Книга: Друзья и звезды
Назад: Дмитрий Быков Как писатель, журналист, гражданин и поэт
Дальше: Приложение Дас ист культуриш
Михаил Генделев
Любить — так всех
«Аксенов-фест 2007» в Казани: Васе 75. Слева направо: Михаил Генделев, Александр Кабаков, Анатолий Гладилин, Василий Аксенов, президент Татарстана Минтимер Шаймиев, Светлана Васильева, Белла Ахмадулина, Ирина Барметова, Андрей Макаревич, Михаил Веллер, Евгений Попов.
Михаил Генделев — полковой врач. Ливанская война, 1982.
Он был человеком необыкновенно общительным, необыкновенно дружелюбным, — жил дружбой. Его квартира в центре Москвы — сначала на Патриарших, потом на Цветном бульваре — была подлинным литературным салоном — давно забытое слово. Наверное, вся творческая, вся литературная Москва текла через его дом. Здесь можно было встретить Аксенова и Макаревича, Лунгина и Охлобыстина, Соловьева и Ярмольника, Сорокин, Ерофеев, Кабаков, — всех не перечислишь, и все это были его друзья. «Он держал открытый дом», — было в XIX веке такое понятие.
Через этот гостеприимный проходной двор с вечным и приподнятым дружеским застольем двигались пестрые вереницы эксклюзивных индивидуальностей. Масса знакомств произошла здесь, родственные души находили друг друга, здесь становились друзьями, и даже люди, друг друга не переносящие, терпеливо уживались за одним столом.
Обычным делом был генделевский звонок:
— Слушай, ты вообще к Сорокину как относишься? А к Ерофееву? Подъезжай сегодня к восьми. А то кто уехал, кто не может, кто не переносит, не сидеть же вдвоем. Сейчас я попробую еще Аркану позвонить и Ярмольнику.
Сам он про себя говорил: «Я — человек стола!» Все гости принимались за столом, и видно того стола не было под выпивкой и яствами. Стол был большой, за него садилось человек 12–14 — это была норма. Сам Мишка очень любил готовить, и готовил отлично, обильно и с изыском, причем из любого подручного материала. Эти консоме, профитроли и супы из бычьих хвостов ввергали гурманов в раж. Много лет он вел в газетах колонку рецептов, которые затем собрал под обложкой хита «Книга о вкусной и нездоровой пище». Настаивал настойки на всем от кизила и корицы до табурета, делая чудные и экзотические напитки из простой водки.
…А началось всё с того, что много-много лет назад в самом начале 70-х, в Ленинграде-городе были два клуба самодеятельной песни — КСП, как они тогда назывались. Один назывался Клуб самодеятельной песни «Восток», а другой назывался Клуб самодеятельной песни «Меридиан». Меня, не награжденного уникальными вокальными способностями, друзья туда притащили. И я стал иногда туда приходить, потому что интересные люди пели там хорошие песни, которые сами написали. В так называемое застойное время (мы тогда понятия не имели, что оно «застойное»; мы были студенты, у нас все было отлично, даже если плохо) мы там собирались и полагали, что время хреновое, жизнь неласкова, но сейчас мы попоем, послушаем, выпьем, закатимся с кем-нибудь куда-нибудь, и все будет нормально.
И вот в это время как раз на экраны вышел фильм «Бег» по Булгакову. Кино известное, знаменитое. Сразу сделался кумиром народа Владислав Дворжецкий в роли генерала Хлудова. Как только генерал Хлудов появлялся на экране — эти безумные глаза, этот огромный лоб с русым редким чубчиком перед залысью, эта сухая фигура, это сжатое бульдожье, но одновременно скорбящее лицо, длинные ноги и прямая спина — всё! Всё остальное в фильме уже было потом. Все смотрели «Бег». Ну, и пошли мы с друзьями смотреть фильм «Бег».
Там мы с Генделевым и познакомились. Он был студент, я был студент. Я учился на Ленинградском филфаке, а он учился в меде на лечебном. И вот мы выходим после сеанса, закуриваем, обмениваемся замечаниями. И этот человек, маленький такой, нервный, нос вперед торчит, глаза черные горят, на жестко стриженные кудри кепочка нахлобучена, он тогда еще заикался от злости. И говорит: «3-з-заразы! К т-такому фильму н-н-н-не смогли п-песню сделать!» А рядом с ним стоит его друг и напарник. Мишка Генделев — он писал стихи, замечательные тексты к песням, а Ленька Нирман — он наоборот: делал музыку и играл. И вот если Генделев такой маленький, нервный, заикающийся и злой, то Нирман рядом с ним — такой библейский красавец: высокий, статный, миловидный, с матовой смуглой кожей, с такими огромными оливковыми глазами, вальяжный и очень добрый. И ласково говорит: «Миша, а чего ты рассказываешь, что не написали, возьми и напиши, если хочешь». «И н-напишу, и н-напишу, — шипит Генделев, — т-ты музыку сделай». «Ну, я музыку сделаю, ты стихи напиши».
Так назавтра и появилась песня, которую когда-то в стране пели довольно много:
Корчит тело России
от ударов тяжелых подков.
Непутевы мессии
офицерских полков.
И похмельем измучен,
от вина и жары сатанел, пел о тройке поручик
у воды Дарданел.
Через Праги и Вены
Гонит родина блудных своих сыновей.
Не случилось измены —
ты доволен? — и пей!
Что ж молитвы бормочешь,
Верой сердце яришь?
Боже, белые ночи
Ниспошли на Париж!..
И так далее… Интересно, что впоследствии сам Генделев; идя к поэзии высокой, очень снисходительно и даже пренебрежительно относился к своему раннему творчеству, хотя друзья убеждали, что песни были отличные.
Несерийный был человек какой-то, совершенно нестандартный. Сам про себя иногда говорил — да, я урод! Он был не то чтобы Квазимодо, но какой-то антикрасавец. Коротковатый, туловище какое-то плосковатое (Лермонтова так описывали). Черты лица грубовато-рубленые. И человек, совершенно лишенный страха, застенчивости, неловкости. Абсолютно уверен в себе. К любой цели он шел кратчайшим путем, прямо глядя вперед. Без малейших колебаний говорил и делал все, что хотел и считал нужным.
Он в те юные годы занимался боксом. Кто из нас этим не увлекался? Боксом он занялся потому, что его, как говорится, били по роже, а не по паспорту за какую-то суровую семитскую внешность. А он с его характером этого стерпеть не мог. Тогда эта весовая категория называлась «в весе пера» — наилегчайшая. В те времена Генделев весил килограммов сорок. Но при этом был резок, задирист и абсолютно бесстрашен.
В те времена товарищи спортсмены ездили на сборы. Нам давали талоны на питание: кормили хорошо. Частично талоны мы продавали, на вырученные деньги частично выпивали, и вообще в лагерях люди как-то оттягивались и жили хорошей жизнью. Вот там Генделев массу народу привел в раздражение своей наглостью и издевками. Наконец общество решило, что Генделеву нужно воспитательно набить морду. После ужина провести сеанс педагогики.
Но после ужина обрушилось небо. Там же были гимнастки, волейболистки, легкоатлетки, и вечера мы проводили с девушками. И вот от них подошли крайние и пообещали, что если кто тронет пальцем Мишеньку Генделева, то больше в гости могут не приходить, двери будут закрыты. Вот как ужин кончится, так все двери вечером будут и закрыты. То есть все охренели… Лисистраты, трах-тибидох! Ультиматум, трах-тибидох! Девки его носили на руках. Он им стихи читал. Змей ползучий. Что делать? Пришлось на всякий случай не бить…
От него вообще была масса неудобств. Выпив, двадцатилетний Генделев обожал затевать драки. Он выбирал в чужой компании самого здорового, подходил, подпрыгивал и давал ему по морде. Человек совершенно ошеломленно смотрел — что это за наглый шплинт на него поднял руку?! Тут уж волей-неволей подваливали свои, предупреждали, — что вы его не троньте, это наш. И совершенно счастливый Генделев принимал посильное участие во всей этой махаловке, а еще лучше — отваливал в сторону и оттуда любовался. Мог еще совет подать.
Еще он обожал знакомиться. Пожимал руку и представлялся:
— Михаил Генделев. Еврей. — И, ехидно глядя в глаза: — А вы, молодой человек, из чьих будете?
Такова была, понимаете, юность поэта — нечто антисоциальное и отвязное. Видимо, в настоящем поэте это всегда есть — к несчастью близких и радости дальних.
В конце концов Генделев перестал портить личную жизнь всем приятелям и женился. Ну, потом там было еще несколько жен, нравилось ему это дело и вошло в привычку. Вот та первая жена, Ленка, была ослепительной миловидности с идеальной фигурой блондинка. Не более чем на две головы выше мужа. Когда они шла по улице, то рядом с ней Генделев не замечался на фоне пейзажа. Это был просто предмет невдалеке, средний между мопсом и хозяйственной сумкой. Когда обнаруживалось, что это муж, у людей просто челюсти отвисали. Учтите эпоху нищего равенства: видимого материального смысла этот принц-невидимка также не имел. Но он умел нравиться женщинам.
И каким женщинам! Я был свидетелем, как шла по Петроградской стороне из бани рота курсантов морского училища. Увидев Ленку Генделеву (с Мишкой на поводке), они сбились с ноги, остановились и стали на нее смотреть, пытаясь сказать какие-то приветственные слова.
А потом мы кончили институты и разбежались кто куда, на долгие года. Мишка уехал по распределению и сгинул, говорили, что эмигрировал в Израиль. А я шлялся по Союзу, а потом вообще переехал в Таллин.
И вот уже на излете советской власти у меня появились деньги, потому что разрешили кооперативную деятельность и я стал издавать книги. Деньги шли по тем временам ну просто очень большие. (Потом они все сгорели в 92-м году, потому что я не бизнесмен и не позаботился вложить их в спекуляции товаром.) Я стал ездить за границу! При советской власти мысль о том, что тебя выпустят за границу, была совершенно нереальной. Меня впервые (не считая Монголии) выпустили в 88-м году, когда мне было 40 лет, — переехать через Финский залив в Финляндию. Я смотрел на эту Финляндию, как папуас на симфонию экстаза.
И в 90-м году я увидел город из истории, из мифологии и газетных сказок, из другого измерения и вообще из Библии — Иерусалим. В Израиле нашлась масса каких-то общих знакомых, потому что привалил гигантский вал наших на постоянное место жительства. В СССР слухи о погромах, жратва по карточкам, магазины пустые, крушение устоев, — и ломанулась «Большая Алия»: крошечный четырехмиллионный Израиль принял за год полмиллиона приезжантов, которые в Союзе назывались эмигрантами, а в Израиле — репатриантами. А советским туристам меняли на поездку деревянных рублей только на 230 долларов, валюта в СССР была запрещена, рубль не конвертировался, вывозить запрещено, да за границей их нигде и не принимали. Для денег я напечатал в израильских русских газетах три первые новеллы из «Легенд Невского проспекта». А там русские журналисты всех заметных русских в стране знали, уж тем более пишущих. Генделев оказался в Иерусалиме.
Мы лет пятнадцать не виделись. Нам было уже по сорок.
Он жил как полагается поэту. В Божьем граде Иерусалиме, в суперцентре, в мансарде на 6-м этаже. Мы были еще все бодрые, легкие, худые, здоровые. К нему все рысью карабкались наверх с бутылками и закуской.
В этой мансарде с видом на крыши Иерусалима народ не переводился. Там кипел клуб в дыму коромыслом. Я не помню случая, чтобы я туда зашел и Генделев оказался один. Только в том случае, если у него была подруга, и друзьям приказывалось зайти через час. При этом Генделев был абсолютно нищ, потому что жизнь русского поэта в Израиле — это отдельная горестная статья.
Он приехал по еврейской линии, как порядочный, как врач-анестезиолог. Прошел, как полагается, абсорбцию, профессиональную переквалификацию, выучил иврит. Стал работать в больнице анестезиологом. Но характер у него оставался независимый, и склонность он имел к богемной жизни. И задумываясь о жизни, о мире, о стихах, он иногда забывал какие-то вещи.
И вот однажды — операция у женщины: брюшная полость, полный наркоз. Генделев анестезиолог: наркоз дал и поддерживает. Больная лежит на столе: хирург оперирует, сестра подает. И вдруг женщина — не открывая глаз — с раскрытым животом — на операционном столе — садится!!! Хирург от ужаса уронил скальпель. У сестры из рук зажимы на пол посыпались. Все остолбенели. Генделев открыл рот — не понимает, как она может сесть. Тогда думает и начинает считать: дал обезболивающее… дал снотворное… забыл дать обездвиживающее???!!! И она села. Ну да, он с похмелья… было дело.
Его выгнали со страшным треском и позором. Врачей в Израиле некоторый переизбыток. А он, вместо того чтобы рыдать и валяться в ногах с мольбой: «Никогда больше!..» — с суровым достоинством парировал нападки: «Это медицина. Всякое бывает. Все понятно, хватит мотать мне нервы». Больше он врачом в жизни своей не работал.
Правда, его еще в 82-м году как врача призвали в армию, в таком качестве он принимал участие в израильско-ливанской войне. На самом деле война была не с Ливаном. Мы ввели войска, чтобы блокировать зону между ливанцами-христианами и мусульманами сирийцами, когда сирийцы вырезали ливанских христиан. Это совершенно отдельная история, что там творили сирийцы над мирным населением; потом в отместку ливанские христиане вырезали исламский лагерь в Шатиле, а советская пресса по обычаю навесила все на израильтян. Ну, сохранились фотографии, где усталый Генделев с М-16 наперевес, в каске и бронежилете на фоне своего санитарно-эвакуационного бронетранспортера. Вид прожженного вояки. Остановите израильскую военщину. Об этой войне у него есть цикл стихов, потом он издал сборник «В садах Аллаха».
я пройду среди своих
и скарб свой уроню
в колонне панцирных телег
на рыжую броню
уже совсем немолодой
и лекарь полковой
я взял луну над головой
звездою кочевой
холмы горели как дымы
уставшие сгорать
и снились несравненны мы
в искусстве умирать.
* * *
Сириец
внутри красен темен и сыр
потроха голубы — видно — кость бела
он был жив
пока наши не взяли Тир
и сириец стал мертв
— иншалла —
отношенья цветов — я считаю — верны
он
там
а здесь и напротив — напротив ты
и за то любили мы с ним войны
простоту
что вкусы у нас просты.
На войне хоть кормят. Но все войны Израиля — короткие. А все мирное время в мансарде сидит нищий поэт на вольных хлебах. Воли невпроворот, с хлебом труднее. Вдобавок страна теплая, но зимой бывает холодно, а отопления нет. Зима — не зима, снег выпадает раз в три года на минуточку, но все-таки при плюс десяти и снаружи и в комнате через неделю становится неуютно. У Мишки была чудная солдатская шинель, типа старинной кавалерийской — до пят. Раздобыл на неведомой барахолке. Он ходил в этой шинели, как нищий наполеоновский ветеран, гордый минувшими походами. В этой шинели он «шаркающей кавалерийской походкой» неизменно направлялся в 4 часа в пятницу в свою пивную посидеть и выпить кружку пива перед наступлением шабата. Когда человеку нечего делать, он все равно устанавливает себе какие-то привычки.
Что характерно. В молодости это был классический «инфант террибль». Имидж он блюл. Ты сидишь с человеком, разговариваешь, выпиваешь, у него глаза добрые, интонации добрые — и вдруг он спохватывается! И быстро говорит тебе какую-нибудь гадость. Причем видно, что он эту гадость, может быть, и не думает — но надо! И все это выдается в лицо с куражом и радостной издевкой.
У этого инфанта террибля исправно была полна дупа огурцов, в смысле хата народу, причем каждый второй — это подарок психиатру и прокурору пополам, нечто совершенно непереносимое. Среди людей нормальных, даже умных, даже ярких, расселись и радуются своему счастью уроды, сбежавшие из интерната для дефективных. Конечно, тянет стукнуть по голове. И не хочешь, но необходимо время от времени осаживать гостя едкой хозяйской фразой, чтоб много о себе не мнил. Однако Генделев при этом с равной мерой дружелюбия относится совершенно ко всем.
Денег у него не было никогда, но гостевыми деньгами, протекавшими через мансарду, он рулил, как будущий олигарх присвоенным бюджетом. Когда я приехал, моих обмененных по советскому лимиту грошей было все-таки больше, чем у Мишки вообще. Он тут же, на секунду изобразив смущение, отобрал у меня полтораста шекелей, сбегал заплатил долг за электричество, и в мансарде включили свет. «Мне осточертела эта детская романтика жить при свечах и без холодильника», — объяснил он.
Он мгновенно избавил меня от комплекса зависимого гостя и денежных забот одновременно. Распоряжения звучали: «Сходи на рынок, купи курицу, я приготовлю. И в ларьке две пачки сигарет «Бродвей-100». Водку бери «Голд», за 12 шекелей, она самая хорошая и дешевая. Кило помидор и две луковицы. В магазине возьми пачку риса». Свешивался на лестницу и кричал вслед: «Хлеба не забудь! И возьми еще на рынке немного маслин!» Когда я, распаренный жарой, вволакивал эту гуманитарную помощь, мне делался выговор за то, что: первое — я долго ходил; второе — курица жирная или наоборот недостаточно мясистая; третье — я идиот, потому что забыл кинзу; четвертое — я в принципе очень бестолков и меня только за смертью посылать. «Ладно, сядь отдохни». Следует отметить, что Генделеву была близка высшая справедливость: мои деньги тратились с максимальной пользой для максимального числа людей.
Апофеозом дружбы явился температурный грипп у очередно-бывшей жены. Он женился и разводился легко, как фигурист на льду. И как поэт и интеллигент, поддерживал со всеми женами прекрасные отношения. Он был создан для гарема. Всех жен и подруг нагружал поручениями и обязанностями — но и посильно проявлял о них многостороннюю заботу. Он счел, что больную нужно навестить. Тем более что Иерусалим — город маленький, все живут рядом друг с другом.
Надо же что-то купить больной. Ну, типа пакетика апельсинов, возможно чего-то из еды и даже лекарства. Деловито поинтересовавшись, есть ли у меня еще деньги, он велел идти с ним. В магазине он снимал с полок и кидал в тележку, а я платил и складывал в пакеты. Потом он шел в аптеку, а я нес за ним покупки. В аптеке разделение труда продолжилось. Со всей этой гуманитарной помощью мы ввалились к приятной даме, которая была от смерти дальше, чем енот от алгебры. И Генделев с суровой заботливостью опекуна возвестил: «Я тут купил тебе еды и лекарств» — сделав мне жест поставить означенное на стол. Экс-жена изъявила признательность всякими словами и семейными интонациями. Генделев поймал мой взгляд (я, видимо, слегка вытаращил глаза и как-то идиотски улыбался, побалтывая при этом головой) — хмыкнул скупой мужской усмешкой и в знак признательности поощрительно похлопал меня по шее. Такими ощутимыми шлепками по шее одобряют исправную лошадь.
Поскольку Израиль — страна религиозная, то по шабатам — это начиная с захода солнца в пятницу и до захода солнца в субботу — закрыто всё. Но не у всех. Как в Западной Европе ночью и в выходные могут втихаря работать магазинчики, принадлежащие полякам, югославам или арабам, — так же в Израиле арабские лавки исправно функционируют в шабат. Вот в еврейском Иерусалиме все вымерло — а в арабской части города благополучно кипит жизнь. Кому приспичило купить чего-то в шабат — идут в арабские лавочки. И мы с Генделевым отправились в Старый Город в арабский квартал за хлебом. И заодно выпили пива. И водки, не больше капли. Ибо без этого нельзя. Потому что невыразимо прекрасна жизнь под небом голубым и солнцем золотым Божьего Града Иерусалима в святой шабат!
«А сейчас, — сказал Генделев, — я прочитаю тебе свою новую поэму». Вот тут я понял, что мне конец. Всё было так хорошо, и вид прекрасный, и вообще это же настоящий Иерусалим, и пиво холодное! И вот сейчас мне будут читать поэму… Почему не эпитафию? Я чтение поэм не переношу с 5-го класса. Вот как нам стали учительницы читать поэмы, так от этого дела у меня легкая депрессия и приступ сонливости. В тоске сознанье отлетает. А что делать? Неудобно. Хозяин. Так хорошо принимает. Надо терпеть!
Я вернул власть над своим лицом и изобразил трепетный интерес. Приготовился терпеть. Генделев походным тоном сказал: «Церемониальный марш».
Ибо нас аллах
в рот целовал
шерстяною губой
мой род спускается в котлован
и могилы сержантов берет с собой
чтобы кто присягу разбинтовал
роты мертвые взбунтовал
нет
мы спускаемся в котлован
с Голан барабан с Голан
Приказов флаги свисают вниз
аллах скоро подъедет сам
покосив на скальный карниз
это ровно куда промазал десант
вся капелла
на стропах висела
а сабля напополам
отбой
сейчас протрубят отбой
мы оползем с Голан.
Черт. Это была совсем не такая поэма, которую я ожидал услышать. Через две минуты я уже не хотел, чтобы она кончалась. Это были стихи, звучание которых хотелось принимать. Я перестал притворяться и внимал с откровенностью.
Мы настроились слушать горн
строен состав полка
повар горлицам кормит корм
придурок
из сыра его рука
лекарь с полулицом из тьмы
другая из горних медовых сот
смирно ребята однако мы
валторна
идем с Высот.
Я свисаю с карниза моей страны
вниз головой урод
в перепонках моей спины
шевелится ветерок
не оставь Господа мой народ
без тебя он так одинок
и мал
марш!
мы спускаемся в котлован
таков церемониал.
Там было от силы десять строф, в этой короткой поэме. Редко получал я такое впечатление от чтения стихов. Считанные разы в жизни, честно говоря. Концентрированность смыслов и звучаний, чистота обнаженных слов, внутренняя организованность прихотливого ритма. Да ни хрена себе, сказал я себе. Да он лудит настоящие Стихи! Откуда что. В сорок-то лет, пьяница и бездельник! Сука, золото мужик. Меня забрало.
Мы вернулись к арабам и пропили все деньги. Мишка читал и рассказывал. Он приезжал в Россию, была несчастная любовь, он хотел резать вены и написал две поэмы. Я слушал и думал, что вот не только в книжках, а в жизни бывает — есть у тебя какой-то приятель веселый разгильдяй, а у него на самом деле настоящие Стихи…
Вот после этого шабата в арабском квартале я начал воспринимать Мишку иначе. И так воспринимали его все, кто знакомились просто с каким-то там веселым общительным парнем, злым, остроумным, добрым на самом деле разгильдяем, — а потом оказывалось, что вообще-то он Поэт.
Как раз были восстановлены дипломатические отношения между Россией и Израилем. (Они прервались, как известно, в 56-м году во время Суэцкого конфликта, Израиль выступил на англо-французской стороне, а СССР на египетской, советская авиация тогда учинила погром в воздухе. И после этого заместо посольства израильское консульство с консулом во главе располагалось в помещении голландского посольства, на его территории, — типа вроде его и нет официально в СССР, но если кому очень надо, то есть.) Ну, посол России в Израиле — это отдельная песня. Александр Бовин, с которым мы дружили в последние годы его жизни, с которым мы познакомились в Израиле, — он был гениальный посол, его все обожали. Он сидел прямо за столиком на тротуаре, пил пиво, заговаривал с прохожими. Он был такой умный, обаятельный, толстый, вкусный, добрый, аппетитный, что просто невозможно было пройти спокойно мимо.
В новой России стали образовываться корпункты израильских газет — «Маарив», «Едиот Ахронот» — крупнейшие газеты. Естественно, понадобились журналисты с русским языком. Миша поехал в Москву корреспондентом. Газета снимала ему квартиру и платила зарплату в 400 долларов. Я прошу вспомнить и сообразить, что такое в 93–94 годах была зарплата в 400 долларов в месяц на одного. Просто очень большие деньги. Откуда у кого деньги-то? Генделев везде являлся полезным и уже потому желанным гостем. Он приходил с блоком сигарет или бутылкой виски. Дорогие подарки! Он стал обрастать московскими знакомствами и друзьями.
Причем по мере возраста инфант делался всё менее террибль. Если когда-то я мог рассказывать, например, ну хоть как работал на съемках в цирке и у нас там загорелся ковер, — это мне с рук не сходило. Хорошая компания, все веселые и тепленькие — и вдруг холодный, колючий взгляд и издевательская интонация: «Веллер, хватит врать, в цирке не бывает ковров!» И говорится с такой непререкаемой уверенностью — аж теряешься. Может, в цирке правда нет ковров?.. Стоп… но я же помню, как вылетела горящая сажа из прожектора и затлел пятнами вот тот малиновый плюшевый ковер. Я говорю: «Мишка, как же нет ковров, если есть такая профессия — коверный». Он говорит: «На арене опилки». Я говорю: «Ну конечно опилки. А на опилках — ковер, его униформисты свертывают, когда, допустим, лошади выходят, — а вот когда наоборот акробаты, они его быстро расстилают. Обычно стоят 6 человек у входа в 2 шеренги. А амплуа циркового клоуна — коверный, так?» «Да? — говорит. — Ну не знаю! Ну ладно». Вот эти приступы едкой и беспричинной издевки растаяли в минувшем. Генделев теплел и добрел. Были когда-то у Евтушенко стихи: «Давайте, мальчики! Но знайте — старше станете, и, зарекаясь оступаться впредь, от собственной жестокости устанете и постепенно будете добреть». Ну так то самое.
Материальный достаток способствует раздвоению личности. Русско-еврейская сущность поэта получила возможность разделиться в пространстве. Генделев поселился в Москве, а одновременно продолжал жить в Иерусалиме. В Москве многие живут на два мира: Москва и Венеция, Москва и Нью-Йорк, Москва и Афины, Москва и Лондон. Москва втягивает в себя российские деньги и вместе с ними рассеивается по хорошим иностранным местам. Генделевская мансарда в Иерусалиме, на улице Бен Гилель, никуда не девалась, просто хозяина подолгу не было дома. И в Москве на Патриарших его тоже иногда подолгу не было дома.
Опять же, в Израиле медицина. В Иерусалиме можно подышать чистым воздухом и поправить здоровье. В отпуск слетать. А чем дальше, тем Израиль становится для жизни дешевле по сравнению с Москвой.
Однажды в декабре я слетал на неделю в Эйлат избавиться от московского невроза. Море, одиночество и масса солнечного кислорода. Возвращаясь через Иерусалим в аэропорт, я прошелся по Бен Гилель: окно генделевской мансарды светилось.
Интерьер бедной обители впечатлял сюрреализмом. На большом голом столе, площадке нищих пиров, стоит в такой блестящей проволочной качающейся установке пятилитровая бутыль дорогого 12-летнего виски «Чивас Ригал». А рядом, в таком же ажурном устройстве для удобства наклонения и наливания — аналогичный полуведерный флакон элитной водки «Смирновская». И аристократические этикетки сплошь медалями усыпаны.
— Наливай себе, — велел Генделев вместо приветствия. — Лей больше, стакан нормальный возьми!
— Ты получил гонорар натурой за рекламу спиртоводочного завода? — не мог постичь картину буржуйской сказки я.
— Я действительно получил гонорар и, улетая из Шереметьева, увидел это в дьюти-фри на распродаже, скидка пятьдесят процентов, это очень дешево. Ну не мог же я это не купить, — рассудительно объяснил Генделев.
— И велик гонорар?
— Десять тысяч.
— Рублей или шекелей?
— Долларов.
— Кто платит десять тысяч долларов за стихи?!
— Успокойся, за стихи никто.
— А за что??? Инструктаж по сексу?
— Я работаю у Березы.
— Кого?
— Ты про такого Березовского слышал?
— Кем ты работаешь у Березовского?! Тамадой?
— Почти. Я занимаюсь политтехнологией.
— Ты?!
— Я.
Он заделался политтехнологом. Если у кого есть знакомые политтехнологи, те понимают, что профессия эта совсем не такая сложная, как кажется. Еще Наполеон говорил: «Политика — это здравый смысл применительно к большим вещам». Так вот, люди, которые занимаются большими вещами, здравого смысла имеют не больше, чем мы с вами. А Генделев — человек достаточно образованный и разумный, причем с безмерным апломбом. То есть сначала его приспособили в Израиле по знакомству помогать на каких-то выборах какому-то кандидату куда-то. И он на этом заработал несколько тысяч шекелей. И это было прекрасно! А жизнь тогда в Израиле была сравнительно дешевая, мы уже поминали.
А тут вдруг у него обнаружились общие знакомые с Березовским. А Березовский тогда был в полной силе. Он был магнат, он был председатель Совета Безопасности, он был первый из олигархов России, и он думал о выборах 2000-го года — о преемнике Ельцина, каковым и явился в конце концов Путин, на его и на наши головы. Преемника нужно было выбрать, преемника нужно было провести в президенты. И нужно было нейтрализовать клан Лужков — Примаков, которые сами имели виды на то, чтобы стать Лужков — премьером, Примаков — президентом, а хоть бы и наоборот. Потому что Примаков был более политиком, а Лужков был более хозяйственником. Довольно сильный был тандем, надо сказать. И отодвинуть его было не просто.
И тут Березовскому в один из приездов на Святую Землю между делом помянули, что в Иерусалиме полезный есть такой Генделев, который себя хорошо проявил на выборах в передовой стране Израиль. И в результате, демонстрируя всемерность своей работы на дело мирового олигархата, устроили Березовскому показ Генделева.
В передаче Генделева это выглядело так. Березовский сказал с самого начала: «Ну, Миша, называй меня просто Боря. Значит, на какие деньги ты претендуешь?» К этому вопросу Генделев был готов. Он сказал, что вот вы знаете, вот когда я работал на избирательной кампании в Иерусалиме, я получал 15 тысяч долларов в месяц. Ну, он так немного завысил, кроме того, полный месяц он не работал. На что мгновенный ответ олигарха был (классическая формула: «Деньги были — деньги будут — сейчас денег нет») — ну, поскольку мы еще не знакомы, я тебе плачу 10 тысяч в месяц. Устраивает? Генделев помолчал. Контракт на 2 года. «Ну хорошо», — сказал Генделев, не веря своим ушам и своему счастью, потому что 10 тысяч долларов единовременно он в руках не только не держал, он не мог себе этого представить. Тогда мы все, люди нашего круга, все слабовато могли себе столько денег в собственных руках представить собственными мозгами.
И Генделев начал резко поправлять свое материальное благополучие. Была такая пиратская песня: «Отогревая наши души за все минувшие года!» Он купил свою первую собственную квартиру в Москве, однокомнатную на первом этаже, зато на Патриарших прудах. Он мог жить только в центре — чтобы к нему ходили люди.
Материальное благополучие он понимал как пространство равных возможностей для себя и своих друзей. Потому что воспринимал это пространство как единое. Бесцеремонность безденежного дона обернулась противоположной стороной. Абсолютно не важно, чьими-то или своими деньгами ты распоряжаешься для общего блага и удовольствия — смысл процесса один. И теперь он сам платил за всё и за всех. И с видимым удовлетворением самоутверждался наконец и как финансовый покровитель. «Ничего не надо! — кричал он в телефонную трубку. — Всё есть, приходи так!» И все очень быстро привыкли, что дом полная чаша, ешь-пей-веселись. «Ты телятину в сливовом соусе уже пробовал?» — беспокойно заботился хозяин и подкладывал с очередного блюда. На кухне булькало, пахло, шкварчало, парило, дымилось и перемешивалось, и он то и дело выходил туда продолжать кулинарный процесс.
С гостями стали возникать проблемы. То есть он любил Аркашу Дворковича и Стасика Белковского среди прочих своих любимых друзей. Но политтехнолог Белковский был ярый и ядовитый оппозиционер и власть ехидно разоблачал, а экономист Дворкович знания свои ставил стране на службу со стороны власти и был помощником президента Медведева. Их реноме были несовместимы за одним столом, как две составляющие части убойного бинарного газа, и Генделеву приходилось комбинировать состав компаний, чтоб некоторые друзья лучше все-таки друг с другом не встречались. Необходимость этих политических мер огорчала Мишку страшно.
И все это время, чем бы он ни занимался, он писал стихи. Устраивал поэтические вечера. Он записывал диски. На этих дисках хорошие певицы исполняли его стихи на музыку самых разных людей. Всё это постоянно, кропотливо, медленно, тщательно и как бы в параллельном пространстве, между делом. А как только новые стихи были закончены — каждому приходящему он в доверительный миг поведывал: «Я тут только что написал новую вещь, сейчас я тебе прочту». Всё обкатывалось на всех и испробовалось на всех.
Как вы понимаете, человек с годами не здоровеет. Мишка к своему здоровью, конечно, относился жестоко потребительски. Тело дано нам для удовольствия, так его и надо использовать. Пить, есть, курить, любить по полной мере возможностей. Отнюдь не став выше ростом, он развил способность выпить безмерно и имел привычку высаживать пару пачек сигарет в день. И в конце концов нажил болезнь легких, бедолага. У него проявилась наследственная эмфизема, скверная штука. Которая свела в могилу его отца. Годам к 50-ти он стал страдать от приступов. Врачами, конечно же, было категорически запрещено курить. Ему было запрещено пить, ему было запрещено много есть, особенно жирного, острого и тяжелого. А предписано было вести здоровый образ жизни и сидеть на диете. А кроме того, уехать из ужасной, загазованной в центре как черт знает что Москвы! Спасительно и целительно дышать горным воздухом Иерусалима — все чистое, экология замечательная, 900 метров над уровнем моря, солнечная радиация убивает злых микробов.
Но там ему уже было скучно, потому что он привык здесь. Через его московский дом проходило все то, что составляло его жизнь.
Надо сказать, что Березовский своих не бросал. Хотя сейчас уже много лет фамилия Березовский — это синоним исчадья ада какого-то, врага народа и прочая. Но как помнят люди постарше — так было не всегда. Кроме того, видали мы много врагов народа, которых потом реабилитировали или вовсе даже наоборот. Герцен — эмигрант, а потом колокол, все святое. И так далее. Березовский отправлял Мишку в Швейцарию лечиться в хорошем дорогом санатории и проходить там реабилитацию. И месяцы спустя он возвращался оттуда здоровый, веселый, розовый, подлеченный! И начинал вести прежнюю прекрасную жизнь. Очень хорошую, очень веселую, очень, черт возьми, поэтическую. Но очень малополезную для здоровья.
И вот как-то раз под его полтинник мы с ним сидели, и он говорит, что слушай, ну как же так — бах и 50 лет! Вот в Израиле у меня выходили сборники стихов, а в России — ни одного… Есть шанс пошутить над старым другом. Я говорю:
— Слушай, тебя устроит, если сборник твоих стихов издаст Борис Пастернак?
Михаил Генделев с Борисом Пастернаком (зам главного редактора издательства «Время», Борис Натанычем).
Он говорит:
— До непонятности дурацкая шутка.
Я говорю:
— А если не шутка?
— Да вроде ты не пьян, но мозгами явно поменялся с кем-то по дороге.
Главным редактором издательства «Время» на тот момент работал действительно Борис Пастернак. (Ну, не тот, что Борис Леонидович — нобелевский лауреат, давно скончавшийся. Борис Натанович.) И как раз он мне недавно рассказывал, что они прекрасно издали подарочный четырехтомник Жванецкого — в такой картонной кассете, такие шикарные томики. Вот они издают элитную литературу. И хорошо бы, кстати, если автор мог бы чем-то помочь, допустим, взяв на себя половину расходов. Потому что они делают малотиражные некоммерческие издания, просто чтобы были хорошие книги. Так что если я кого захочу порекомендовать?..
И глядя сейчас на Генделева, я беру телефонную трубку и говорю, что решительно рекомендую: есть совершенно элитный поэт, у которого сборники выходили только за границей, которого глубоко ценит литературная общественность Москвы, и начинаю перечислять имена всех на свете, начиная с Андрея Вознесенского: Владимира Сорокина, Андрея Макаревича, Александра Кабакова и так далее.
— Кстати, Михаил Самуэлевич сейчас сидит рядом со мной, ему будет приятно, если вы скажете ему это сами. — И даю Генделеву трубку.
Генделев слушает, и выражение на его лице приближается к оргазму. Потому что Борис Пастернак приглашает заходить завтра, извиняется, что до сих пор ему не позвонил, и вообще ценит крайне, крайне высоко, книгу издадут за три месяца.
Прикол в том, что полторы недели назад при встрече я ему Генделева рекламировал, как коммивояжер мазь от всех несчастий. Но на момент разговора Мишка этого не знал.
И в результате через полгода выходит очень красивый и толстый сборник. Он такой квадратный, он такой зеленый, он в таком каком-то бархатистом, но твердом переплете с золотым тиснением на такой белой бумаге. И там на пятистах пятидесяти страницах все лучшее, что Генделев за всю жизнь написал. Полное избранное. И называется: «Неполное собрание сочинений».
Пир гремел в несколько смен. Генделев надписывал стопы книг. Самыми любовными словами. Почерк у него был еще хуже, чем у меня. Но у меня он угловатый, а у него какими-то такими размашистыми кругами. Такой почерк чаще всего у врачей с годами вырабатывается, когда им приходится много заполнять историй болезни.
Он сделался светским человеком. Посещал выставки и вручение разнообразных премий. Мгновенно оказывался со всеми на короткой ноге.
И с годами очень полюбил одеваться. Может, он это всегда любил, но возможностей не было. Так украшают себя маленькие некрасивые люди, отлично знающие неказистость своей внешности, над ней посмеивающиеся, ее обыгрывающие — и при ней отлично живущие. «Какой я страшненький», — говорил он зеркалу: но был чрезвычайно выразителен и привлекателен в своем нетипичном едком обаянии, черт возьми!
Он шил не очень дорого, не у самых дорогих в Москве портных (на это у него просто денег не было) какие-то эксклюзивные изысканные костюмы. Носил кремовые шелковые сорочки. Обожал галстуки-бабочки. Леня Ярмольник однажды принес ему в подарок две коробки, два планшета бабочек. Один планшет — дюжина разноцветных шелковых галстуков-бабочек, а второй — энтомологический аналог — коллекция из дюжины реальных красивых бабочек, которые в планшете точно такой же формы и размера сидели на булавках. Это выглядело необыкновенно художественно.
А шляпы! У него была коллекция котелков. Котелков там было штук десять. Вот он иногда на нас на всех надевал котелки, устраивал из нас какую-то композицию, и эта композиция осталась на фотографии, где Аксенов, Макаревич, Соловьев, я и еще группа заговорщиков выглядим словно партия РСДРП(б) на дагерротипе в 1903 году. Подпольная сходка со спиртным.
Однажды Макаревич купил какой-то суперстильный костюм, баснословно дорогую сорочку и, слегка посмеиваясь над собой, заметил: «Я одет, как Генделев!»
Все чаще он уезжал на несколько месяцев в Израиль, латать здоровье. Его приводили в порядок, накачивали гормонами, прокачивали и кровь, и лимфу, оперировали. Он возвращался почти новенький и начинал опять бесчинствовать.
Владимир Вишневский в череде коллег говорит слова про Генделева на вечере его поэзии.
Это ему в огромной мере принадлежит заслуга устройства так называемого «Аксенов-феста». Впервые это произошло в 2007 году. Нашему главному достоянию Аксенову исполнилось 75 лет. А поскольку тогдашний мэр Казани был не просто другом — он был с юных лет поклонником и фанатом Макаревича, а Макаревич был другом Аксенова и другом Генделева же, который был просто лучший друг всех, то возникла идея: в Казани (в конце концов, Аксенов родом из Казани — это украшение Казани) устроить там ему юбилей. А поскольку всё это очень трудно утрясти, трудно организовать, трудно совместить — смета, места, приемы и так далее — именно Генделев, который уже пыхтел и задыхался каждые 100 метров, брал организационную увязку на себя.
Генделев раздает автографы на презентации своей книги. Сзади — друг Паша Лунгин.
Его последний поэтический вечер стал последним, который посетил Андрей Вознесенский. Два больных, с трудом передвигавшихся человека забыли о болячках.
— Андрюшенька, спасибо, что пришел, — обнял его Генделев.
— Мишенька, гениальные стихи… — тихо сказал Вознесенский.
И этот поганец, в смысле Генделев, суя в ноздри раздвоенный шланг кислородной колонки, в рот иногда норовил ткнуть сигаретку на затяжку.
Его старшая дочь вышла замуж — и примерно в то же время родилась младшая — от «младшей жены», статной красавицы блондинки моложе его на какую-то четверть века. К младенцу наняли няню — и более ни в чем жизнь дома не изменилась. Такое ощущение, что няню больше заняли по кухне для гостей, чем хлопотами по ребенку.
Здоровье, которое восемь месяцев копилось в Иерусалиме, спускалось за четыре месяца осенне-зимнего московского разгула. Нельзя же любить друзей, и при этом не выпить и не закусить.
В израильском госпитале ему пересадили легкое. Оперировали успешно, но ресурс организма был исчерпан.
Он лежит на кладбище Геват Шауль, на горе над Иерусалимом.
На его поминках через 40 дней была масса народа. Мансарда была забита. Прилетели из разных стран. Народ не помещался. Только там можно было увидеть, как бомж пьет коньяк из одного стакана с Березовским, потому что посуды не хватает.
Он был Поэт и жил как Поэт. Сказать о ком другом это было бы банальностью, а вот о нем — правда. Редкий случай. Вот был некий центр литературной жизни, литературного притяжения, московского литературного слоя — что было так характерно для XIX века, потом для 20-х — 30-х годов века XX. А сейчас этого больше нету вообще. Он был последний из могикан.
И веселый, даже когда злой. Необыкновенной витальности человек. Когда мы собираемся его помянуть, что-то никакой скорби не получается, одни хорошие воспоминания и хорошее настроение. Его здесь нет, а все его настроение осталось здесь. И пьем мы за него, чокаясь как за живого.
И даже если я погиб
от всей любви невыносимой
из пасти бьет еще язык
сухой как спирта пламень синий
и если я погиб погиб
погиб еще достанет силы
привстать на голос над Россией
на мостик вороной дуги
что я еще смогу посметь
еще закинуться из крыльев
чтобы бессмертие и смерть
по обе стороны раскрылись
а две последние слезы
я положу
на дне
вокзала
и синим пламенем язык
еще я высуну
как жало
