ГЛАВА XVII
После свидания с Заглобой Кетлинг заглянул к пани Маковецкой и объяснил ей, что из-за неотложных дел своих должен остаться в городе, а быть может, перед большим путешествием, заехать на несколько недель в Курляндию, и потому не сможет сам принять столь любезную его сердцу гостью в своей усадьбе. Он умолял, чтобы она, как и прежде, считала дом его своим и жила там и далее, дожидаясь мужа и пана Михала, тем паче что выборы скоро. Не желая, чтобы домик пустовал безо всякой пользы, пани Маковецкая согласилась.
После этого разговора Кетлинг исчез и не появлялся больше ни в гостинице, ни в усадьбе, куда вскорости вновь переехала пани Маковецкая с барышнями. Но одна только Кшися чувствовала его отсутствие: у пана Заглобы выборы были на уме, а Бася с тетушкой день-деньской толковали о Кшисином решении уйти в монастырь.
Пани Маковецкая не смела отговаривать Кшисю от столь важного шага, полагая, что едва ли и ее муж отважится на такое: в те времена считалось, что препятствовать подобным решениям грех и богопротивное дело.
Один только пан Заглоба при всей своей набожности мог бы, пожалуй, сказать что-нибудь супротив, если бы его это хоть чуточку трогало, но его это ничуть не трогало, и он тихо выжидал, радуясь в душе, что все к лучшему и Кшися не будет стоять на дороге его любимого гайдучка. Теперь пан Заглоба уверовал наконец, что его тайные планы сбудутся, и со всей страстью занялся подготовкой к выборам; он частенько навещал съехавшуюся в столицу шляхту, а не то проводил время в беседах с ксендзом Ольшовским, которого в конце концов полюбил, став его верным наперсником.
После каждой беседы с ним он возвращался домой все более страстным приверженцем Пяста и все более яростным недругом чужеземцев. Помня слова ксендза подканцлера, он не лез на рожон, но не проходило дня, чтобы ему не удалось склонить кого-нибудь в пользу своего кандидата, и случилось так, как оно частенько бывает: Заглоба вошел в азарт, забыв обо всем на свете, разумеется, кроме желания просватать Басю за Володыёвского.
А меж тем время избрания близилось.
Уже весна освободила из ледяных оков реки, подули теплые сильные ветры, от дыхания которых на деревьях распускаются листья, а если верить примете, рассыпаются цепочки ласточек, чтобы потом в любую минуту вынырнуть на ясный солнечный свет из холодной бездны. Вместе с ласточками и другими перелетными птицами поспешили на торжества и гости.
Первыми слетелись купцы, которым такой съезд сулил немалые барыши, ведь народу, если считать вельмож с их двором, шляхту, слуг и войско, собиралось эдак с полмиллиона. Были здесь и англичане, и голландцы, и немцы, и москали, понаехали татары, турки, армяне и даже персы, привезя с собою сукна, полотно, ткани дамасские, парчу, меха, драгоценности, благовония и всевозможные сладости. В городе и в слободах сколотили ряды, разложили товар. И в деревнях были свои базары, всяк понимал, что город не вместит и десятой доли всех выборщиков и целые их толпы остановятся за городскими стенами, как, впрочем, и всегда во время избрания и коронации бывало. Со всех концов стала съезжаться и шляхта, да так дружно, такими несметными полчищами, что коли бы она всегда так у рубежей Речи Посполитой в минуты опасности стояла, никогда бы вражеской ноге их не переступить.
Ходили слухи, что на выборах будет неспокойно, потому что страсти бушевали вокруг трех претендентов: Конде, герцога Нейбургского и герцога Лотарингского. Говорили, что каждая партия будет биться за своего претендента.
Беспокойство овладело сердцами, дух соперничества разгорался все жарче.
Кое-кто поговаривал и о межусобицах, слухи эти были любимой пищей для военных дружин, что водились при каждом магнате. Они съезжались заранее, готовые к стычкам.
Когда Речь Посполитая попадала вдруг в беду, когда неприятель заносил над головою меч, не мог король, не могли гетманы горсточку войска собрать, а сейчас Радзивиллы сами пожаловали, да еще законам вопреки тысячное войско привели. Немалое войско собрали и Пацы; да и всесильные Потоцкие были наготове; чуть меньше солдат было у других вельмож польских, литовских и русских. «Куда поплывешь ты, без руля и ветрил, корабль отчизны моей?» — все чаще вопрошал ксендз Ольшовский, но и сам он тоже был корыстен; о себе и собственном могуществе думали эти жалкие честолюбцы, алчные и развращенные, готовые в любую минуту разжечь огонь межусобной войны.
Шляхта все прибывала, и было ясно, что, когда дело дойдет до избрания, против эдакого сборища не устоять ни одному магнату. Но и эта толпа неспособна была мирно вывести корабль Речи Посполитой на тихие воды, умы людей этих были погружены во мрак и мглу, а души развращены.
Все твердили, что выборы будут роковыми, но никто не знал, что они окажутся всего-навсего жалкими, ведь, кроме пана Заглобы, почти все, кто трудился во имя Пяста, не догадывались о том, что из-за тупости шляхты и войны меж магнатами посадить князя Михала на трон не составит труда. Один Заглоба чувствовал себя в родной стихии. Едва лишь открылся сейм, он перебрался в город и только изредка наведывался в усадьбу навестить Басю. С той поры, как Кшися собралась в монастырь, Бася приуныла, и старик частенько забирал ее в город поглядеть на базары и развлечься немного.
Выезжали они ни свет ни заря, возвращались к ночи. Все было Басе в новинку и радовало взор: люди, редкостные товары, пестрота толпы, пышность и великолепие войска. Глаза ее сверкали, словно два уголька, она без конца вертела головой во все стороны, точно на шарнирах, не в силах налюбоваться и наглядеться, и без конца задавала пану Заглобе вопросы, а он рад был лишний раз показать свою ученость и житейскую мудрость. Иногда их коляску сопровождал целый эскорт; рыцари восхищались Басиной красотой, живостью и быстротою ума, а Заглоба частенько рассказывал им историю про утиную охоту и подстреленного из дробовика татарина, чем приводил их в полный восторг.
Однажды весь день глядели они на свиту и войско Феликса Потоцкого и только поздним вечером собрались домой. Ночь была светлая и теплая; над лугами висел густой белый туман. Пан Заглоба любил повторять, что на большой дороге, где столько солдатни и челядинцев, следует остерегаться разбойников, но на этот раз он крепко заснул; дремал и кучер; только Бася, воображение которой никак не могло успокоиться, не спала.
Вдруг до слуха ее донесся конский топот.
Потянув пана Заглобу за рукав, Бася сказала:
— Ох, кто-то за нами шпарит!
— Что, как, где?
— Шпарит, говорю, за нами!
Пан Заглоба проснулся окончательно.
— Вот! Сразу — «шпарит»! Может, едет кто той же дорогой…
— Разбойники это, разбойники, не иначе!
Бася говорила с такой уверенностью, потому что ей ужасно хотелось приключений, встречи с разбойниками. Она давно ждала случая показать свою удаль и, когда пан Заглоба, кряхтя и бормоча что-то себе под нос, достал с сиденья пистолеты, которые всегда имел при себе «на случай», стала упрашивать его, чтобы один он непременно дал ей.
— В первого, кто приблизится, я без промаха выстрелю. Тетушка из мушкета стреляет скверно, но она впотьмах не видит ни зги. Поклясться могу, разбойники! Ах боже! Хоть бы они нас задели! Дайте пистолет, да поживее!
— Идет! — отвечал Заглоба. — Я дам пистолет, а ты дай слово, что раньше меня, пока я «пли» не скомандую, не выстрелишь. Тебе только дай ружье, и ты готова, не спросив «стой, кто идет?», пульнуть в первого встречного, а потом разбирайся!
— Так сначала я спрошу: «Стой, кто идет?»
— Ба, а если это пьянчужки какие едут и девице что-нибудь не вполне галантное скажут?
— Пальну тогда немедля!
— Ах ты, сорвиголова! Вот и вози тебя после этого в столицу. Сказано — без команды не стрелять!
— Я спрошу: «Кто идет?», но басом, так, что и не догадается никто.
— Будь по-твоему! Гм! Они уже близко. Не бойся, это люди порядочные, грабители выскочили бы из оврага.
Но так как разбойников на дорогах хватало и рассказов про всякие случаи тоже, пан Заглоба приказал ехавшему впереди челядинцу остановиться на свету, в нескольких шагах от поворота с черневшими впереди деревьями.
Тем временем четверка всадников была примерно в десяти шагах. Бася, отважившись, спросила грозным басом, которому, как ей казалось, мог позавидовать любой драгун:
— Стой, кто идет?
— А вы чего на дороге застряли? — отвечал один из всадников, решивший, что у них упряжь не в порядке или колесо сломалось.
Услышав этот голос, Бася тотчас опустила пистолет и воскликнула:
— Это же дядюшка! Ей-богу!
— Какой такой дядюшка?
— Маковецкий!
— Гей там! — крикнул Заглоба. — Уж не пан ли это Маковецкий с паном Володыёвским едут?
— Пан Заглоба? — отозвался маленький рыцарь.
— Михал, друг!
Тут пан Заглоба стал поспешно вылезать из брички. Только он перекинул одну ногу, как Володыёвский соскочил с коня и в мгновенье ока оказался рядом. Узнавши при свете месяца Басю, он схватил ее за обе руки и воскликнул:
— Привет и поклон вам сердечный! А где панна Кшися? Сестра? Все здоровы?
— Слава богу, здоровы! Приехали! Наконец-то! — отвечала трепещущая от волнения Бася. — И дядюшка здесь? Дядюшка!
Воскликнув это, она кинулась на шею пану Маковецкому, подошедшему к повозке, а пан Заглоба тем временем заключил в объятья пана Володыёвского. После долгих приветствий началась церемония знакомства пана стольника с паном Заглобой, и оба всадника, отдав коней челядинцам, пересели в повозку — Маковецкий с Заглобой на заднее сиденье, Бася с Володыёвским — на переднее.
Расспросам, возгласам, восклицаниям не было конца, как всегда после долгой разлуки.
Пан Маковецкий спрашивал про жену, а Володыёвский еще раз осведомился о здоровье панны Кшиси; он, казалось, был несколько озадачен внезапным отъездом Кетлинга, но все это мелькнуло вскользь, второпях, пан Михал спешил рассказать, что поделывал в глухой стороне, у себя на заставе, как он там за ордынцами охотился, как ему порой тоскливо бывало, но и пользительно — старой жизни изведать.
— Вот стало быть… — рассказывал он, — поначалу показалось мне, будто давние времена вернулись, и мы — Скшетуский, Кушель, Вершулл и я — снова в Лубнах вместе. И только, когда мне рано утром казачок ведро воды умыться принес, глянул я на себя — а волосы на висках седые, нет, думаю, не тот я, что был, но, впрочем, иной раз кажется, что пока желания прежние остаются, то и человек прежний.
— В самую точку попал! Видно, там на свежей травке да на приволье и разум твой сил набрался, потому что никогда еще столь быстрым не был. Как говорится, охота пуще неволи! Нет лучшего лекарства от меланхолии.
— Что правда, то правда, — добавил пан Маковецкий. — Там у Михала колодцы глубокие, потому как родников поблизости нет. И вот скажу я вам, как выйдут на рассвете солдаты к колодцу, как заскрипят журавли, просыпаешься да встаешь с такой охотой, что готов господа бога благодарить за одно только, что на свете живешь.
— Ой! Вот бы мне туда на денечек! — воскликнула Бася…
— Тут только одно средство, — сказал пан Заглоба, — выходи за пана ротмистра замуж.
— Рано или поздно пан Нововейский ротмистром станет, — вставил словечко маленький рыцарь.
— Ну вот! — в сердцах воскликнула Бася, — я, чай, не просила вместо гостинца пана Нововейского везти.
— А я и не его привез вовсе, а сладости да орешки. Панне Басе здесь сладко будет, а ему там, бедняге, горько.
— Вот и отдали бы все ему, пусть грызет орешки, пока усы не вырастут.
— Полюбуйся на них, — сказал Маковецкому Заглоба, — так они всегда, одно только утешенье, что proverbium «Пословица (лат.).» гласит: «Кто кого любит, тот того и бьет».
Бася промолчала, а пан Володыёвский, словно бы дожидаясь ответа, весело взглянул на ее юное, освещенное ясным светом лицо, которое показалось ему вдруг таким красивым, что он невольно подумал: «Черт возьми, до чего хороша, плутовка, глаз не оторвешь!..»
Впрочем, и еще какая-то мысль промелькнула у него в голове, потому что он тотчас же обернулся к кучеру:
— А ну гони!
Бричка после этих слов покатилась так быстро, что какое-то время все ехали молча, и только, когда колеса заскрипели по песку, Володыёвский сказал:
— И какая вдруг Кетлинга муха укусила! Перед самым моим приездом, перед выборами — уехать…
— Англичанам столько же дела до наших выборов, сколько до твоего приезда, — ответил Заглоба, — впрочем, Кетлинг и сам в горе великом, оттого что пришлось ему уехать и нас покинуть!..
Бася уже хотела было добавить: «Не нас, а Кшисю», но что-то удержало ее, и она не сказала ни слова ни об этом, ни о Кшисином решении уйти в монастырь. Женским чутьем она угадала, что обе вести могут причинить пану Михалу боль, заставить его страдать. Эта боль отозвалась в ее душе, и она при всей своей живости вдруг умолкла.
«О Кшисиных помыслах он и так узнает, — подумала Бася, — но коли пан Заглоба не проронил ни словечка, лучше и мне помолчать».
А тем временем Володыёвский подгонял кучера.
— Живей! Живей!
— Лошадей и всю кладь мы в Праге оставили, — говорил пан Маковецкий Заглобе, — и поехали сам-четверт, хоть и время к ночи, но на месте нам не сиделось.
— Верю, — отвечал Заглоба, — видели, чай, какие толпы в столицу съехались? За заставами биваки да торговые ряды — ни пройти, ни проехать. Чего только люди о нынешних выборах не говорят! Дома при оказии все расскажу…
Тут пошли разговоры о политике. Пан Заглоба все старался исподволь выведать позицию стольника, а потом, обернувшись к Володыёвскому, спросил без обиняков:
— Ну а ты, Михал, на чьей стороне будешь?
Но Володыёвский вместо ответа вздрогнул, словно только пробудившись, и сказал:
— Может, они уже спят, а может, мы их увидим сегодня?
— Спят, наверное, — отвечала Бася, и ее чуть сонный голос прозвучал как колокольчик, — но проснутся и непременно выйдут вас встретить.
— Так ты полагаешь, душа моя? — радуясь, спросил маленький рыцарь.
И, снова взглянув на Басю, освещенную светом месяца, невольно подумал: «Ах, черт возьми, до чего хороша!»
До дому было уже рукой подать. Отворив ворота, въехали во двор. Тетушка и Кшися мирно спали, только слуги были начеку, ждали пана Заглобу с барышней к ужину. В доме началась суета; Заглоба велел будить людей, накрыть столы.
Пан стольник хотел подняться к жене, но она, услышав голоса и шум, догадалась, кто приехал, и, наспех накинув платье, сбежала вниз, смеясь и плача от радости; возгласам, объятьям, расспросам, милой болтовне и смеху не было конца.
Пан Володыёвский не сводил глаз с двери, за которой скрылась Бася и откуда вот-вот должна была появиться Кшися, светящаяся тихой радостью, оживленная, с блестящими глазами, с незаплетенной в спешке косой, но гданьские часы, стоявшие в столовой, мерно тикали, время шло, подали ужин, а дорогая его сердцу девушка все не появлялась.
Наконец вышла Бася, но одна, серьезная и какая-то пасмурная, подошла к столу и, придерживая рукой свечу, сказала пану Маковецкому:
— Кшися к ужину не выйдет, нездорова она, и просит вас, дядюшка, подойти к дверям, ваш голос услышать хочет.
Пан Маковецкий тотчас же встал и вышел, а следом за ним и Бася.
Маленький рыцарь нахмурился и грозно сказал:
— Вот уж не думал, что сегодня не увижу панну Кшисю. Правда ли, что она расхворалась?
— Да полно! Здоровехонька, — отвечала пани Маковецкая, — но только не до нас ей.
— Отчего вдруг?
— А разве почтеннейший пан Заглоба не говорил тебе о ее намереньях?
— О каких намереньях, бога ради?
— В монастырь уйти надумала.
Пан Михал заморгал глазами, как человек, который не расслышал, что ему говорят, потом изменился в лице, встал, снова сел; в одно мгновенье на лбу его выступил пот, он отирал его рукавом. В комнате воцарилась гробовая тишина.
— Михал! — позвала его сестра.
Он окинул блуждающим взором ее, пана Заглобу и вдруг произнес страшным голосом:
— Уж не проклятье ли надо мною?
— Михал, побойся бога! — воскликнул Заглоба.
