НЕПОБЕДИМАЯ И ЛЕГЕНДАРНАЯ
День Г
На станции в лесу нас выгрузили под дождем. Построили и провели перекличку под дождем. Приказали скидать вещи в «Урал».
— До расположения части — четырнадцать километров. Больные, с температурой, с потертыми ногами — есть? Напра-во! Шагом — марш!
Первые пять минут мы надеялись, что это шутка. Подойдут крытые брезентом машины с надписью «Люди», и мы поедем. Волглая хвоя лесной дороги подавалась под ногой. Водопады с веток стряхивались за шиворот. Мы промокли насквозь.
Через час мы шагали тупо, безнадежно и окоченело. Бессмысленность этого марша обозлила всех до появления классовой ненависти к офицерам. В плащ-накидках и сапогах они двигались в оцеплении колонны.
— Стой! Привал десять минут. Можно оправиться и закурить.
Сигареты размокли. Портсигаров ни у кого еще не было. Ну, твою мать, уроды, — была общая реакция.
— Ста-анови-ись! Подровнялись. Шагом — арш!
Текло по головам, по лицам, текло под одеждой и хлюпало в туфлях. То есть холодно, возникли мысли о простуде, воспалении легких, смерти и салюте над могилой с красной звездочкой.
— Шире шаг! Сейчас погреемся! Бего-ом — арш!
Через три часа мы готовы были от злобы убивать кого угодно, как по приказу вышестоящих начальников, так и по собственной инициативе. Показались железные ворота с приветствием: «Служи по уставу — завоюешь честь и славу!»
— Не может быть!.. — саркастически отреагировала колонна.
Взвода свели в батареи и разобрали по казармам. Сквозь выбитые стекла гулял ветер, под окнами темнели лужи. Сесть не на что, голый сарай. Сушиться нечем. Пришли.
— Что за вид?! Встать! Строиться! Сейчас идем на прием пищи в столовую. Напра-во! Та-ва-ри-щи курсанты — бодрее!!
Жирные алюминиевые миски скользили в руках. В бурде под кличкой «рассольник» все забивала перловка с тухлым запахом соленых огурцов. Народ заколдобился и пригорюнился.
Капитан с повязкой дежурного по полку прошел вдоль столов.
— Не привыкли? — участливо спросил он и усмехнулся. — Ладно. Это я отдам старослужащим. Съедят… Повар!! Этим — набери почище!
На второе к серым рожкам было мясо. Мясо на десятерых помещалось на дне миски посреди стола. В коричневом мучном соусе плавало по кубическому сантиметру вареных жил на каждого. Размяв зубами, их следовало глотать целиком.
— Окончить прием пищи! Встать, выходи строиться!
В баню запускали повзводно — пятнадцать минут на помывку. Две шайки холодной воды на человека — горячей не было.
— Товарищи курсанты! Получаем обмундирование!
Подручные розовощекого сержанта кинули в середину предбанника по две связки гимнастерок и галифе. Образовалась клумба из голых задниц с торчащими ногами. Пытались выбрать получше и долго менялись среднестатистическим размером. Опрошенные и переписанные размеры одежды и обуви каждого, собранные предварительно, никого не интересовали.
— Форму надо уметь носить! — давил улыбку сержант, любуясь парадом чучел.
Потом менялись пилотками и сапогами.
Понесли со склада железные разборные койки с панцирными сетками и долго собирали их в два этажа. С другого склада тащили тюфяки. С третьего табуретки и тумбочки. Получили белье, обтягивали койки одеялами, постигая идеальную прямоугольность кирпича.
— Па-ачему возимся?! Батарея, строиться! Сейчас пойдем на оружейный склад получать оружие.
На складах за рядами колючки и дерновой обваловкой нагловатый высокопоставленный прапорщик отделил жестом штабель ящиков. По пять «калашниковых» в ящике, по два магазина из другого ящика: расписался, стал в строй.
— Товарищ прапорщик — а мне? — Четверым не хватило.
— Что для вас выписали — я дал.
— А как же мы… — расстроились безоружные воины.
— Во дурни. Да вам же лучше: таскать не надо, чистить не надо.
— А стрелять? — недоумевали лишенцы.
— С чего ты собрался стрелять, курсант? Ты артиллерист! Что надо — тебе все дадут.
В казарме составили автоматы в пирамиду оружейки, писали фамилии на бумажках, искали чем клеить, искали в стройчасти полка замок и ключ для решетки.
— Па-че-му подворотнички не подшиты?!
— Не успели, товарищ майор!
— Что значит «не успели»?! Три наряда вне очереди! Старшину ко мне!
— Э-э… нет старшины, товарищ майор.
— Трах-тибидох-бздень! Что значит нет?!
— Еще не назначили, товарищ майор.
— Я вам назначу. Вы у меня побегаете. Разгильдяи, раз.....яи, раз......аи, ....ки, .....бы!! Всей батарее — час строевой после отбоя!
Поужинали. Типа обеда без рассольника.
— Почему обувь не чищена?!
— Только получили, товарищ подполковник.
— Так что?!
После ужина подшивали подворотнички и расчищали шершавые сероватые сапоги.
— Кру-гом! Почему задники не чищены?!
Обувь следовало чистить перед походом в столовую: проверяли. Чистота рук не интересовала никого.
— На прогулку! Выходи строиться!
— Запевай!
В осатанении мы заревели с чувством, одобренным майорами:
Солдат всегда здор-ров!
Солдат на все готов!
И пыль, как из ковров!
Мы выбиваем из дор-рог!
Если бы из майоров сделали дрессировщиков, ни одна собака не встала бы на задние лапы. С третьего раза они подозрительно приказали повторить строчки:
…Идут по Укррраине!!!
Солдаты группы «Центрррр»!!!
Велели сказать слова, матерились с удивительной естественностью и громкостью, и гоняли из конца в коней плаца, вскрикивая, как истеричный частушечник:
— И — р-ряз! И — р-ряз! И — рязь, два, трии!..
Да-да: так выбивается гражданская дурь и салагам дают «по́нять службу». Мы просто чувствовали внутреннее перерождение: делались злыми, тупыми, бесчувственными и исполнительными.
— На вечернюю па-верку! — в две шеренги! — ста-ановись!
После поверки нам назначили старшину. В холодной сырой казарме он инспектировал наматывание портянок. Затем отрабатывали складывание формы на табуретках. Затем он поднес к глазам часы и скомандовал:
— Отбой!
О господи, не может быть, вздохнули мы и стали расстегиваться.
— А-ат-ставить! На выполнение команды «Отбой!» дается тридцать секунд! Построились! И-и-и… отбой!
Предписанные распорядком двадцать три часа давно миновали. Мы тренировались в молниеносном скидывании штанов, равнении сапог перед линией табуреток и вскакивании на второй ярус.
— Завтра продолжим, — ободрил старшина и в полночь отпустил грешные души на покаяние.
Мы тщательно убедились, что он ушел, и вынесли резолюцию по текущему моменту.
— Ни-и хуя-а себе вделись!.. — сказали мы. — А завтра что — скальпы снимать будут, или грудью амбразуры затыкать?..
Простыни были сырые, койки неудобные, в желудках бурчала дрянь, и заснуть невозможно. Полчаса пытались, пока ушли в отруб.
Это была преамбула.
А вот и амбула…
В половине первого, только мы заснули и провалились, раздался крик:
— Бытырея! Пъдъемъ! Тревога!
Мата столь дружного и массового никто не слыхал. В сумме проклятий должна была провалиться Вселенная, самоликвидироваться Бог, и только офицеры предназначались гореть вечно с вырванными гениталиями.
— С-суки!
— Да сколько, блядь, можно!
— В один день!
— Забыли «Потемкина», гады!
— К стенке золотопогонников! Да здравствуют трудящиеся!
Мы спрыгивали друг на друга, тыкались мордами в железные углы коек и пихали ноги мимо сапог.
— С оружием — строиться на плацу!
И тут мы стали спросонок замечать что-то неладное. Во-первых, темно: выключено даже ночное освещение, даже у тумбочки дневального. Во-вторых, темно за окнами, на плацу, и во всем полку темно. В-третьих, в гарнизоне происходит какое-то движение: бегают, топочут, приглушенно командуют, перемещаются ротными колоннами… И во всем этом какое-то беспокойство, суета, чтобы даже не сказать паника.
В тесноте выхода кто-то уже наделся глазом на компенсатор АКМа переднего: в ужасе всхлипывая, просит доктора. На лестнице второго этажа мат, грохот, скатывается ком тел, приборов и оружия. На плацу столпотворение. Проталкиваются массами, пытаясь расширить себе пространство и построиться. Всеобщее беспокойство.
О-па. В ворота въезжают грузовики, с них спрыгивают резервисты: старые мужики в штатском, с суровыми недобрыми лицами.
В парке взревывают танки и тягачи. Доносится характерный лязг гусениц.
Никто ничего не знает, тревога растет: в воздухе пахнет войной. Это безотчетное чувство: война. Военный на нее запрограммирован. Эта программа тут же подается из подсознания. Любая тревожная неизвестность чревата возможной войной.
Вокруг плаца и по гарнизону мечутся лейтенанты, как овчарки. Собирают личный состав. Личный состав взводов наполовину из кавказского пролетариата. Те, кто не сумел откупиться от армии. Они демонстрируют достоинство: ленивы, спесивы, малоуправляемы. Свой шик: автомат любят волочить за ремень, чтоб ложа обскребалась по асфальту.
Тянутся минуты; проходит час, другой. Однако, ничего страшного не происходит… Густеет слух: это весь полк подняли по тревоге. Учения. Неужели слава богу…
Мы сразу веселеем. То есть происходящее не есть целенаправленный садизм по отношению лично к нам. Ну, так отлично: посмотрим, развлечемся.
Моросит мелкий дождь. Когда он стихает — тут же жрут комары. Ничего! Лишь бы не было войны.
Полк на плацу стоит и стоит. Грузовики с резервистами едут и едут. Толстые заспанные мужики, частично поддатые: ночь на воскресенье. Их разводят по ротным коробкам, на них не застегивается выданное обмундирование.
В парке сумятица. Половина тягачей и танков не заводится. Технику, стоящую на консервации, срочно снимают. А она стояла по принципу: «не тронь — не сломается». У кого-то слито из баков все горючее. У кого-то распущена гусеница. Орут из-за очереди на выезд из парка. В воротах танк размял полевую кухню, у повара истерика. Везде каша, неразбериха, нервозность…
Через три часа разрешают курить на плацу! Да. В это самое время немцы бомбили Киев. 22 июня. Ночь на воскресенье…
— Враги нам уже лишние, и так конец всему.
— Если без войны такой хапарай, то война — просто тотальная катастрофа.
— В случае ядерного удара взять автомат на вытянутые руки, чтобы не закапать мундир расплавленным металлом.
— Действия по тревоге: завернуться в простыню и ползти на кладбище.
— Р-разговорчики в строю!
Армян с мингрелами кончили вылавливать по деревенским кустам и согнали на плац. В парке геройским решением повалили два пролета забора и кончают выводить ту технику, которая движется.
Светает, моросит, фырчит, воняет, ругается, толкается: все взвинчены, нервничают, звучат команды, движутся люди.
Нормативы велят полку выйти в район рассредоточения в течение сорока минут. Полтора часа — это облом. Итого, полк вытянулся в район к шести ноль-ноль: пять с половиной часов с подачи тревоги.
На большой поляне — полк разомкнутым каре. В центре — инвалид Хоттабыч возглавляет группу старших офицеров. Над зеленой физиономией генерала намотана огромная белая чалма, увенчанная фуражкой. Это новый командарм решил посмотреть, как полк поднимается по тревоге. На второй этаж возвыситься решил. А оттуда ссыпается артразведка. Туда берут здоровых. Чтоб навьючить много можно. Мчался по лестнице восьмидесятикилограммовый мальчуган: за плечами тридцать кило дальномера, в руках по восемь кило телефонных катушек, на груди автомат. «Твою маттть! по тревоге! под ногами тут, блядь!» И смахнул генерала в темноте крылом дальномера за плечом. Да головкой о батарею. Потом генерала несли в санчасть, накладывали повязку, кололи столбняк сдували пылинки.
Поскольку по генералу промчался копытами весь разведвзвод, после массажа он нетверд в походке. Герой-командарм. Утечка информации имеет место всегда: тревоги ждал соседний полк, укомплектованный и показной. Там уже технику прогрели, офицеры в казармах ждали. Так он, новая метла свеженазначенная, решил поднять нас: натуральной тревоги захотел.
— Двадцать девять лет!.. армия!.. Сталинграде еще!.. приказ 227 — расстрелять всех на хер!!! командование… долбоёбы… не знают… жопу порву… не боеспособен… неполное служебное соответствие!!!
Да он и челюстью неважно шевелит. На войне как на войне!
Потом десять суток артиллеристы мазали, танкисты вязли и все мокли. То есть: сношали по-боевому.
Буссоль
У меня была в школе пятерка по арифметике. По физике и по геометрии. По алгебре и по ручному труду.
Буссоль состоит из двух горизонтальных мерных колец с делениями, одного вертикального и окуляра. Этот главный артиллерийский прибор размером с ананас. Нас учили ей три года и еще два месяца. Я так ее и не понял. И никто не понял. Это особенный класс преподавания.
Преподавание
— Все понятно? Вопросы есть?
— Товарищ майор, а почему (как, сколько, зачем, когда)?..
В качестве ответа и объяснения повторяется точно то же самое, но уже на регистр громче.
Если все равно непонятно — еще на регистр.
После четвертого вопроса хладнокровный майор отдувается и качает головой, темпераментный громко матерится.
Парк
В парке стоят под навесами дощатых ангаров танки, бэтээры, орудия, тягачи, грузовики. Матчасть полка. Проезды меж рядов — от забора до забора.
— Вот эту гаубицу — взяли! Выкатили в проход. Стволом туда разверните. Внимание: орудие — к бою!!
Развели станины, символически стукнули поверх сошников кувалдой, сдернули чехлы, кинули в стопку у правого колеса. Назначенный наводчиком закрепил панораму в корзинке, выгнав пузырек уровня в ноль.
— Слева-справа, поотделенно в одну шеренгу — становись! Вольно. Приступаем к наглядному изучению материальной части стадвадцатидвухмиллиметровой гаубицы М-30. Гаубица М-30 состоит: из ствола (движение указкой), затвора, тормоза отката, накатника (обводящие взмахи указкой), щита…
Если перечислять все гайки, эта простая старая гаубица до хрена из чего состоит.
Проходит десять минут, двадцать, тридцать.
Солнце печет. Песок под ногами раскален. Загривок гимнастерки раскален. Сколько еще стоять? Занятие два часа.
— В походном положении станины закрепляются вместе чекой, поворачивающейся в шарнире, закрепленном…
Сорок минут. Под мышками пятна. Мозг испекся.
Майор в застегнутом офицерском х/б под ремнем и портупеей, фуражка надвинута, пот стряхивает небрежно, будто это и не он потеет.
Никто не слушает, жара тягостна, дождаться бы только конца. Сделает ли он, сука, перерыв? Хочется в тень, сесть, курить, пить.
Через пятьдесят минут майор объявляет перерыв. Курилка — в углу забора, тоже на солнцепеке. Три скамейки вкруг вкопанной бочки. Хоть посидеть.
Через два часа никто не помнит ничего, кроме того, что знал раньше.
Но в тени, сидя, расстегнув воротнички — никогда! Плевать на твои знания. Тебе полагается по́нять службу и стойко переносить.
Комбат
Капитан Бойцев был до обеда отличный мужик. Ладный, складный, по делу и справедливый.
После обеда в батарею приходил заторможенный садист. Он глумился, драконил и не мог попасть пальцем в телефон.
Обеденная норма Бойцева была — семьсот граммов. Он был лучший артиллерист в полку и в свободное время до обеда решал артиллерийские задачи, подставляя в условия все новые данные. Его посылали на все боевые стрельбы и прикрепляли к нему замначштаба, чтоб не давал пить. Замначштаба был когда-то кандидатом по классической борьбе в семидесяти семи килограммах: медведь на коротких ножках.
Замначштаба любил его, как непутевого младшего брата, и иногда уносил Бойцева после обеда домой на плече. Над ними не смеялись, это была просто одна из особенностей полковой жизни. До обеда Бойцев научил нас стрелять.
Полоса препятствий
Главный армейский принцип — «не переламывайся». Плевать на норматив. Ну, дадут два наряда. Ну, побегаешь в личное время. По фиг дым.
Пробежал, прыгнул, прополз, пролез через нору, кинул две гранаты, пометался в лабиринте — и на фасад.
Курсант Худолей подсеменил на тонких ножках к декоративной зеленой стенке и стал подпрыгивать, пытаясь зацепиться за подоконник высокого первого этажа. Его подсадили.
Он постоял в окне, как бременский музыкант, который сейчас свалится в дом разбойников, и наметил неуверенные движения в сторону окна второго этажа. Его втащили.
Тогда он выбрался на ту сторону, на бревно. И встал на него, прилипнув спиной к стенке. Его отлепили, подвинули на метр вперед, и майор снизу скомандовал:
— Паш-шел!!! Вперред!!! Твою мать!!!
Майорским криком Худолея сдувало с бревна. Он покачался влево-вправо, туда-сюда, как метроном, и начал безропотно падать.
— Стайй-йаать!!! Мать!!! Ловить!!!
Худолея не поймали. Было некогда. Зрелище увлекло и одарило счастьем.
С четырех метров он соприкоснулся со вскопанной землей, лег на бок и сделал лицо подпольщика, молча умирающего под пыткой.
— Ну что у тебя… — проклинал свою напасть майор, ощупывая его и стараясь не придушить.
Под Худолея двое закосили от физической — повели под руки в санчасть.
И у него оказалась трещина в пятке!! Месяц наглый ушлый Худолей, освобожденный от строевой, полевой и физической, сидел в казарме и читал наставления, занимаясь самоподготовкой. И застенчиво хромал, щурясь сквозь очки.
Через месяц его зауважали за умение цинично и твердо устраивать свои дела.
Санчасть
Полковой врач был тоже майор. Его звали доктор Менгеле. Как его звали на самом деле, никто не знал. И как он выглядел никто не знал. Это был доктор-невидимка. Тень мелькнет, голос донесется, и нет никого.
Его замещал младший врач полка. Эта вольнонаемная женщина чадородного возраста смотрела с брезгливостью даже на здоровых. Ей удалось работать в армии и не выйти замуж. Этой причины достаточно для ненависти ко всем военным.
Таким образом, санчастью заправляли два фельдшера. Два сержанта. Два друга в нашем полку, два бойца, две гнусные сволочи, гады несказанные.
Этот фельдшерат был коротконог, низкосрак, раннежирен, жаден и терпеть не мог болезней и увечий. Они выглядели генетическим отходом близнецов, и обоих звали Борей. Разница была только в масти. В национальной идентичности. Боря-еврей был мечта антисемита: волосатый, горбоносый, с коровьими глазами и густой щетиной. Боря-русский был мечта русофоба: лупоглазый, веснушчатый, рыжий и курносый. Если повесить их на коромысле, они как раз уравновесили бы друг друга. Они олицетворяли всю худшую клевету националистов.
Они выедали лучшую половину мяса из еды санчасти, вылавливали все лучшее из супа, истребляли половину масла и жрали белый хлеб без ограничения. Работа их состояла в выполнении указаний доктора Менгеле: не расходовать медикаменты.
И — эта метода давала отличный результат! Попавший в санчасть быстро понимал, что никто не препятствует ему сдохнуть. Его горе никого не колышет. Хочешь жить? — выздоравливай, тебе не мешают. Не хочешь выздоравливать? — да помирай ради бога, твоя проблема. Этот спартанский подход активизировал все силы организма.
И хотя санчасть казалась желанным курортом, фельдшерская пара делала пребывание в нем столь противным, что все старались побыстрее выписаться в строй.
Раз в месяц их били. Нелюбимые всеми, они трогательно заботились друг о друге.
Танковая рота
Танковая рота — это среднее между армией и цирком лилипутов. Что за строй пятиклассников на плацу? Танкисты, люди огня и стали, средний рост — сто шестьдесят. Военкоматы сортируют. Чтоб легче в танке помещались. Там тесно ведь. Кавказцу — эти хоть маленькие, но шерстистые. А светлые славяне — чистые дети.
Мы танкистов жалеем. Они и поют как заморыши, маршируя из столовой. В солдатской чайной им не пробиться к прилавку. Однажды наш артиллерист, похожий на эсэсовца стодевяностасантиметровый белесый убийца, избил взвод: три экипажа. Не понравились они ему.
Они пришли ко входу в батарею с нервным требованием честного поединка.
— Чтоо? Да вас, гнилух мелких, я троих любых одной рукой сделаю.
— Да?! Да?! А мы… вчетвером… тебя сделаем!
— Мартышка и очко. Глаз на жопу натяну и моргать заставлю! Павлики Морозовы недорезанные…
— Он старик! Смотри! Ему осенью на дембель. Ты сейчас старика бил, собака, а офицер вообще зверь будешь!
— Вот тогда вы у меня топиться в очке будете. Сын полка…
Потом мы подружились, внимали тоске и затравленности, гастритам от скотского корма. Им даже автоматы не по росту казались.
Стрельбище
— Че ты там над ухом щелкаешь?! Че ты щелкаешь?! Я те так пощелкаю!!
— Виноват, товарищ майор. Спуск проверял…
— Виноватых в ж… …т! На огневой рубеж! Оружие зарядить! Огонь!
Долго ползает по давно излохмаченной мишени, торкая огрызком мела:
— Хм. Десять. Хм. Девять. Десять. Так. Ладно. А эта?.. У-у-у… У-у-у… О ё-о-о… Ты ващще, пидарас, куда целился?..
Покончили с тремя пистолетами, побежали взводом к одному автомату. Каждому по магазину, автомат общий. От греха. Над ним вдали майор — как Змей Горыныч над затраханной принцессой:
— Бег-гом! Ко мне!!! Бегом, я сказал!! Что, беременный?! Ложись! Заряжай! Короткими! Как покажется! Огонь без команды!
В двухстах метрах встают из травы фанерные профили: «пулемет» и «два солдата пехота укрытая в окопе». Через пять секунд лягут обратно.
— Че ты ждешь!! Ты че ждешь!! Не рви!!! Я сказал — не рви!!!
Десять патронов — это пять очередей по два. Майор требует по уставу: три короткие по три! Мишени падают. Но не по уставу!
— Магазин отомкнуть!! Встать!! Пошел!! Следующий!!! Бегом, я сказал!!!
Это загадочная армейская специфика. За хорошую стрельбу преподавателя одобрят. Рванув бегом на короткую пятьдесят метров — целиться трудно. Дыхалка, сердце, колебания. Но он не хочет пешком. Он хочет бегом. И орет до одури, как расстрельная команда Жукова при прорыве немецких танков. Аж слюни кипят.
Вероятно, майоры считают истеричность боевым состоянием.
Винтполигон
Прелестный лилипутский мир — село, станция, дорога, речка, лесок, высота, — и все на площади пятьдесят на пятьдесят метров. Дом с конфету. Макет квадрата на карте.
Майор:
— Цель — минометная батарея в кустах за станцией «Железнодорожная». Подавить. Подготовка данных полная.
Курсант:
— Цель понял. (Судорожная подготовка данных. Истеричным голосом кандидата в майоры):
— Стрелять первому взводу!!! По минометной батарее!!! Прицел сто сорок четыре!!! Угломер сорок!!! Уровень больше четыре-ноль!!! Взрыватель осколочный!!! Веер параллельный!!! Первое орудие!!! Огонь!!!
Майор (щелкая секундомером, записывает время) — связисту, заглядывая в бумажку:
— Восьмая.
Связист на втором этаже нашей вышки:
— Восьмая.
Стрелок на втором этаже заглядывает в свою бумажку. Под номером восемь значится «перелет влево +++». У него шесть винтовочных стволов с казенниками, зажатые параллельно в станок на чугунной плите. Заряжает правый ствол, наводит на кустики. Чуть левее точки прицела — домик с красной крышей. Он миг колеблется и наводит на домик. Ствол стоит мертво, наводишь штурвальчиками, точность абсолютная.
Разрывная пуля разносит микродомик в опилки, слетает прозрачный дымок.
— Ты что, твою мать!!! — орет майор, так что слышно без телефона и на втором этаже, и в облаках.
— Виноват, товарищ майор!!! Прицел сбит!!! — орет стрелок.
— Прицел сто тридцать шесть!!! Угломер тридцать шесть!!! Первое орудие!!! Огонь!!! — орет ведущий стрельбу, глядя на макет в бинокль и отмечаясь по разрыву в делениях. Он помнит о нормативе и отметке.
Эта опера в дурдоме продолжается до окончания пристрелки и команды на поражение. Поражение подразумевается. Если пристрелку обозначают фонтанчики песка и пыхающие дымки от разрывных, то поражение, сами понимаете, расфарширует макет. Хотя всем этого хочется.
— Стой! Записать: цель задымлена!
Эта команда типа артиллерийского «Аминь!».
Полигон
— Огонь!
Наводчик убирает лицо от панорамы и бьет правой рукой по спусковому рычагу:
— Выстрел!
Пушка гахает звончайшим оглушительным металлом. Ствол входит почти на метр назад, словно она им подавилась. Она подскакивает на полметра от земли и так зависает. Из-под нее словно выдуло весь грунт, она вцепилась в него лишь кончиками лемехов сошников сзади. Над огневой стоит шестиметровый купол пыли и мусора.
Через миг грунт возвращается на свое место под пушкой, ствол суется вперед в прежнее положение, пушка падает вниз на колеса, и только пыль и мусор стоят долго. В ушах звенит после тугого удара.
— Откат нормальный, — докладывает второй номер.
А вот при выстреле гаубицы уходящий снаряд можно видеть вслед — серое пятнышко превращается в точку, исчезая. Калибр больше, скорость меньше.
НП
Пушечный снаряд пронзает и сверлит воздух с жестким свистящим шелестом. Гаубичный железно шуршит и погромыхивает, как товарный вагон в облаках. По смене тона можно прикинуть место падения.
Пристрелку надо вести на фугасном взрывателе. Чтоб снаряд заглубился и выкинул фонтан земли повыше. На сухом твердом фунте разрыв за километр малозаметен. Пыль взметнется, ветер дымок снесет — и через секунду-две ничего уже нет. (Это только в кино пиротехники обеспечивают столб земли и черного дыма.) Так что сечь попадание надо быстро.
В разлапистые рога дальномера ДП-30 хрен определишь дистанцию. Хороший дальномерщик считает поверх окуляров на глаз. Деления в бинокле дают тот же эффект. Фронтовые офицеры нарезали по козырьку фуражки зубчики. Опустишь на глаза: расстояние между двумя зубчиками равно большому делению угломера. Так и вели стрельбу — по козырьку. И безопаснее, скрытнее: линза не отблеснет, не засекут твой наблюдательный пункт и не подавят.
Для работы с треугольником огневая — цель — наблюдатель достаточно блокнотного листа. Но устав обязывает работать с ПУО. Этот прибор управления огнем — среднее между раскладной шахматной доской и кульманом. При помощи майоров мы знаем его отнюдь не хуже карты Марса.
Все водят ногтем по таблицам стрельбы, учитывают метеосредний, умножают в столбик, делят уголком. Боже, упаси нас от войны.
Наконец, на огневую уходит коллегиально выработанная команда. Когда цель захвачена в малую вилку, ее половинят на поражение, и вся эта мутотень заканчивается до следующего раза.
Украли пушку
Мне снится страшный сон, что буйно, пестро и бестолково прошли пять лет, и меня прихватили под знамена в чине старшего лейтенанта и должности старшего офицера батареи. Наземной ствольной артиллерии, как положено.
Отдельный артиллерийский полк дохнет от скуки в периметре гарнизона. Образовался институт полковых денщиков. Это молодые воины азиатской национальности. Их гоняют в городок с канистрами за пивом, они моют полы в казармах и благоустраивают территорию: чинят штакетник, белят кирпичи бордюров и красят распылителем траву в зеленый цвет. Офицеры контролируют обслуживание техники в парке и несение караульной службы.
Лето, время отпусков и плановых стрельб, в штабе комбинируют. Я заступаю помощником дежурного по полку. Делать нечего. Я подменяю его в дежурке, когда он снимает пробу в столовой или обходит караул, и бодрствую рядом, пока он не раздеваясь спит на топчанчике с полпервого до шести. В дежурке телефон с полковым коммутатором и стойка с офицерскими пистолетами. Из интимного — плитка с чайником под столом и пепельница из консервной, разумеется, банки.
— Твою мать. О-о-о-ох. Дежурный!.. Пиздец. О х-х-хосподи-и…
— Что случилось?
— Я же сказал: пиздец.
— А еще?
— Это все!
Майор Тутов обрушивается на табурет. Он перепуган и раздавлен. Ремни перекручены, полевое пропотело.
— Сука, я застрелюсь… — говорит он, и дежурный вынимает у него из кобуры «макаров» и сует от греха себе в карман.
Короче. Он едет на полигон. Приходит с расчетом в парк. Водитель уже прогрел тягач. И!!! Вместо первого орудия первой батареи!!! Пустые колодки!!!
— Нету!!! Нигде!!!
— А дежурный по парку что?
— Ничего не видел!!!
— А ты… везде в парке смотрел?
— Обрыли!!!
Дежурный бледнеет. Его дежурство. Средь бела дня из парка исчезает орудие.
— Остаешься за меня! — бросает он и иноходью спешит с Тутовым в парк.
Через час возвращаются синие оба. По полку пополз слух.
Черт. Это длинноствольная противотанковая «рапира» Т-12. Новая. Считается секретной. Ко всему вдобавок.
Журнал записей дежурного по парку проверен. Парк проверен. Забор цел. Никто ничего не видел. Пушка испарилась.
Дежурный делает вдох-выдох и с обреченным мужеством звонит командиру полка. Выслушивает дребезг мембраны не дыша. Уходит с Тутовым в штаб для введения оглобли в организм.
Жара, солнце, мухи, звон. Я наблюдаю в стекло, как наш полковник семимильными шагами несется в парк и по бокам, герои на казнь, маршируют дежурный с Тутовым.
— Марсиане ее на воздушном шаре увезли, что ли… — недоумевает командир через час, истоптав дежурного по парку и пробежав вдоль ангаров и забора, как вынюхивающий пес в гону.
— Ё-Б Т-В-О-Ю Б-О-Г-А М-А-Т-Ь!!!!!!!!!! — заорал он в небеса и в ярости затопал ногами. Он был недоволен Всевышним.
А в десяти шагах за ним внимательно наблюдал наш особист, полковой уполномоченный армейской контрразведки. Орган, короче. На лице особиста большими буквами читалась возможность выловить шпиона и помочь своему продвижению по службе.
…В восемь вечера заступающий дежурный пошел со сменяющимся в парк. Актировать происшествие.
— Ну? — спросил он.
— Блядь… — сказал мой дежурный.
Пушка стояла на месте. На своих колодках. В чехлах.
Примчался Тутов, обнюхал свою пушку и завопил, как вурдалак на пункте переливания крови.
Пушку брал майор Степченков. Командир противотанкового дивизиона-2. Пострелять. Чтоб свою потом не чистить. Это ж морока! За один удар банника всем расчетом деревянный пыж пробивается по стволу на один миллиметр. Шесть метров: считай.
Полк у нас кадрированный. Солдат мало, офицеров много, техники до фига. По военным штатам он развертывается в арткорпус. Противотанковых дивизионов «рапир» — два.
— Если б на полигоне не бардак — я б тебе как раз успел привезти ее тепленькую! — горячился Степченков. — Тебе ж все равно потом чистить? А так — уже смазка снята…
Его собственная пушка, нетронутая с консервации, значилась в парковом журнале как вывезенная на полигон.
По выговору огребли оба. У маленького худенького хитрована Степченкова лысина от глаз до макушки пожелтела от унижения. А толстый Тутов лысину имел фигурную: по лбу и вискам кайма буйного черного волоса шириной в палец — а в середине голова вся голая, и вот она налилась малиновым цветом.
А ужас неземной, весь кошмар несказанный ситуации заключался в том, что старшим офицером первой тутовской батареи был я. С меня седьмая шкура. И пытаясь прогнать картины трибунала я щипал себя и колол во все места, и никак не мог проснуться от этого сна. А потом мне снилось, что все вот так хорошо кончилось. Чистый Мо Цзы.
