За устьем Дуная пошли болгарские земли. Показав на островок, ничем не отличавшийся от других, Хрисанф сказал:

– В той стороне лежит Переяславец.

Лютобор вдруг оживился.

– Переяславец?! О, много русской крови пролито в сих местах!.. – воскликнул он. – Есть и моя родная кровь.

– Неужто ты, дядя Лютобор, бился в Болгарах? – вспыхнул Митяй.

– Нет, мне-то не пришлось, – ответил великан, – а мой батька, Громобой, ходил сюда под стягом Святославовым. Да будет ведомо вам, друзья мои, род наш с Киевщины идет, и батька мой был княжеским дружинником. Лишь под старость он в Новгород подался и там обзавелся семьей.

– Он такой же был большой, как ты? – с любопытством спросил Неждан.

– Он-то? – рассмеялся Лютобор. – Он был поболе меня ростом на целую голову и таких, как я, одной рукой укладывал. А грудь у него два мужика обхватить не могли.

– Вот так богатырь! – восхищенно молвил Зоря.

– Да, теперь таких людей не бывает, – грустно согласился Лютобор. – В старину народ покрепче был, а ныне одна мелочь пошла…

Слушатели смотрели на гиганта Лютобора и понять не могли его сетований.

А он продолжал:

– Батя мой в приближении был у князя, тот ему стяг доверял носить. Ну и сам-то Святослав молодец был! Эх, хотел бы я посмотреть, как они вдвоем с батькой врубались в полки вражеские, да вот опоздал родиться. – Он сам рассмеялся над своей несбыточной мечтой. Святослав-князь непоседлив был. Оставил свою матушку Киевом править, а сам носился с дружиной от востока до запада, от севера до юга и все народы преклонял под стопы свои. Слава о великом воителе неслась по свету, и греческий император Никифор Фока призвал его помочь в борьбе с болгарами, кои сильно теснили Византию. Я мал еще был, когда батька рассказывал о тех временах, но и тогда вся душа у меня трепетала. Какие были битвы! Все превращалось в прах под копытами наших коней!

– А все же пришлось князю болгарскую землю покинуть, – сказал Хрисанф.

– Пришлось, – вздохнул Лютобор. – Греки коварны – на их слово полагаться нельзя. Новый император Иоанн Цимисхий пришел на наших с великою ратью. А русских не так уж и много осталось – поистощили силы в трудных походах. Стал Цимисхий наших теснить, и хоть изрядно греков полегло, князь укрылся в крепости Доростол, что стоит на берегу Дуная. Рассказывал батька, пришла громада вражеских судов, и стали они метать на крепость «греческий огонь».

Слушатели с напряжением смотрели на рассказчика.

– «Греческий огонь», он страшный? – спросил Митяй.

– Страшный, сынок, несказанно страшный. Неведомо, что туда греки кладут, но горит он негасимо. Горшки с огнем кидают – снарядами, катапультами их называют, и летит такой огненный дракон, рассыпая искры, и на кого искра упадет, тело до костей прожигает… Но, однако же, сколь они на нас этого огня ни пускали, а выбить из крепости не могли. Даже более того – мы сами из стен выходили и греков нещадно били…

Лютобор воодушевился, щеки его пылали. Казалось, что он сам защищал Доростол.

Три друга еще долго расспрашивали Лютобора о подробностях великих битв и дальних походов. Слава отца словно пала на сына, и все на «Единороге» с великим почтением смотрели на суровое лицо старого воина.

До Царьграда оставалось три-четыре дня пути, когда погода начала портиться.

Какая-то дымка наполнила воздух, и прозрачная даль затуманилась. Ветер стих, и наступила тревожная тишина. Сначала люди не могли понять, в чем дело, а потом догадались.

Исчезли крикливые чайки, сопровождавшие флотилию на всем ее пути, куда-то пропали крачки, и только буревестники носились над самой водой, чуть не задевая ее крыльями.

Хрисанф помрачнел.

– Быть великой буре, – сказал он. – Лютобор, покричи остальным, чтоб сбивались вместе.

По морю пронесся оглушительный бас Лютобора:

– Эгей, люди! Сбивайтесь в кучу, буря идет, буря!

Лодьи с обвисшими парусами собрались около «Единорога», как испуганное стадо овец вокруг вожака.

Старший кормчий распоряжался:

– Паруса спустить! Все равно сорвет, да еще и учан опрокинет. Товары крепить, что плохо привязаны, волнами снесет…

На учанах началась деятельная работа. Иные из новичков с сомнением приняли предупреждение Хрисанфа, но те, кто испытал морские бури, действовали так, как приказывал кормчий.

Даль быстро мрачнела. Над головой показались разорванные, клочковатые тучи, гонимые ветром, но море было еще спокойно. Этой обманчивой тишине никто уже не верил, все готовились к урагану.

Издали послышался гул. Мореходы увидели, как к ним приближается первый, еще невысокий вал с пенистым гребнем. Многие закрестились.

Учаны заколыхались на волнах, непрерывно набегавших одна за другой. Ветер усиливался с каждой минутой, свистел и завывал в снастях. Водяные брызги ливнем обрушивались на лодьи. В небе загремел гром.

Волны свирепо швыряли тяжело нагруженные учаны. Кормчие твердо держали рули, заботясь о том, чтобы лодья не повернулась боком к волнам.

Было невероятно трудно выполнять приказ Хрисанфа – держаться вместе. Ураган раскидал суда, и возле «Единорога» держался только «Олень» – учан любечского гостя Никодима.

Все грознее и грознее шумели волны, удары грома участились и слились в непрерывный грохот; тучи шли так густо, что море окутала тьма, освещаемая блеском молний.

Люди на «Единороге» в страхе жались друг к другу, держались за скамейки, за борта, за скрипящую мачту. И вдруг они увидели, как близкий к ним «Олень» вдруг страшно накренился, черпнул бортом воду, потом на мгновение выпрямился и стал уходить в морскую пучину:

– Погибаем! Братцы! Спасите!.. – понеслись отчаянные крики.

Но от «Оленя» осталась только верхушка мачты. Скоро исчезла и она, и в водовороте виднелись лишь головы людей, боровшихся с волнами. Первым на выручку тонувшим бросился Лютобор. Скинув сапоги и кафтан, он прыгнул в море. За ним последовали Зоря, Неждан, Угар, Тереха и еще несколько гребцов и воинов – отличных пловцов.

Силач Лютобор шутя боролся с волнами. Несколько движений руками, и он сразу продвинулся на десяток саженей. Он уже успел передать на борт «Единорога» одного спасенного и поплыл за другим, еле державшимся на воде. Зоря спас стряпуху Василису; перепуганную до потери сознания женщину Светлана втащила на борт, привела в чувство и стала успокаивать. Неждану удалось спасти кормчего – грузного высокого Ферапонта. Иные из экипажа «Оленя» сами хорошо плавали и добрались до Ефремова учана. Охотник Вихорь сильными руками рассекал волны: он тащил на себе бесчувственного гостя Никодима…

Буря утихла так же внезапно, как налетела, – это случается в южных широтах. Тучи исчезли, заблестело солнце. На успокаивающейся поверхности моря кое-где плавали остатки разбитого «Оленя» – доски, пустые бочонки, весла.

Разбросанные лодьи спешили соединиться. Приведенный в чувство Никодим и кормчий Ферапонт начали перекличку людей. Шести человек они не досчитались. Четыре воина и два гребца погибли в море, далеко от родного Любеча.

– Бог дал, бог и взял, его святая воля! – набожно прошептал Никодим, и слеза скатилась по его старой, морщинистой щеке.

Да, недаром византийский император и летописец Константин Багрянородный писал о пути «из варяг в греки»: «Это мучительное плавание, исполненное невзгод и опасностей».