Книга: Друзья и звезды
Назад: Виктор Суворов Война стала для нас началом конца
Дальше: Владимир Молчанов До и после миллениума

Михаил Жванецкий
Вот если бы все подорвались на мине!

 

 

1
— Михал Михалыч?
— Да, я слушаю.
— Миша, это Веллер.
— А, Миша, привет.
— Знаешь, у меня возникла идея одной книжки…
— Ну, прекрасно, гениальной, не сомневаюсь!
— Это такой своего рода портрет эпохи…
— М-м… Уг-м. Гм… Ага.
— Иногда просто разговариваешь с человеком, а за его словами вдруг такая панорама встает, такой, понимаешь, масштаб вылезает. И думаешь: нельзя же этому дать пропасть.
— Да, да, вот давать пропадать ничему нельзя, я постоянно об этом думаю, просто постоянно озабочен этим, ведь это же наша жизнь, ее надо же захватить, зафиксировать. Зафиксировать — и предъявить им обратно! И потом они страшно радуются, когда ты им показываешь их же жизнь — они свою жизнь воспринимают как откровение какое-то. Причем так радуются! Вот парадокс: жизнью своей недовольны — а когда слышат от кого-то, то страшно радуются! Ты им говоришь: вот посмотрите, из какой ерунды состоит наша жизнь, которая проходит. Они говорят: вот спасибо, мы вам аплодируем. Я буквально ничего не понимаю. Это надо было вывести такую породу людей, чтоб они так радовались картинам своих несчастий. Чтоб тебя за них благодарили. И это даже не несчастье, это просто нелепость!
— Я был бы счастлив взять у тебя интервью вот об этом обо всем.
— Зачем это тебе? Я уже все сказал.
— Для этой книги.
— М-угу… Да, я понял… Слушай, ты знаешь, я это все столько раз уже говорил, что это все уже сказано, что я могу еще сказать? Я же постоянно выступаю, мне много приходится ездить. Честно тебе скажу, я устаю. Я не обращаю внимания на возраст, я не желаю его знать, но он как-то иногда дает знать о себе. И когда я дома, я отдыхаю. Ну, иногда необходимо отдыхать между гастролями. Ты меня понимаешь.
— Я тебя понимал еще тогда, когда не знал. Когда ты работал у Райкина, и твоя фамилия не существовала для публики, и где-то в лохматом семидесятом году нас, студентов в общаге, положила фраза из репродуктора — речь о том, что мы же все друг другу по жизни нужны: «Кондитер, деточка, высунься из своей амбразуры! Сегодня ты сварил мне борщ — завтра я вырву тебе зуб».
— Ты смотри, ты это помнишь.
— Я — помню?! Я помню, как я впервые услышал твою фамилию. Я же тогда понятия не имел, естественно, что Райкин купил тебя на корню, фамилия автора текстов, которые он произносил, должна была оставаться неизвестной: как бы это Райкин, и остроты все Райкина, и мысли Райкина, слияние актера с ролью в единый образ, короче.
Ты, кстати, всегда весьма тактично отзывался о характере и натуре великого Аркадия Райкина, с благодарностью воздавая должное его таланту. Он тебя вытащил из Одессы, взял в свой Театр эстрады в Ленинграде, и так далее. Ну да, был ревнив, ну да, не был излишне щедр. А мне когда-то его завлитша плакала, что она практически полностью написала за него книгу, дома и сверх рабочих обязанностей, и не получила ни шиша, кроме своих ежемесячных девяноста рублей зарплаты. И авторы кряхтели за рюмкой, известные советские юмористы, сколько их Аркадий Исаакович заставлял переписывать, и сколько они за это получали.
Да, так дело было в первое воскресенье января 1972-го года. Была тогда такая знаменитая воскресная передача — радиопередача — «С добрым утром!». По-моему, она шла с четверти десятого до десяти утра. Утренний прайм-тайм, как сказали бы сейчас. И вот там двое каких-то давали диалог — счастье сдохнуть от смеха, ну дышать нечем. «Что это?! Что это?! Что — это?! — Слушайте, вы меня изводите вашими намеками. — У вас кран упал!!! — Как это?! Как это?! Как это?! — У вас на участке! — Павел Иванович, это полотенце…» Так я хотел сказать, мне потом один приятель рассказывал, что он слушал это, лежа утром в постели, и от смеха описался, чего не делал с полутора лет. (Позднее мне билетерши в больших залах рассказывали, что в их среде критерий успеха вечера юмора — это сколько кресел после концерта надо протереть сухой тряпкой. Аплодисменты и бис, говорят, это ерунда, а вот сколько кресел описали — вот тут без лицемерия, это искренне.)
И по окончании этого «Доброго утра» и прозвучало, что Карцев и Ильченко исполняли миниатюру Михаила Жванецкого. Вот так, сколько я помню, страна впервые услышала фамилию Жванецкого и запомнила в глубоко желательном смысле. Эту передачу все слушали.
— Слушай, как ты все хорошо помнишь. Тебе действительно надо писать. Что? Да, я хотел сказать, что ты правильно делаешь, что пишешь, молодец, ты продолжай.
— Так у тебя найдется часок поболтать со мной под интервью?
— Конечно у меня найдется часок, я рад с тобой разговаривать, вернее даже, мне еще приятнее тебя слушать. Мне сейчас вот надо подготовиться к концерту, в четверг я улетаю на гастроли в Калининград и еще там рядом, я вернусь… позвони мне после двадцатого, хорошо, будь другом?..
2
— Миша, это Веллер.
— Да, я уже понял.
— Не помешал?
— Ну что ты, я слушаю.
— Как ты себя чувствуешь?
— Как я себя чувствую. Ничего. Все нормально. Ну, немного устал. Я тут вернулся с гастролей.
— А давай назначим любой день, когда ты отдохнешь.
— Спасибо. Я сам хотел тебе предложить, но мне было как-то неудобно. Позвони мне после пятого, ладно?
— Конечно. Слушай, я у тебя уже когда-то спрашивал: ты помнишь, как у тебя кончился срок запрета на самостоятельный выход к публике, по договору с Райкиным, и тебя стали выпускать на площадку, и в первый раз в Ленинграде ты выступал в 74-м году, в Доме культуры железнодорожников, на Гончарной улице? Рядом с Московским вокзалом?
— Как ты все помнишь. Железнодорожников? Дом культуры я помню… но по-моему это не на Гончарной… Ты знаешь, это уже так давно было, я что-то мог забыть. Но вообще наверное помню.
— Там нормальный зал, мест на семьсот, он был полный — но тяжелый был зал, холодный. К такому юмору еще не привыкли, хотя слава уже пошла, билеты на улице стреляли. Но для народа твой юмор был сложноват с непривычки. Намеки, аллюзии, скрытые смыслы, какая-то многозначность фразы, какая-то жестокая ирония, которую не всякий сразу осознает. Литературное качество несколькоэтажное, слоеное. Вроде и смешно — а вроде и не сразу понятно, как это все надо понимать и над чем именно тут смеяться. Как ты потом сам написал: «Иногда меня просят помедленнее. Говорят: вы помедленнее — а то народ за вами не успевает».
Короче — зал сидит внимательно — и не смеется. Сдержанные ленинградцы, понимаешь ли. Три минуты, десять минут! Одна вещь, вторая! Третья! Доброжелательно слушают. Поощрительно. Хлопают не очень — неуверенно так. Ты — просто выкладываешься, как на стометровке.
И только посреди зала, ряду в девятом, сидят радостно два молодых идиота. Типа студентов или мэнээсов. И просто умирают от хохота. Разрываются и подпрыгивают. На них оглядываются, смотрят вполне с одобрением, с удовольствием. Но сами не смеются.
Ты уже, конечно, смотришь только на них со сцены. Тем более они в центре зала. Они так безумно гогочут, что ты тоже начинаешь улыбаться, читая.
Это было что-то убойное! На твоей первой фразе миниатюры: «Еще в школе нас отучают говорить правду» — я рухнул из кресла. Это был экстаз! Ну да — это мы с братом сидели на твоем концерте.
К середине первого отделения зал все-таки завелся. Но у нас не было ни сил, ни времени презирать тупую публику. Нам надо было дышать и утираться.
Во втором отделении нас было уже не видно и не слышно среди обвала. Загрохотали наконец! Ты просто цвел под прожекторами.
«Одно неосторожное движение — и вы отец! И на ее требование жениться отвечал: обожди, дай только на ноги встану».
Вот так в те далекие времена я имел честь разогревать тебе зал.
— Ты знаешь, что интересно? Вот на следующий день, на второй концерт в том же зале, пришли Битов и Гобриадзе. И точно так же сидели посреди зала и ржали вдвоем! Это я хорошо помню. Нет, ты смотри, сколько же это уже лет прошло, а… Но хорошо было, ты понимаешь!
3
— Завтра встречаемся?
— Завтра? Да. Безусловно. Слушай, если тебе не трудно, позвони часиков в десять вечера. Сегодня. Ну, как я буду себя чувствовать, и вообще. Ты не против?
— Конечно. Не волнуйся, я тебя не утомлю.
— Ну — ты не утомишь. Я сам себя утомлю. Интервью — это же работа, ты понимаешь. Надо же соображать, что ты говоришь. Тем более тебе. Разговор двух равных — это же очень ответственно, как ты не понимаешь!
— Боже, что ж тут ответственного…
— Я же должен отвечать за свои слова? Я же должен отвечать за свою голову, как она работает. А я не уверен. Ты не подумай, но я же должен буду тебе отвечать на вопросы, чтоб это было что-то. Хоть на что-то похоже. А это работа. Это не так легко, как может показаться.
— Знаешь, это плохой интервьюер задает вопросы так, что человек устает. А хороший просто сидит и смотрит дружески, и поддакивает, и ты изливаешь то, что давно хотел и давно накипело, да случая не было, а тут тебе как раз и повод, и случай, и собеседник, которого не надо развлекать, он тебя сам обо всем спросит, вздыхает и головой качает. Хороший интервьюер — это когда все идет само собой, одно удовольствие и никакого напряга.
— Ой, это все сказки, ну шо ты мне рассказываешь!.. Хотя, ты знаешь, у меня был один такой случай… но только один! Да, это я был в Израиле, отмечали юбилей Александра Каневского, прекрасно все, и после концерта, в Тель-Авиве, огромный зал, я уже устал, я хочу в гостиницу, лечь отдохнуть, а ко мне все рвался один мальчик, корреспондент, уже не помню, какая там газета или что. Ну такой милый, очень вежливый, но такой настырный — ну просто нет сил, невозможно отделаться! И просит задать хоть один вопрос.
— Хорошо, — говорю, — но только один. Один вопрос. Давай быстро задавай, и я пошел.
И он спрашивает:
— Скажите — что такое «очередь»?
Нет, ты понимаешь, что это он спросил?! Что это за вопрос?! Это же, я не знаю… это все на свете! Сколько тут всего можно сказать, ты понял? Это же сколько у нас накипело, сколько мы этого видели, пережили, хлебнули и странно, что не захлебнулись еще, а остались живы, но через ноздри продолжает выходить с пузырями. Ну это же просто я не знаю, что за прелесть, за провокация, какой-то спусковой крючок просто!
И — из меня полетело! Просто поперло, скажу тебе. Из меня просто вырывалось, это пошел фонтан, который работал сам, я не мог остановиться, со мной буквально что-то произошло. Я говорил, наверное, ну я не знаю, полчаса, вот честно.
Так я потом за ним бегал по всему Тель-Авиву и не мог найти! Просил отдать слова! Я же не помню, что я ему говорил, но я же помню, что это что-то было! Мне же было жалко: как же так, что это все пропадет — это же труд, это же там что-то такое было, что люди слушали и смеялись, а главное — я сам помню, что мне же самому это нравилось, то, что я говорю. Так наверное это было неплохо! И таки где оно все теперь?..
4
— Михал Михалыч, так я тебя жду? Или все-таки я лучше сам подъеду? Как тебе удобнее?
— Вот ты знаешь, все-таки очень жаль, что ты не поехал со мной тогда в Таллин. Когда я в том году туда на гастроли ездил. В каком же это было году?.. Ну не важно. Я увидел тебя в вагоне и обрадовался. Думал, что мы спокойно посидим, поговорим, выпьем по чуть-чуть. Я буквально ждал, я настроился приятно провести вечер. Когда же ты постучишь. Я проводницу спрашиваю: «Где Веллер едет, на каком месте, вы ему передайте, что я спрашивал». А она говорит, что там только жена и дочь, он провожал. Ну, я ж не стал проводить вечер с твоей женой. Кстати, у тебя очень красивая жена. Мне понравилась, я утром еще так внимательно посмотрел: молодец, одобряю.
— Она потом рассказывала: «Вот так должны ездить звезды! Жванецкий у тебя за спиной по коридору — шмыг, и сидел в купе, больше никто его не видел. Утром — шмыг на перрон, только удивился на ходу, куда ты исчез».
— Вот именно, что когда ты нужен, так тебя нет. А когда ты есть, так ты видишь, как у меня сейчас ну ничего не получается. Слушай, я прошу тебя немного обождать, ну вот не прямо сейчас, ты можешь обождать чуть-чуть?
5
— Ты знаешь, я прочитал в Интернете разные интервью с тобой, там есть забавные вещи!
— А ну-ка, интересно? Я обожаю узнавать о себе то, чего сам не знал. Но хоть что-то приличное пишут? Я надеюсь, ты звонишь не для того, чтоб меня расстраивать?
— Один мальчик — из «Комсомолки»? не помню, — очень красиво тебя подцепил: «Михаил Михайлович, никаких вопросов, просто у нас есть одна ваша старая фотография, вы там с родителями, на морском берегу, лысый, вы не помните, когда это могло быть?» — И ты: «Вы знаете, да, я рано облысел, это у нас семейное, я в отца, он тоже очень рано потерял все волосы». — На том конце провода: «Вы знаете, там вам лет восемь, по-моему, это вы просто наголо пострижены».
— Да, действительно, в младших классах тогда заставляли стричься под ноль, было такое.
— И вот с этого твоего ответа и веселья он записал чудный разговор.
— Их столько уже было, этих разговоров, скажу я тебе, что невозможно упомнить, и незачем заниматься этой ерундой…
6
— Господи, на самом деле я же все про тебя знаю. Хочешь, я расскажу тебе твою биографию? Родился в Одессе, кончил институт, инженер морского транспорта, работал в порту, дружил с Карцевым и Ильченко, писал хохмы, прорвался к Райкину, переехал в Ленинград. Больше биографии нет, есть только литература, концерты, поездки и слава. Про женщин, жен и детей мы не говорим.
— Так ты же умный, ты же сам все знаешь! А чего не знаешь, так зачем оно тебе нужно? Я же чувствовал, что мне повезло иметь дело с умным человеком. Что я тебе еще могу рассказать?
— А ты мог бы рассказать, как у тебя появилась первая официальная пластинка — в «Кругозоре», был такой журнал, в котором как вкладки были вставлены синие полихлорвиниловые пластинки, помнишь? Их надо было оттуда вырезать и ставить на проигрыватель. На 33 оборота. В минуту.
И вот в семьдесят пятом, помнится, году впервые там вышла пластинка Жванецкого. Народ лежал. На черном рынке ее продавали отдельно от журнала. Текст шел нереальный по тем временам, убойный, антисоветский, кроме всего прочего:
«Что охраняешь — то и имеешь!»
«Ведь это он сказал: — Давайте мы все про него напишем его начальнику, тогда его снимут, на его место поставят другого — и все будет иначе!»
«Говорят, где-то на севере девочка одна отыскалась такая же. Вот если их познакомить, окружить плотно, накрыть одеялом, выключить свет, — интересная порода людей может получиться!»
— Слушай, как ты мне хорошо про меня рассказываешь — это же приятно слушать. Я просто обожаю тебя слушать — когда ты говоришь про меня. Особенно мне. Уже я чего-то не помню — а ты, оказывается, помнишь. Значит, что-то там такое было! Спасибо за воспоминания.
7
— Миша, с Днем Победы!
— Спасибо, дорогой, тебя также!
— Здоровья до ста двадцати лет и победы тебе во всем!
— И тебе чтоб ты был здоров и счастлив у женщин и у читателей!
— У меня тебе подарок.
— М. А. Ну? Гм.
— Я не буду брать у тебя интервью. Я передумал. Я обойдусь. Это не обязательно.
— А вот за это — спасибо! Вот это хорошо. Вот это ты меня порадовал.
— Ну тебе же неохота, ты не можешь мне прямо сказать, зачем же я буду тебя мучить.
— Ты знаешь — я начинаю тебя любить! Я просто начинаю серьезнее, и что значит «серьезнее» — ну просто лучше к тебе относиться, в смысле — еще лучше. Нет, я рад, что ты все понимаешь, это очень хорошо.
8
— Если хочешь испортить отношения со Жванецким — возьми у него интервью. Я это прочитал в Интернете.
— Тонкое замечание.
— Я там же прочитал кучу твоих афоризмов — просто умирал от счастья весь вечер.
— Каких афоризмов? Я ничего не знаю.
— Ну например:
«Сколько ни воруй у государства — своего все равно не вернешь».
Или:
«Труднее всего человеку дается то, что дается не ему».
«Одна голова хорошо, а с туловищем лучше».
— Да, это действительно мое. Это из разных произведений. Я этого не писал. В том смысле, что отдельно не писал. Я же вообще отдельные фразы пишу очень редко.
— «Чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше нам она». Я помню. А там еще было — я запомнил, слушай:
«Труднее всего человеку дается то, что дается не ему».
«Если тебе лизнули зад — не расслабляйся, это смазка».
«Если сложить темное прошлое со светлым будущим, то получится серое настоящее».
— Слушай, откуда ты все это взял? Интересно, я ничего не знаю. Где это можно прочитать?
— В любом поисковике набираешь «жванецкий афоризмы» — и тут же получаешь десяток страниц. Вот подожди, сейчас я открою. Твое? —
«Пока семь раз отмеришь, другие уже отрежут».
«Всякий раз, когда я вспоминаю о том, что Господь справедлив, я дрожу за свою страну».
«Чистая совесть — признак плохой памяти».
— Ладно, уже остановись, я потом сам найду. Хотя мне приятно, конечно, это слышать, как ты понимаешь.
— Нет, ну уж доставь мне удовольствие:
«Порядочного человека можно легко узнать по тому, как неуклюже он делает подлости».
«Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один».
— Ну что-то есть, правда?
9
— Сколько я когда-то слышал тебя на магнитофонах, столько все равно уже не услышу. И пленки-то бывали какие затертые, слова не разобрать, и еще смех все заглушает. Веришь ли, по пять раз взад-вперед гоняли неразборчивые места, чтоб догадаться о смысле и тогда разобрать слова.
— На магнитофонах, по-моему, стали записывать сразу. Еще райкинские спектакли иногда тайком записывали на пленку, и потом эти пленки ходили по рукам. Хрипели страшно. Но пластинки же выходили редко, это морока, редакторы, решения, планы, — а здесь раз, и все. А в конце шестидесятых уже же появились портативные магнитофоны, его можно было сунуть в портфель, в сумку, так стали писать прямо с концертов. Он сидит с портфелем и слушает, и смеется, аплодирует, а там у него торчит в щелке микрофончик, и он уносит весь концерт к себе домой.
— Я помню, как ты рассказывал:
Прилетаешь в город с новой программой, выходишь на сцену такой гордый, что сейчас будешь читать залу все новое, говоришь таким сюрпризным голосом: «Вот этого вы еще не знаете!» — и только произносишь одно слово, они уже кричат: «Знаем!» Да откуда ж вы все так знаете, я это только на той неделе в Москве два раза прочитал — и все?! С магнитофонов.
— Но на концерты все равно ходили, я тебе скажу. Это не мешало. Этот магнитиздат, как его тогда иногда называли, неподцензурный, неофициальный, он только прибавлял популярности.
— В народе говорили, что некоторые концерты записаны прямо с высокопоставленных дач, чуть ли не Политбюро.
— Действительно, приходилось и на дачах выступать, ну зовут, приглашают, понимаешь, просят. И что характерно, я об этом рассказывал уже давно, повторял: ты им читаешь про них же! — а они смеются и кричат: «Давай еще!» Нет, поразительные были люди.
— Я помню, как меня убила и снесла первая фраза твоей вещи: «И что характерно — министр мясной и молочной продукции есть, и он хорошо выглядит!» Я тогда летом с археологами копал Ольвию. Днем раскоп на солнцепеке, вечером пьем местное деревенское вино в спортивных дозах. Привезли из города батарейки к магнитофону и под закат, под канистру виноградного, поставили бобину. А в качестве стола у нас был ровик прокопан по прямоугольному периметру, по колено глубиной, и мы сидели, опустив туда ноги, вокруг этого застолья на уровне земли и травы. Так один от хохота свалился в этот ровик набок вниз головой так, что застрял, и никто не мог его вытащить, потому что сами хохотали как ненормальные.
10
— Миша, ты знаешь, Веллер хочет с тобой поговорить.
— А почему ты мне это сообщаешь? Мы уже говорили. Причем неоднократно, какие проблемы, я не совсем понял.
— В смысле ему очень нужно взять у тебя интервью.
— Да нет, он уже сказал, что ему не нужно.
— Это он просто из деликатности.
— Что-то я его не нахожу излишне деликатным. Андрюша, то есть ты за него ходатайствуешь, что ли?
— Ну типа того, если хочешь.
— Нет, это уже серьезно. Это мне даже нравится. Макаревич обращается с ходатайством к Жванецкому дать интервью Веллеру. Это уже ситуация, а?
— Отнесись правильно, он делает книгу о самых выдающихся людях.
— Он говорил. Тебя там случайно нет?
— Есть.
— Да, кажется, он говорил.
— Ну так?
— Слушай, зачем вам всем я? Ну что это кому даст, ну скажем откровенно?
— Но если тебе не очень трудно.
— М-м-м-эх… Я вернусь из Германии… ну пусть позвонит после двадцатого.
11
— Миша, у тебя будет запись юбилейной программы «Дежурный по стране», десять лет.
— Я сам удивлен. Уже десять лет.
— Я могу посидеть в студии? А то без твоего приглашения как-то неловко впираться.
— Вот хорошо, что ты спросил. Нет, если хочешь, ты приходи, конечно. Только не садись впереди. Сядь где-нибудь подальше так. На меня вообще очень действует присутствие друзей в зале. Это как-то напрягает. Ну, отвлекает. Перед друзьями же невозможно, если вдруг чуть что не так. А надо же чувствовать себя абсолютно свободно. Так что приходи. Но ты понял, сядь так, чтоб не бросался сразу в глаза.
— Году где-то в восемьдесят восьмом мне рассказывал знакомый директор из Останкино, как снимали твой первый большой сольный концерт на Центральном телевидении. Уже был Горбачев, перестройка, свежий ветер, стало можно. Но осторожно.
Большая студия. Ряды стульев. И буквально все заполнено ответственными товарищами. Из идеологического отдела ЦК, из горкома партии, из худсовета, еще черт знает откуда. С одной стороны, они приехали на бесплатный и закрытый (пока) концерт Жванецкого. С другой стороны, они по долгу службы обязаны бдить. Они выросли в атмосфере бдительности. Если что, с них за все спросят, они так привыкли.
А за выгородками и в проходах толпятся все свободные телевизионщики: концерт Жванецкого слушать. Тем более дубли, заминки, плюс вообще все то, что в окончательный чистый вариант, в эфир не выйдет.
И вот выходит Жванецкий. Аплодисментов нет! Не та публика, не тот расклад. Они сидят с облеченными доверием лицами контролеров и приемщиков программы.
Первая миниатюра. Смеха нет. Народ безмолвствует.
Вторая. Третья. Очень сдержанные аплодисменты.
И с тебя слетел кураж. Ну ледяной зал, инертный газ, в нем все вязнет, гаснет и глохнет. Ну не то настроение у концерта, нет того драйва.
Все окончилось, они молча встали и ушли. Ты остался не в ударе. Слегка даже растерянный. Не авантажный. Расстроенный. Что за черт. На всю страну пойдет. Все вещи проверены. Триумф провалился по непостижимой причине.
Однако концерт был всеми, кем надо, просмотрен и разрешен к выпуску в эфир. И руководство канала приняло решение его назавтра повторить по прежней программе. Может, веселее будет.
На следующий день в студию битком набился пестрый народ, и смеялся до восторженных спазмов. Все было как полагается и даже еще лучше: и реакция, и овации, и обвал хохота.
Ну так в эфир пустили тот вариант, где слушали без смеха и аплодисментов. И страна у телевизоров валялась и не понимала, почему в экране зал молчит с неким даже неодобрением.
— Вот и пожелай мне ни пуха ни пера. Ты не поверишь, может быть, но я всегда перед выступлением волнуюсь. Мне еще несколько дней надо поготовиться.
12
Шампанское, цветы, поздравления, автографы.
— Слушай, где ты сидел, я тебя нигде не видел?
— Зато я тебя отлично видел и еще лучше слышал, мои поздравления!
— Спасибо, но где ты был?
— Ты же попросил не мозолить глаза, ну я и сел за задним рядом сбоку, спрятался.
— Ну, как тебе?
— Это ты меня спрашиваешь?! «Вертикаль власти — это зад вышесидящего на лице нижестоящего». Народ же был счастлив.
— Да, мне тоже понравилось. Ф-фу-ух… Я волновался.
— Ты?! Волновался!? О чем?..
— Ну что ты, я всегда очень волнуюсь перед выступлением.
Назад: Виктор Суворов Война стала для нас началом конца
Дальше: Владимир Молчанов До и после миллениума