Не в ту дверь
– Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно…
– Ты видела его уже.
– Ну и что, а все равно интересно.
– И вообще кино это для взрослых.
– Но я же все равно его видела.
– Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого. Завтра опять трояк схватит.
– А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.
– Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.
– И историю?
– Д-да…
– А ну вас всех, ей-богу. – Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться, Некрасова не очень любил, а Зыкина – так просто не переваривал. Но отзыв следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.
Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.
– Софочка! – сатанея, рявкнул Сухоруков.
Жена заколотилась в дверь:
– Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?
– А? Что? Что случилось – заволновалась теща. – Не слышу, у меня вода льется! Сейчас открою!
Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет благопристойно.
Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства; в детективах Богомила Райнова это хорошо описывается.
– Чай будешь пить? – спросила жена.
– Пили ведь. Хотя… – он положил диссертацию на буфет. – Угомонились наследники?
– Легли наконец.
– Бабушка спит?
– Читает.
Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно. Сердчишко, и верно, пошаливало.
– Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала… – сказала жена.
– За сколько?
– Сорок.
– Ну – ты купила?
– Ага; деньги с получки отдам, – коснулась его рукой. – Я дежурю завтра, не забудь забрать Борьку из садика.
Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.
– Пойдем спать.
– Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.
На цыпочках он прокрался в большую комнату…
– Что ты там делаешь? – прошептала из спальни жена.
– Статью надо посмотреть, – прошипел он.
…вытащил с дочкиной полки «Одиссею капитана Блада», затворился на кухне и принялся заваривать настоящий чай.
Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить испанский галеон, в дверь коротко позвонили.
– Ничего себе! – Сухоруков удивленно снял очки.
– Кто там? – тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через глазок.
За дверью неуверенно посопели.
– Это я…
– Поздновато, знаете. – Вроде юноша какой-то. – Кто – я.
– Женя.
Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных штанах, дряблые руки.
Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.
– Вы – Сухоруков?
– Ну, я… – с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь с мыслями…
– Я – Женя. Не ждали?
Этим вопросом – «не ждали» – он погасил возможную, вполне вероятную реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас потащит по земле.
– Ждал, – солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на самом деле, пожалуй, сказал правду. – Проходи. Вот тапочки… Ты с рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.
Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у зеркала.
– Я беспокою вас; поздно.
– Ничего.
– …Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду. Меня давно подмывало… – Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). – Пока нашел вас в новом районе, – махнул рукой. – Переночевать-то позволите?
– Из Якутска… – прошептал Сухоруков. – Так тебе сейчас… сколько же…
– Двадцать два.
– Боже мой. Двадцать два года…
– Извините, где у вас туалет?
– Вот; свет, ванная, полотенце – давай.
Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в хрустальном графине.
– На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой комнате постелю.
– Ясно.
– Голоден, конечно?
– Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?
– Жена запрещает, – посетовал Сухоруков. – Вечерком иногда и отвожу душу.
– Ну, – сказал Женя, – со свиданьицем!
Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.
Ему было приятно смотреть, как Женя ест. Ладный такой, собранный, невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.
Ветчина исчезла вслед за котлетами, сыр – за ветчиной, шпроты, холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину; чай пришлось заваривать дважды.
– Горазд ты, брат, жрать, – подивился Сухоруков.
– Уж коли браться!.. – Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав глубокий вдох, чтоб затянуться. – Прилично питаетесь, – признал. – Хотя выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть, распускаться, нельзя, – осуждающе покачал головой.
– Нельзя, – подтвердил Сухоруков.
– Давай выпьем за тебя, Женя, – сказал он. – Я хочу выпить за тебя.
В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.
Женя листал зыкинскую диссертацию.
– Это что за ахинея? – поинтересовался он.
– Да вот, – Сухоруков замялся, – отзыв писать надо.
– Зачем? Таких слов и писать нельзя.
– Шеф попросил, – брякнул Сухоруков.
– Шеф? – удивился Женя.
– Ну да… – Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.
– Какой шеф? – напряженно проговорил Женя.
Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду погорячей.
– Сейчас… – вазочка сверкала. Мысленно он не раз вел предстоящий разговор, да мало толку.
– Понимаешь ли… – убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно – подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого превосходства.
– Шеф – заведующий кафедрой русской филологии.
– А…
– Я… я работаю на этой кафедре.
– Та-ак, – взводимый курок словно.
Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула.
– Вы женаты?
– Да.
– На ком?
Голос Сухорукова от него отделился, звучал вне его.
– В общем…
Женя… Жизнь уходила из черт его лица.
– Ты думал, наверное… (почему «наверное»? – мелькнуло) конечно, что я… Ты ее не знаешь.
– …
– Я… обыкновенный человек. Нормальный. Н-не знаменитость. Не писатель. И все такое…
Сухоруков закурил в тишине.
– НЕТ!!.
Грохот черных сапог.
Дым пожарищ.
Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки.
Задыхаясь, умирать под дождем.
– Зачем ты пришел?
– Должен ведь я был когда-нибудь прийти.
Не возразишь…
– И должен ведь я когда-нибудь уйти, – тихо Женя пошел в прихожую. Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки.
– Погоди… – Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу. – Погоди, – не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас так – он теряет его навсегда. – Нам надо поговорить.
– Поговорили. Вполне…
– Я должен многое сказать тебе. Объяснить… Это тебе же надо. Тебе.
– Нет, – сказал Женя. – Мне не надо.
– Я прошу тебя, – прошептал Сухоруков. – Десять минут. Пожалуйста. По сигарете только выкурим. Да не разувайся ты.
Сели в кухне, не глядя друг на друга.
– Пить я не буду. – Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один.
Произнес заготовленную фразу:
– Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому Мопассану: «Ничто в жизни не бывает ни так хорошо, ни так плохо, как люди обычно себе воображают». (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.)
… – Так вам хорошо – или плохо? Или – средне? нормально?
– А знаешь, – взвесив (в который раз), честно сказал Сухоруков, – пожалуй – хорошо.
– И давно вам так… хорошо?..
– Позволь тебе задать, – Сухоруков чувствовал себя в положении шахматиста, навязывающего партнеру заранее подготовленный вариант, – позволь тебе задать банальнейший вопрос: по-твоему, что такое хорошая жизнь? А?
Ноль размышлений:
– Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого. Остальное – шлак.
Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит.)
– Да-да, конечно-конечно, – хотеть, добиваться… А как насчет соизмерения желаний с возможностями?
– Сделай – или сдохни, – говорили, вроде, англичане.
– А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел?
– Тогда смени имя! – закричал Женя.
– Я – обычный – человек, – мерным голосом произнес Сухоруков.
– …сменили все. Вывеска… осыпается…
– И живу мерками обычного человека.
– Ага. Семья, квартира, положение.
– Ну, – Сухоруков поморщился, – начинается школьный диспут о мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее.
– Еще нет, – беззвучно.
– …Я отнял у вас много времени, – сделал Женя движение, чтобы встать. – Сколько сейчас?
Сухоруков отстегнул с запястья массивный «Атлантик»:
– Возьми часы, а? – посмотрел Жене в глаза, улыбнулся (стараясь – поуверенней). – Хорошо ходят.
«Атлантик» со стальным браслетом тикал между ними на столе.
Курили.
– Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на траулер, в море?
– Возможно.
– Несерьезно это все.
– Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу.
– Для них это жизнь; а для тебя – туризм…
– Ваше занятие лучше?
– Пойми, Женечка, – вздохнул Сухоруков, – я же тебе добра желаю. Пойми – только добра.
– Скверное это занятие, – пробормотал Женя, – всегда всех понимать. Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда.
– Ты же хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать.
– Замечание с далеко идущими последствиями.
– …Пишешь?
Пожал плечами.
– Рассчитываешь сделаться писателем?
– Там видно будет.
– Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки… Господи, как старо, смешно, банально. Детство, романтика.
– Я пробьюсь.
– Я же говорю: детство, романтика. Куда пробьешься, откуда пробьешся? Что за военно-шахтерская терминология? Знаешь, что будет дальше? Мне-то известно.
Дальше ты будешь «набирать биографию» и лезть в печать. Напечатают, в конце концов. Примелькаешься, заведешь знакомства, станешь своим человеком. Годам к тридцати пяти издашь книгу. Кто-нибудь ее тихонько похвалит. Все.
Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И – прости – тщеславен. Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь.
И устанешь от всего этого: безденежья, неуюта, одиночества, неуверенности в завтрашнем дне, от всех нелегких дрязг литераторского ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь рутиной: дом, семья, работа и зарплата, – то покажется берегом обетованным. Нормальная, повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется – да так ведь оно и есть.
…Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт мой, что ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами – тем лучше. Честно признаться самому себе в поражении, смириться – трудно. На это тоже силы нужны. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше.
– Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь найти в себе силы не смиряться.
– Почему, – в отчаянии простонал Сухоруков, – почему ты не желаешь мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня – и в сорок шесть ты при своей энергии будешь хотя бы заведовать кафедрой – не то что я теперь… Ты должен мне верить.
– Я должен вам верить, – медленно произнес Женя, глядя перед собой, – я готов поверить даже, что я бездарь; но почему… еще… когда вы женились? – Он навел взгляд на Сухорукова.
– А… – сказал Сухоруков. – Двенадцать лет…
– И раньше…
– …Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать… Позднее я понял, что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли, накладывает на любимого большие обязательства, к которым тот обычно совершенно не готов. И еще… Ведь обладание любимым зачастую не избавляет от мук неразделенной любви.
Женя поднял голову.
– Резонер, – он выпустил сигаретный дым, кривя рот. – Я устал от ваших афоризмов, – пробарабанил пальцами по столу… – Неудачный обмен годов на цитаты.
Непробиваемое превосходство молодости исходило от него. Учить этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля.
– Ничего себе в гости сходил. – Женя хмыкнул, улыбнулся.
– Нет, – объявил он, – не нравитесь вы мне.
– Какой есть, – вздохнул Сухоруков, – что поделаешь.
– Я пошел, – ответил Женя и протопал в прихожую.
– Уже…
– Пора мне. – Женя взял свой рюкзак. – Пора, – открыл дверь.
– Заходи, – тупо сказал Сухоруков.
– Ноги моей здесь не будет.
– Ты не можешь думать обо мне плохо, – торопливо заговорил Сухоруков. – Совесть моя чиста. (Это была правда – почему сейчас он сам себе не верил?) Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие… (Что я несу? – ужаснулся он…)
Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке.
– Прощайте, Евгений Сергеевич. – Он сплюнул. – Ноги моей здесь не будет! – крикнул он и с грохотом захлопнул дверь.
Проснулась жена.
– Женя, – тихонько позвала она… – Что там у тебя?
Никто не отвечал. Она накинула халат и вышла в кухню. Массивный стальной «Атлантик» тикал на белом пластике стола. Никого. В ванной и туалете – тоже.
– Евгений, – позвала она. – Где ты, Женечка?
Черта с два!
Двадцатидвухлетний Женька Сухоруков, романтик, бабник, бродяга, размашисто шагал темной улицей, подкидывая на плече грязный рюкзак. Он посвистывал, покуривал, поплевывал сквозь зубы, улыбался, вдыхая ночную прохладу. – И флаги на бинты он не рвал, – с некоторым пафосом пробормотал он о себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения еще не прикидывались друг другом.
