Казак-атаман

Фамилию Мишка носил Казак, да коней-то видел больше в новомодных кино, где кони – как бы не просто кони, а должны обозначать некие условные существа, символизирующие близость к природе, стремление к свободе и прочее в таком духе. И отношение к коню у Мишки выработалось заранее – трепетное и почтительное, слегка даже снизу вверх: эдакое идеализированное уважение к прекрасному и древнему животному, воспетому мастерами мирового экрана. У мастеров мирового экрана кони в основном скачут табунами, гуляют по берегу, едят яблоки, взмахивают хвостами под дождем и красиво стоят на фоне заката.

Скотогонскому коню из этих красот на долю выпадает лишь одна – махать хвостом под дождем до полного удовлетворения, так и то он хвост норовит прижать. Слабо разбирается алтайский конь в условностях киношедевров. И Мишкин взгляд на жизнь снова налетел на реальность, как арбуз на булыжник – треск и семечки, всем смешно, но хозяину жалко. Конь-то – он, как известно, существо живое и крайне разумное, со своим характером, пониманием жизни и часто даже чувством юмора.

Правда, Мишке было не привыкать к столкновениям с реальностью. И повидал, вроде, немало, и занимался многим, – но, если один идет по жизни широким шагом, другой норовит бегом, третий продвигается на цыпочках, то обычный способ Мишкиного жизненного движения был – кувырком.

Срочную служил он в Средней Азии, в стройбате. Кратко характеризует его службу армейская кличка – «Швейк». Она прилипла еще в маршевой команде, с легкой руки сержанта, осатаневшего от Мишкиного простодушия.

После службы «Швейк», добросердечно раздав корешам в бессрочный долг почти все деньги, накапавшие на счет за два года, решил отойти от одуряющей жары на Севере. Тайгу повидать, и внести лепту в ее покорение.

Народу в леспромхозе не хватало, и Мишка сочинил, как служил, дескать, шофером, да права по пьянке отобрали (а машину водить он в стройбате подучился, верно). По-быстрому организовали ему сдачу экзамена для проформы, и посадили поначалу на водовозку. Полтора месяца Мишка исправно разъезжал на цистерне, а в ноябре он свою водовозку сжег. Разогревал с утра двигатель, запалив под днищем, как водится, ведро с тряпками и соляром, а сам как-то задремал в мастерской. Выскочил, когда мужики закидывали с треском полыхающий «газон» снегом и охаживали пеногоном.

Завгар разъярился, директор стращал судом, и определили Мишку на полгода в… трубочисты. С удержанием тридцати процентов.

Когда Мишка развалил гирей вторую трубу, а после полдня отсиживался на крыше, отпихивая ногами края лестницы (обитатели дома хотели взять его штурмом), директор велел писать заявление по собственному желанию.

Мишка пообещал директору, что тот о нем еще услышит, и поехал в Ленинград – поступать учиться на актера. Многие в жизни называли его актером и уверяли в способностях.

В Ленинграде он быстро и легко поступил в дворники. Это дало прописку, служебную жилплощадь – приличную комнату в полуподвале с газом и туалетом, деньги на еду – и массу времени на усиленную подготовку к экзаменам.

На первом экзамене его попросили показать, как солят хлеб. Мишка обстоятельно взял ломоть в левую руку, нож – в правую, и с кончика посолил. Комиссия за длинным столом закивала и велела солить без ножа. Мишка посолил с черенка ложки. Тут дремавший в отдельном кресле у окна длинноволосый старик («Хиппует», – еще подумал Мишка: «Эх-ма, мир театра».) недовольный голос подал:

– Нет у вас ножа, сказали же.

– Это ложка, – пояснил Мишка и показал, как берет ложку наоборот.

– И ложки нет, – приказал старик. – И вилки. Солите!

На культуру проверяют, догадался Мишка. Достал из кармана воображаемый складной ножик, раскрыл…

– У вас только хлеб и соль. Все! Солите…

Мишка взмок. Стал солить через край солонки. Подумал, сдул излишек. Пересолил – не прожуешь…

Старик вовсе рассердился.

– Солите пальцами!

«Не поймаешь!..»

– Пальцами нельзя. Некультурно, – твердо сказал Мишка, глядя на старика уверенно и даже наставительно.

Комиссия развеселилась.

– А вот сыграйте некультурного, – приказал старик.

Ну, посолил Мишка пальцами. Потом еще пальцы обтер от соли об штаны. Старик сразу заулыбался и ласково махнул рукой – все.

В дверь уже выкликали следующего. После Мишка узнал, что вся суть была именно в том, чтоб вытереть пальцы об штаны. Чудаки…

Фамилии своей в списках второго тура Мишка не нашел, пошумел в приемном, пожалел три зря выученные за весну роли – из Гоголя, Шекспира и одну современную – из журнала «Театр», узнал, сколько платят актерам после института – ужаснулся, не поверил – просто утешают… И поехал отдыхать на Черное море.

Из экономии спросил в кассе общий билет, но не было вообще никаких, и за цену билета его приняла зайцем проводница, с условием помогать: топить титан, носить чай и мести пол. Не все ж знаменитым актерам отдыхать на море, объяснил Мишка, он тоже имеет право. А делать все равно ничего не пришлось, только в буфет за бутылками на остановках бегать – проводница деньги сама давала.

Народу потом, кстати, набилось в вагон – будто эвакуация; и почти все с билетами. И где они их взяли?..

На Черном море Мишка нанялся матросом-спасателем в санаторий. С утра до вечера загорал у шлюпки на пляже и официально объявлял в мегафон температуру воды, и чтоб за буйки не заплывали.

Раз на танцах одна шибко образованная девица, с которой он вздумал наладить контакт, обхихикала Мишкин рассказ о театре, и расстроенный спасатель сидел в сгустившейся черноте под пляжным грибком. Слушал плеск моря и стрекот цикад и предавался думе о вечности и непонимании. Тут захрустели шаги по гальке, у кромки берега возникла пара, зашепталась, зашуршала одеждой и, высвечиваясь незагорелыми выпуклостями тела, двинула в таком виде в воду, благо темно. Может, завидно Мишке стало, может оскорбительно, а только накрыл он их казенным голосом, как прожектором:

– Граждане! купание без купальных костюмов строго запрещено!

Женщина ойкнула и бурно плюхнулась в волны, мужчина же нахально обернулся и сдавленным тоном пообещал Мишке засветить. Разозлившийся Мишка, распаляясь сознанием законного права заставить их соблюдать инструкцию, бросился к будке спасателей, вытащил два гвоздика, на которых держался пробой с замком, и с помоста зловеще-официально загудел в мегафон, чтоб голые граждане покинули зону купания. Там раздалось неожиданно много шума и даже смех, а половина санатория как-то оказалась гуляющей у парапета.

Скандал замяли. Мишку утром уволили.

Но еще вечером одевшийся гражданин притащил Мишке завернутую в газету бутылку вина – чтоб он не очень возникал, проникся пониманием. Вино Мишка выпил, а газету прочитал. Газета оказалась красноярская, и помещалось в ней среди прочего объявление, где расписывалось, какое это чудесное и выгодное занятие – перегонять скот в горах. Так Мишка попал в «Скотоимпорт».

И вот теперь Мишку включили в бригаду и дали коня.

Конь поведением напоминал бывалого солдата: он не лез вперед и вообще стремился не попадаться на глаза, и в хошане (загоне) смирно держался в задних рядах. Но когда с двух сторон к нему пошли с веревками, и он уловил направленные именно на него взгляды, он лишь переступил с ноги на ногу и беспрекословно позволил увести себя в рукав, взнуздать, оседлать, послушно продемонстрировал тихонькую рысь, немощный галоп.

– Примерный пенсионер, – сказал Юрка Милосердов.

– Самоходный диван, – сказал Третьяк. – С таким ничего не случится. Я его уж сколько лет вижу – все ходит.

И вручили Мишке повод.

Мишка протянул коню кусок сахару. Конь обнюхал его и посмотрел на Мишку с удивлением. Он не знал, что это. Скотогонских коней сахарком на балуют.

Мишка сунул ладонью сахар ему в черные мягкие губы. Конь покорно вздохнул и взял сахар в рот. Мишка полез в седло. Повозился там, устраиваясь. Утвердился в стременах. Неуверенно толкнул каблуками. Конь сдвинулся с места с задумчиво-отрешенным видом. Потом он пожевал, прикрыл глаза, черная спутанная челка его зашевелилась, глаза раскрылись с видом глубокого изумления, он остановился и обернулся. Мишка мгновенно сунул ему еще кусок сахару, и конь им мгновенно захрустел. Мишка сжал ноги, и конь готовно затряс его рысью. Потом бережно остановился и обернулся снова. Мишка заулыбался.

– Признает! – сказал он гордо, и счастливо похлопал коня по шее.

– Сахар он признает, – прогудел начальник связки, старый Чударев. – Эдак разбалуешь! С конем строгость нужна…

И скотогоны согласно забубнили, каждый приводя свой довод в пользу того, что да, именно, с конем нужна строгость.

– Животному ласка нужна, – возразил Мишка и скормил коню четвертый, последний кусок сахара.

Через десять метров конь снова встал и обернулся.

– Давай-давай, – солидно сказал Мишка, подталкивая каблуками.

Конь пошевелил губами, глядя ему в глаза.

– Давай! – толкнул Мишка и покраснел.

Конь прошел два шага и оглянулся.

– Что, кончился сахар? – засмеялся Милосердов.

– Горючего требует!..

– Закурить ему дай, – прогудел Чударев.

Перед коновязью Мишка полез было из седла, но конь решительно прошел мимо, то и дело оборачиваясь. Мишке со смехом советовали – что можно сунуть коню в рот, чтоб он успокоился и больше не просил. Из палаток подходили посмотреть – в чем причина веселья и смеха.

– Хана всему, – вынес приговор Третьяк. – Теперь он главнее тебя, Мишаня. Упустил ты коника.

– Чо это – упустил? – удивился Мишка.

– Характер свой ему сразу не показал. Теперь он тебе свой будет показывать. А уж это коник опытный, хитрозадый.

– Терпи теперь, Казак, – сострил Чударев на Мишкину фамилию. – Атаманом будешь.

– Атаманом коник теперь будет, – тонким голосом предрек Третьяк. – Тут все ясно. Так что то ли Казак теперь поедет на Атамане, то ли атаман на казаке.

И в незатейливом хохоте так к коню кличка и прилипла. И Мишку звали теперь только по фамилии. Удачно пришлось. Но ему это удачи принесло мало.

Поехали в гости к бригаде, уже получившей скот и пасшей его недалеко от лагеря – коней промять, самим обвыкнуться, да и от скуки. Мишка, растопырив локти, цепко держал повод двумя руками.

– Ты что – растопырился, как баба на таратайке? – удивился Крепковский.

Мишка, гордый своим обнаруженным умением ездить верхом, обиделся. По его представлениям, сидел он отлично: покачивался в седле, а повод держал обеими руками, пропустив слабину под мизинцы – так в кино, он специально запомнил, держал повод один герой-пограничник.

– Левой рукой – во как, – Крепковский показал, как пускается повод вокруг кулака. – А правая – свободна: камчу там держать, гнать ею, еще чо. Да хоть закурить достать чем?

Мишка принялся манипулировать поводом. Теперь, если надо было повернуть, конь заносился как-то боком, недоуменно поматывал мордой и пускался следом за остальными раздраженной рысью. Раздражение сказывалось в том, что он больше дергался вверх-вниз, чем двигался при этом вперед.

– Пострадаешь, паря, – предупредил Третьяк.

– А что? – не понял Мишка.

– А задницу состругаешь, – объяснил Милосердов. – Ты плотней сиди, прыгай меньше.

В распадке открылся костерок скотогонов перед двумя палатками. Курящие там с любопытством наблюдали Мишкину джигитовку.

– Ты чо подпрыгиваешь? – поинтересовался веснушчатый пацан, помешивая обструганной палочкой в ведре пахнущее бараниной варево.

Коней отпустили, распустив чумбуры – чтоб потом легче взять за них, волочащихся по земле. Уселись отведать свежанины – в ведре чуть не полбарана скрошено было. Третьяк с другим гуртоправом, стариком Осиповым, треснули по флакошке заначенного одеколона: за благополучную ходку. Мишка блаженствовал.

– Ребята, чей воронок, сивый такой?

– Мой, – небрежно сказал Мишка. – Ничо конь.

– Ничо, – сказал Осипов, щурясь вдаль. – Он, похоже, к монгольской границе решил прогуляться, ты б его одержал…

Мишка вскочил и увидел своего коня, легкой рысцой трусящего на юг. И припустил за ним.

– Да ты б на коне его догонял! – оторопел Осипов.

– Ничего, – остановил его Третьяк. – Пусть побегает. Поймет службу. Потом мы словим. Юра словит.

– Я чо – пограничник, чтоб ловить? – удивился Юра.

– Полбанки пусть ставит – я словлю, – предложил Милосердов.

– А он за него уже расписался? – спросил Осипов.

Мишка расписался. Выбрав коней, оседлав, проехавшись – шли в конторку завпунктом и расписывались в фактурах; коней получили, целых и сохранных. Теперь в случае потери коня эта подпись обходилась в четыреста рублей.

Четыреста рублей скакали к монгольской границе в тридцати шагах перед Мишкой. А длина чумбура, который волочился по земле, была двадцать пять примерно шагов. Мишка наддавал – и конь наддавал. Мишка шел шагом – и конь шагом. Мишка останавливался – а конь все равно шел.

Мишке уже рисовалась граница, проволока, контрольно-следовая полоса, конь берет препятствие, он – за ним, предупредительная очередь из автомата, поднятый по тревоге наряд, и – десять лет строгого режима. Почему-то в голове встряло, что за нарушение государственной границы он получит десять лет строгого режима.

Через два часа он лежал на пузе и запаленно дышал, отмахав километров пятнадцать. Конь пасся рядом – на безопасной дистанции. Из-за горы вывернул Третьяк, шагом подъехал к коню и взял повод, концом подсунутый под седло, чтоб не болтался. И повел спокойно за собой.

Гонка эта закончилась, как оказалось, в двух шагах от лагеря: заложил конь петельку – и поближе к своим. И то – куда ему одному деться в горах?

– А вот и казак-атаман, – приветствовали Мишку и коня в лагере. И – как влипло это. Казак-атаман. И все тут.

А поскольку атаман казака главнее, то что Атаман хотел – то Казак и делал.

На ночь повели коней привязывать. Мишка накрутил на кол узел – пояс верности, наверное, в средние века так старательно не закрепляли.

Утром разбудили:

– Спишь, казак? А атаман уже гуляет.

– Где гуляет? – в страхе вскинулся Мишка.

– Где ж атаману гулять? На воле… Догоняй.

Казак догонял Атамана до обеда, – а завтрака он тоже не успел съесть. Перед обедом Юрка-конюх, которому лень было варить обед и он решил съездить пообедать в лагере, увидел эту погоню, гаркнул на мгновенно стихшего Атамана и несколькими окриками пригнал в лагерь. Мишка утомленно пылил следом – не то пеший скороход, не то мальчик для битья.

– Ты его отмочаль. Пусть руку знает, – велел Юрка.

Мишка сел в седло, конь пошел под ним готовно, старательно.

– Не жалей, хуже будет! – орал Юрка.

– А, – Мишка махнул рукой и дал коню сухарь.

– Ну, мать твою, чудак, – покрутил головой Юрка. – Смотри, предупреждали.

Но Мишка, наверное, не мог побороть своего отношения к коню как к существу необыкновенному, высшему, свободолюбивому. А свободолюбия Атаману было не занимать, и теперь ехали обычно в ту сторону, куда больше хотелось Атаману, и с такой скоростью, какая ему представлялась предпочтительней.

Назавтра выехали навстречу монголам-пастухам – принимать свой гурт. При виде спускавшихся к ручью людей с уздечками в руках Атаман насторожился и принялся жрать траву со скоростью бензиновой сенокосилки. Мишка терпеливо стоял рядом.

– Живей! – одернул Третьяк.

– Дак… он голодный же, – пояснил Мишка.

Прочие захохотали. Конь стриг челюстями суетливо, как кролик, умудряясь при этом тяжко вздыхать.

Шестеро привели коней к палаткам и стали седлать. Оседлав, увидели седьмого члена бригады: Мишка взгромоздил седло на плечо и потащил к ручью, как бы желая хоть этим облегчить жизнь своему голодному коню – не заставлять его идти лишние сто метров.

Увидев седло, конь лег. Мишка опустил седло ему на спину и стал подсовывать подпруги под брюхо. Конь обернулся и укусил Мишку за руку.

– Ах ты паразит! – Мишка замахнулся.

Конь прикрыл глаза. Но просунуть подпруги под плотно набитое брюхо не удавалось. Мишка надел узду и стал тянуть кверху, забыв вложить удила коню в рот.

– За хвост, за хвост тяни его! – подсказали сверху. Там на косогоре столпилось пол-лагеря: пронесся слух, что Казак седлает Атамана в позе лежа.

Однако человеческий гений победил. Казак смахнул пот и повел Атамана в поводу. Переходя ручей, тот уперся всеми четырьмя ногами, опустил морду в воду и стал пить. Казак терпеливо ждал.

– Да поехали, ты!.. – прогорланил Третьяк.

– Да пить же он хочет! – беспомощно кричал Мишка.

– Все хотят! – радовались сверху.

Конь функционировал как пожарная помпа, откачивая воду из ручья. Он раздувался на глазах, стал неуверенно покачиваться, фыркнул и нагло взглянул на Казака: ну что, в чем еще дело?

И Мишка поехал догонять своих.

Он их долго догонял. А вечером приехал Крепковский и поинтересовался, где Казак-Атаман.

Наутро Мишка явился в лагерь под конвоем в лице пограничника-ефрейтора. Удостоверившись в личности подконвойного, ефрейтор взял у завпунктом бумажку с печатью – расписку, покрутился на кухне, купил банку сгущенки, покрутил пальцем у виска, глядя на Мишку, и убыл для дальнейшего прохождения службы. Мишка же стукнул коня по лбу, привязал понадежнее, попросился отдохнуть в чужой палатке (своя бригада уже стала отдельным лагерем далече), лег на живот и закрыл глаза.

На ужин он прошел к столовой странной деревянной походкой и пристроился со своей миской стоя, у подоконника.

– А ты садись, казачок, – ласково сказал Володя-повар.

– Ничо, – пробурчал Мишка, – я так…

– Это «так» – на две недели, – сказал Толик-ковбой. – Возьми вазелина у веттехника. Смажь казенную часть.

Мишка загорал стертым задом кверху девять дней. На пятый день его бывшая бригада закончила стрижку баранов и ушла в перегон.

– Терпи, казак, – главнее атамана будешь! – проорал издали Крепковский, вертясь в седле и маша камчой. Мишка смотрел, как они уменьшаются вдали в зеленом распадке меж гор, как идут за гуртом кони, – и сдерживал слезы.

Теперь ему ничего не светило. Брать его в бригаду никто не хотел. Как ни удивительно – но вовлекший его в беду Атаман из нее же и выручил.

Сдавать Атамана упрямый Мишка категорически отказался и каждый день загорал рядом с ним, разговаривал – при– учал к себе. И тут оказалось, что всех упряжных коней в табуне (а приученных не только к седлу, но и к тележной упряжи – мало, они ценятся в перегоне) – гуртоправы уже разобрали, и Толик-ковбой, который гуртоправом шел первый год, остался без коня в таратайку. Толик засуетился, упрашивал, – но запас «на подхват» еще не пригнали, монгольских коней тоже еще не пригнали, несчастный Толик стал проверять всех коней подряд – не пойдет ли какой под упряжь. Ему и подскажи кто-то про Атамана – конь-то старый, смирный, всякое небось испытал. Толик покатился к Мишке.

– Конь пойдет со мной вместе, – категорически сказал Мишка.

– И ладно, – скривился Толик. – Поедешь на таратайке, сам с ним будешь.

Мишка проглотил унижение – ехать на таратайке с лагерным барахлом, – хотя вообще это считается отдыхом, и за него спорят.

Пошли пробовать. Конь увидел оглобли и пошел в них передом. Вывели обратно – ан назад не идет. Еле управились. Стали его разворачивать наоборот.

С неслыханной ловкостью эквилибриста Атаман заходил мимо оглобель, переступал через них, пятился. Толик плюнул, велел двоим держать коня, сам с Генкой-Винни-Пухом взялся за таратайку и накатил к нему.

– Очумел! Нельзя, чтоб конь видел, как телега без него движется! – закричали из зрителей. – Бояться будет!

– Этот забоится, – усомнился Толик. – Этот атомной войны не забоится, раньше тебя спрячется.

Атаман покорно дал себя запрячь и тронул легкую двухколесную тележку.

– Ат-лично! – расплылся Генка-Винни-Пух, обязанный кличке своим бесконечным добродушием.

– Атаман-то, конечно, ничо… а вот казак, – вздохнул Толик.

– Покупка с нагрузкой, что ли? – удивился Винни-Пух.

– Ну, – Толик нахлобучил свою лихую черную шляпу.

– Ладно, – милостиво решил Винни-Пух. – Мы гоним, он сзади на таратайке. Пусть едет.

Вообще с Толиком идти в перегон любителей мало. У Толика уж очень здорово поставлен прямой в челюсть, прямо как в вестерне. Чуть что не нравится – бац! – и смотрит с легким недоумением, как человек падает, как будто бы сам он тут не при чем, а так, зритель, удивляющийся действию своей правой руки.

…И погнали. Показали Мишке, как запрягать, уложили добро в таратайку, палаткой сверху накрыли, обвязали веревкой. Мишка взгромоздился сверху, разобрал вожжи и чмокнул.

– Держи прямо за нами! – приказал Толик.

До Кош-Агача высокогорная равнина как стол – на сто километров. За два дня прошли ее почти всю. На пункте попарились в баньке, взяли продуктов и сигарет, свели в кузню перековать коней, – и двинули по Уймонской трассе, в перевитые таежным буреломом горы.

К Кураю – четыре дневных перехода – скотопрогонная трасса проходит вблизи Чуйского тракта. С рассветом Толик и Винни-Пух пересчитывали сарлыка (монгольский як) – двести семьдесят восемь голов, – седлались, глотали разогретый Мишкой завтрак и наставляли:

– Сейчас – вон туда, по распадку налево, и выходишь обратно на тракт. И по тракту – до ручья, четыреста шестой километр там будет. Раскладывай огонь, вари поесть и жди нас.

И двигались с гуртом в горы.

Мишка послушно ехал. Распадок раздваивался и шел в разные стороны. Ручьев оказывалось множество, а километровых столбов не виделось вовсе. Он выбирал самое подходящее место, до полуночи помешивал варево на костерке, и из темноты выныривал осатаневший Ковбой на измученном коне:

– Што, дурик, иждивенец, опять заблудился?! Уж ни лагерь разбить, ни пожрать сварить, ни до места дойти… так даже по шоссе доехать не мог?! Трогай, чего стоишь!!

Издали показывался костерок: голодный Винни-Пух варил чай – пачка чаю и кружка всегда в кармане плаща. У костерка – кучка топлива на ночь: один не спит, дежурит, стережет гурт.

Поставили дежурить и Мишку.

– Смотри, чтоб не отошел какой в сторону! Отойдет – топни на него, он сам обратно всунется. И к воде не пускай, – сарлыку только дай в воду залезть, потом сам за ним лезь вытаскивать, он воду любит. Обходи почаще тырло, не спи!

И, снабдив Мишку этими напутствиями, полезли в палатку.

Старательный Мишка всю ночь ходил вокруг лежащего гурта и бурчал под нос все песни, какие знал, – чтоб не уснуть. К часу темень сгустилась такая, что камни под ногами, казалось, светились лунным светом, – хотя луны не было и в помине. Сигарета при затяжке слепила, как фонарь в глаза. А с первым светом сарлык стал подниматься. Приказ же был – будить в пять…

В полпятого Мишка, изнемогший от беготни вокруг трехсот разбредающихся в разные стороны сарлыков, не выдержал:

– Мужики! – в отчаянии воззвал он. – Не сдержать их мне!!

– Держи! – бездушно приказали из палатки.

– Мужики! – взмолил Мишка. – Разбегаются они!

– Куда разбегаются? – поинтересовались из палатки.

– Да всюду разбегаются!

Заспанный Винни-Пух вылез наружу, поежился от прохлады, покашлял и пешком, тихонько, погнал гурт пастись на крутой косогор. Мишка еще не знал, что сарлык вообще встает со светом, проголодавшийся за ночь, и удержать его на лежке невозможно.

– По Чуйскому до Курая! – кратко скомандовал Ковбой, прыгая в седло.

Мишка нашел Курай легко, дома прямо у тракта стоят; он самостоятельно выбрал место у ручья, сопя разбил палатку – а одному это трудно и неудобно, – набрал кизяков, разжег костерок, принес ведро воды и стал варить хлебово, предвкушая похвалы.

Показался Винни-Пух и помянул его родню недобрым словом. Мишка очень обиделся.

– Кто тебе здесь вставать позволил? – разозлился Винни-Пух. – Опять не жравши, опять тебя искать… На пункте ждать надо, завпунктом место для стоянки укажет, гурты ведь постоянно подходят, всех разместить надо! Ничего не понимаешь, что ли.

На пункте Ковбой, не глядя на Мишку, сказал:

– Замена тебе пришла.

– Какая замена?.. – не понял Мишка.

– Вон парень стоит. Из той бригады ушел. В общем, вместо тебя будет.

– А я?..

– Что – ты… Работа тяжелая… На что тебе, раз не выходит.

А Мишка вдруг вспомнил, как воевал с сарлыком, когда его поставили пасти – во второй раз, по очереди. Все паслись более или менее кучно, а этот, здоровый, серый, все в сторону норовил. Через полдня этого мучения Мишка разъярился, подобрал здоровенную каменюгу и кругом, кустами, пробрался в том направлении, куда все пытался улизнуть свободолюбивый сарлык. Сарлык как раз направлялся к зарослям, где Мишка засел в засаде; сарлык спокойно озирался, не видя никого, кто мог бы нарушить его замыслы. Увидев поднявшегося Мишку, он очень удивился. Остановился и стал на него смотреть. Мишка с натужным стоном размахнулся и двумя руками пустил камень. Камень с глухим стуком осадил сарлыка в лоб. Тот с удивлением выслушал звук, нагнул рога и беглым шагом атаковал Мишку. Мишка взвизгнул, замельтешил на месте и взвился на дерево. Через полчаса его спустил вниз Ковбой.

«Сколько раз говорил – ханика не трожь, – поучительно произнес он. – Сарлык – он безответный, если только не заболел. А ханик – он с норовом, его зря задевать не надо». (Ханик – это гибрид, смесь сарлыка с коровой. Отличается размером посолиднее, шерстью покороче и нравом покруче. Уважает себя. Словом, ближе к быку.)

…И – ушел Мишка.

Переспал на пункте, в комнате, на койке с простынями. Уж и отвык от них. Наутро сел на попутную и через день был уже в Бийске, на пункте главном.

– Что, не выдержал? – спросила завкадрами.

– С бригадой не поладил, – буркнул Мишка. – На подхват пойду. Нужны люди на промежуточных пунктах, никто с маршрута не сбежал?

– А зачем тебе на подхват? – удивилась она. – Еще не все гурты приняты, можешь опять с начала идти. По Чуйскому хочешь, там легче?

– По Уймону пойду, – буркнул Мишка.

– А – дойдешь?

– Уж теперь-то всяко дойду, – ответил он. – Что я, зря уродовался, что ли?

В общаге Мишку встретили почтительно – заросший бородой, черный от загара, монгольская монета на шее – скотогонский шик. В общаге все новички собрались, ждали отправки на границу, где принимается скот: кончался июль, бригады шли по трассам, еще никто не вернулся, а старики все пошли в перегон пораньше – пока тепло, и корма больше, и гнать легче. Мишка давал новичкам советы и учил играть в «шубу с листом». Пытался еще читать вслух книгу Питера Брука «Пространство сцены», прихваченную с собой, но слушали ее плохо: далеко, видимо, были от проблем театра.