что взрослые чем-то стали. Чем-то законченным. Поэтому они завидовали взрослым, завидовали долгой жизни.

– То есть, помимо извращённого сексуального удовольствия, вы получали удовольствие, подобное наркотическому, наслаждались изменённым способом видения мира?

– Да, – обессиленно соглашается Липаш.

– Дегора Липаш, мы благодарны вам за содействие, – говорит старший судья. – Теперь суд видит, что вы причинили себе непоправимый ущерб. В вашем случае лечить одну только сексуальную девиацию бесполезно. Ваша личность будет полностью стёрта.

К своему удивлению, Липаш ощущает волну покоя. Они не станут его переделывать. Он умрёт, будучи собой, уйдёт в свои сны. И, может быть, мяч снова будет у него в руках.

Сгустилась темнота. Зал заседаний исчез. Больше нет потной кожи, страха, складок жирного тела. Но есть тошнота – Квуп ощущал её совершенно отчётливо, и она была раз в десять сильнее, чем после первого сеанса.

Кресла раскрылись. Квуп и его друзья снова оказались в своих телах и в своём мире. Снахт спал, положив голову на пульт, и это должно было означать, что прошло ужасно много времени.

– Ублюдок безответственный, – успел сказать Квуп.

А потом они все – он сам, Ула, Ирвич, Ваки – повалились со своих кресел и начали блевать. Рвотный спазм изматывал, но и одновременно освобождал, как будто с каждой пульсацией пищевода в них возвращалась жизнь. Между двумя приступами рвоты Ирвич всхлипнул, и Квуп понял, что его друг плачет. Он позавидовал, потому что сам в эту минуту плакать не мог. Стоя на четвереньках и ощущая под собой зловонное содержимое своего желудка, он смотрел на свет за окном – на далёкую бело-голубую полосу горизонта.

– Никогда больше… – прохрипел Ваки.

Всхлипы Ирвича затихали. Квуп, шатаясь, поднялся на ноги, посмотрел на остальных и на мерцающую экранами машину. Она казалась ему гнездом кошмаров.

– Пойдём отсюда, – позвал он.

– Не могу, – еле слышно ответила Ула.

Квуп помог ей подняться. Они вышли в коридор. На мягких пакетах дремали угомонившиеся психонарики. Музыка больше не играла. В полной тишине подростки дошли до лестницы, спустились на пролёт вниз и остановились у большого полуразбитого окна.

– Лучше бы это был убийца, – потерянно сказал Ваки, – а то у меня в голове теперь след этого трахнутого задрота…

Всходило первое солнце. В его лучах купол Нового Города изменил цвет и обрёл бледно-голубые тона. Старый мир спал, его огни погасли, а проваленные крыши зданий серебрились битым стеклом. По дну улиц-ущелий стелился серый смог.

– Что же нам делать, – тихо спросил Квуп, – если мы тоже растём и должны стать взрослыми?

– Не обязательно такими, как этот… – пробормотал Ирвич.

Квуп покачал головой. Никто не переспросил, что он имеет в виду. Ула молча смотрела вниз, на пустынную Площадь Правосудия – как будто оценивала возможность смертельного прыжка.