В балладах о прекрасных дамах, заточенных в темницах, и рыцарях, выручающих их из передряг, рассказывали о камере на одного. Но когда хмурый стражник провел меня по темному коридору и, отворив ржавый замок на железной двери, впихнул внутрь темноты, то оказалось, что баллады лгали. В малюсенькой клетушке изнывали десятки провинившихся. Мужчины, женщины, старики – они сидели на коленях и корточках, лежали на топчанах (всего тех было шесть штук) или прямо на каменном полу. Воздух был сперт, и его катастрофически не хватало. Оконце под самым потолком пропускало редкие солнечные лучи. Одни гомонили, пьяно хохотали. Другие сумрачно помалкивали, и в молчании их чудилось предвкушение неминуемого. Рыжеволосая женщина в настолько откровенном платье, что не оставалось вопросов о ее заработке, прокричала стражнику, что втолкнул меня внутрь:

– Освободи меня, и я подарю тебе наслаждение!

После чего провела языком по припухшим губам. Но ключ провернулся в замке, и шаги постепенно стихли.

– Подари наслаждение мне, – призвал мужчина, чье лицо съедали язвы.

– Убери свои грязные лапы! – заржала женщина, но прильнула к нему. – Мои услуги обойдутся тебе в золотой.

– Да ты и хлебной крошки не стоишь, – оспорил кто-то с топчана. Женщина кинулась на него с кулаками.

Все как в Затопленном городе: шумно, грязно.

Я привыкла к полумраку. Села на свободный клочок пола у стены, головой коснулась холодного камня. Закрыла глаза.

– Тебя за что сюда упекли? – спросила немолодая женщина, свернувшаяся клубочком справа от меня.

– За воровство.

– У-у-у. За воровство нынче вешают, – заявила с безразличием. – Завтра вроде как висельный день, так что недолго тебе мучиться.

Шею сдавило, словно палач уже накинул удавку. Руки взмокли. Смерть никогда еще не подбиралась так близко, но в городской тюрьме ею провонял каждый камешек. Снаружи, за толстой стеной, вешали и рубили головы. И в душных камерах томились живые мертвецы, которым уже не суждено было спастись. Будь хоть один шанс на свободу, я бы попытала его.

Но ясно осознавала: назад дороги нет.

– А тебя за что посадили? – Вместо слов у меня вырвался сип.

Женщина села, поджав к груди колени.

– Да покупателя в лавке обсчитала, а он, скотина такая, к страже побежал жаловаться. Ну, недельку тут на воде потомлюсь, и отпустят.

Не то что меня.

Повешение.

За кольцо.

А я ведь поверила белобрысому. Честью он клялся, ну-ну. Медянки ломаной его честь не стоит! Сотворил со мной что-то жуткое, магию, что ль, какую-то. Конечности перестали слушаться, рот онемел, а этот богатей преспокойно вручил меня страже. Небось еще упивался своей победой. Ну, сглупила, денег потребовала. Я и сама понимала, что зря соврала про скупщиков, но надеялась хоть монетку получить.

Неужели заслужила смерти?

Обитателей Затопленного города частенько вздергивали на виселицах, причем обычно – свои же. Кейбл не терпел предательства, потому если до него доходили слухи, что кто-то из его людей вел нечестную игру, он выносил смертный приговор. Я помнила тех, кто содрогался в последних судорогах. Лица их синели, губы бледнели. Глаза наливались кровью; чудилось, что вот-вот они выпадут из глазниц.

Я представила, как вываливается мой язык, как течет слюна. И как меня сжигают в общем костре, чтобы от существа по имени Тая не осталось и следа.

Допрыгалась.

Почему же так страшно? Ведь догадывалась же, что могу закончить на виселице.

Но перед глазами потемнело от ужаса, и людские голоса смазались.

– Ты не горюй. – Рука женщины потеребила плечо. – Будет не больно. Наверное.

Но я знала – будет очень больно.

– Главное, – добавила женщина, – если будут о подельниках спрашивать, не геройствуй, всех выдавай. А то изувечат еще. А оно тебе надо?

– Не надо. – Я зажмурилась.

Зубы не попадали друг на друга. В животе ворочался страх.

Из зарешеченного оконца исчез солнечный свет, и камера погрузилась в тягучий мрак. Заключенные не спали: переругивались и даже дрались, хохотали как полоумные, рыдали и молились всем известным богам.

Принесли ведро воды и буханку хлеба – одну на всех. К ней потянулся какой-то тощий парень, но ему помешал удар колена в лицо. Парень выл, зажимая сломанный нос, а буханку разделили между собой те, которые держали здесь власть.

Из ведра пили по очереди, ровно по пять секунд каждый. Остатки также забрали. Какой-то рынди долго лупил голосящего о несправедливости парня по голове ногой, и вскоре тот перестал двигаться. Раскинул руки, и чудилось, что он безмятежно дрых.

Его тело пролежало в камере до рассвета.

Я обещала себе не спать в последние часы жизни. Нельзя. Ни в коем случае. Но глаза слипались, и тогда передо мной вырастала мать. Иссохшая, тощая, с проплешинами в волосах. Такой я ее запомнила. Из глаз матери катились крупные градины слез, хрустальные, как камни на злополучном кольце.

Тогда я просыпалась, нащупывала пальцами на шее тонкую цепочку из серебра. Перебирала меж пальцев звенья.

К утру я так измучилась, что была готова самолично взойти на плаху, только бы прервать ожидание неминуемого. В животе пронзительно урчало, и я бы застыдилась – не урчи точно так же во всех здешних животах.

В двери со скрипом провернулся ключ.

– Ты, – сказал стражник, обращаясь к кому-то. – На выход.

Я разлепила глаза, поискала «счастливчика». И с ужасом обнаружила, что взгляды большинства присутствующих обращены ко мне.

Сердце забилось чаще. Под рявканье стражника я поднялась. Тело ходило ходуном. Каждый шаг давался с неимоверным трудом. Словно переставляла не ноги, а многотонные глыбы.

Стражник вел меня по длинным коридорам, что кончались поворотами то влево, то вправо. Отворял замки. За спиной захлопывались двери, точно отсекая нас от внешнего мира.

Будут ли меня пытать?

Никого не сдам. Никогда.

Я – крыса Затопленного города, а крысы своих не предают.

Пусть страшно до одури, но я сильнее страха.

Ржавые двери сменились иными, отполированными, и грязь исчезла с пола, а появился ковер, истертый и нечищеный, но ковер. А на стенах – картины: цветы в вазах или фрукты, что продавались на лотках у торговцев с базара верхнего города. Сочные и спелые, но дорогущие. Мне изредка доводилось стащить подгнивших яблок – и ничего слаще я не ела. На других картинах не фрукты, а деревья или даже вода, бескрайняя, неспокойная. Неужели море? Я всматривалась в нарисованную водную гладь, чтобы запомнить ее напоследок.

Вдруг стражник остановился, и я чуть не врезалась в него. Постучался в дверь, и оттуда донеслось:

– Да?

– Воровку привел, – отрапортовал стражник.

Дверь отворилась. Мужчина, что стоял за ней, был молод, но некрасив. Типичный следователь управления – все они одеты в серое (даже шейный платок у него был с серым узором), и вид у них всегда унылый, и думают они одинаково скучно. Но от этого воняло чем-то терпким, от чего я расчихалась. Мужчина с омерзением сделал шажок назад, заслонил рот рукавом рубашки.

– Она? – уточнил у стражника. – Уверен?

– Вчера приводили ее одну. – Тот весь поджался, несмотря на немалые габариты.

– Ну, что ж. Радуйся, воровка, выкупили твою жизнь.

Я не сразу поняла, что разговаривают со мной.

– Мою?.. – осеклась. – Кто?

Неужто Кейбл? Но как он догадался, где искать свою игрушку?

Как я ему благодарна!

Сердце забилось птахой. По ребрам. По груди.

– Да был там один. – Мужчина похлопал себя по карману; внутри звякнуло. – Небритый.

Я вздрогнула. Кейбл никогда не отращивал бороды.

На ум приходил всего один бородатый – тот, что обещал платьице в подвале лачуги на окраине Янга. Но зачем я ему понадобилась? Он богат, а значит, сможет купить любую.

– Что дальше? – Я приготовилась к худшему. – Куда мне идти?

Если придется, сбегу. Не смогу – найду способ, чем убить себя. Рука не дрогнет.

– Дальше? – Мужчина поправил шейный платок. – Снаряди ее, – сказал стражнику. – Телега с добровольцами отбывает сегодня. Только руки свяжи, чтоб не сбежала.

– Так точно, господин главный следователь! – выкрикнул стражник.

Он подтолкнул меня под лопатки и повел за собой. Вновь прошли мимо картины с морем. Какое же оно красивое. В море отражалось небо. Волны били по песчаному берегу.

Жаль, мне не суждено ступить в его воды.

– Куда мы?

– Узнаешь, – гаркнул стражник.

– Может, все-таки виселица? – я предложила без особой надежды.

Стражник на мгновение задумался, но помотал лобастой головой.

– Не положено.

Значит, умирать не положено. Интересно. А что положено?

Жить?